Запах разума

— Не понял.

— Мне сказал Чероди, — Артик уже улыбался.

— А в чём тогда власть у матриарха? — я вдруг почувствовал, что тоже устал до ужаса.

— Она может "хен" и "хен-кер". Наложить табу. Или вето. На женщин и детей своего рода. На мужчин — не может. Мужчине может только отказать от дома. "Хен-кер" — ты тут табу. Всё.

— Слушай, Артик, — сказал я, — ты издеваешься, да? Хочешь сказать, что тут — полная анархия? Никто никого не заставляет, всем всё можно? Так, по-твоему, да, ёпт?!

Мина у Артика сделалась, я бы сказал, жалостливая.

— Трудно, Витя? Нет, не анархия. Абсолютный порядок. Потому что табу нарушить нельзя.

— Да почему?!

— Потому что это — запах. Биохимический приказ. Попрёшь буром — умрёшь.

Меня впечатлило. Я, оказывается, всё-таки, не ожидал. И сказал:

— Ничего ж себе делишки! Хочешь сказать, кто не подчинится — секир башка?

Артик вздохнул.

— Они не убивают, Витя. Убийство — "хен-кер" с детства, жесточайшее табу. Они об убийстве себе подобного даже помыслить не могут. Ты же видел — намёк вызвал у них шок.

— Взаимоисключающие параграфы — такие взаимоисключающие...

— Ничего подобного. Представь: вот важный объект, который — табу. Он окружён проводами под током, и на них висят таблички "Не прикасаться! Смерть!" Некий злобный и упрямый идиот наплевал на предупреждение и полез. Кто его убил? Автор табличек, конструктор забора — или он сам себе схлопотал премию Дарвина?

У меня в голове появились какие-то проблески.

— "Хен", значит — предупреждение? Лангри...

— Да, Витя. Лангри предупредил Калюжного, что угрозы стальным клинком тут — "хен", табу. Как я понял, "хен" — одновременно и предупреждение, и наказание тому, кто слишком приблизился к запретной территории. Так здесь воспитывают детей. Нарваться на "хен" в полную силу — никто не хочет. И нам, подозреваю, в полную силу его ни разу и не демонстрировали. Это по-настоящему больно.

Логично, что. И, пожалуй, понятно. Только уж очень не по-нашему.

— И что, старуха может что угодно объявить табу? А если бабка из ума выжила?

Артик пожал плечами.

— Наверное, что угодно. А может, тут тоже есть какие-то ограничения. И у матриарха, по-моему, есть что-то вроде свиты. Совет. Всегда женщины.

— Ни хрена ж себе! Выходит, у мужиков вообще права голоса нет? Хороши порядки...

Артик задумался. Стоял, трогал босой ногой литопсы, чтобы свечение мигало... потом сказал:

— Мне кажется, что права у мужчин есть. Но я ещё не понял, как эти права реализуются. У них тут совсем другие отношения — и к клану, и к имуществу, и друг к другу. Табу — это сравнительно просто. А вот прочее — это довольно сложно. Но на биохимии завязано буквально всё: и отношения между детьми и родителями, и отношения между пришлыми и местными. И секс. И те дела, которые они совместно ведут. Иерархия тоже определяется по запаху... Но я не знаю, не понимаю, как. Может, потом пойму. Пойдём спать, Вить?

Я тут возражать не стал. Но кое-что запланировал.

Мне хотелось поговорить с чебурашкой.

Но Цвик в принципе не подходил. Я уже себе составил мнение: Цвик — мелкий гвоздик, салага. Типа духа. Он жизни ещё не видел. Потому что их пацаны в совершеннолетие уходят, потом как-то себе мыкаются, устраиваются — и в конце концов остаются жить в какой-нибудь другой усадьбе. Важно, чтобы там не было родни среди девиц, за этим у них матриархи следят — ну, среди парней может быть родич, это неважно.

Но я это к чему.

Цвик ещё дома сидит. А, значит, опыт у него нулевой. Может, потому он и тютя такая — жизни не нюхал. "Хен" ведь тоже "хену" рознь: никто своей родной деточке настоящий "хен" показывать не будет, потому что настоящий — как хук в челюсть, а ребёнку в худшем случае прилетит поджопник.

А из нас, между прочим, "хен" сделали не только Калюжному. Я вспомнил, как Нгилан сделал Артику, когда Артик хотел пришлёпнуть осу. Но там был совсем другой коленкор. Я даже и не понял, насколько это серьёзно. Это был даже не поджопник, а так... ну, скажем, рявкнули. Не больше.

Что это доказывает? Что они разбирают, кому влепить со всей дури, а кого пожалеть, только предупредить. И деток наверняка с размаху не бьют, жалеют.

Другое дело — чужого. Пришёл в чужой монастырь, там, может, и "хен" по другим поводам... И я ещё подумал, как провентилировать всю эту байду с Родиной. У них что, стран нет? И границ нет? А что, так можно?

Ну да ладно. Не об этом речь пока что.

Мне надо было поговорить с Лангри. Вот что.

Лангри шарил во многих вещах — и он был пришлый. И, я так замечаю, не особо-то и боялся вмазать кому-нибудь от души — никаких тебе политкорректностей и деликатностей. То есть, наш человек, без притворства.

На следующий день я с утра пошёл Лангри искать. Боялся, что он смотался в лес, с телефонистами — но нашёл в саду. И тормознул.

— Приветик, Лангри. Есть разговор, — всё простые слова.

Он меня нюхнул в нос, как у них тут положено по вежливости — и мазнул запахом "тепло и хорошо". И остановился в пределах запаха.

— Ну так вот, — говорю. — Скажи мне, будь добр, вот что: "хен-кер" соблюдают все всегда? Вообще, в принципе, без исключений? Везде?

Он себе кончик носа облизнул, как пёс. И ухмыльнулся:

— Люди — не цветки-розанчики, — ну, я так понял, если по схеме "слово-запах". — Всё пахнет по-разному. И все.

— Но если нарушишь — окочуришься?

Он фыркнул. Имел такую манеру — не по-кошачьи, а по-собачьи фыркнул. И сказал:

— Можно уйти.

Ага, думаю себе.

— Я понял уже, понял. Но — куда?

Он ответил уклончиво:

— Смотря что "хен-кер".

— А не одно везде?

Не ответил, но всем телом и запахом изобразил "нет".

— А что бывает? — говорю. — Перечислить можешь?

И он смерил меня взглядом. Испытывающе.

— Могу. Не поймёшь.

— Попробуй.

— Долго. Главное — вот, — и, чтоб мне сгореть, выдал то самое, самое то! Железо-кровь-кишки. Наверное, что-то ещё, но я не понял, там были нюансы. А суть — смерть. Вот что. Насильственная смерть. Убийство. Или даже не смерть, но рана, боль, насилие — всё вот это вот.

— И куда можно уйти? — спрашиваю тогда. — Если вот так?

Он промолчал, только изобразил. Характерный такой запах. Могила.

— Без вариантов? — уточнил я. — Только кирдык?

— С вариантами, — сказал он явно нехотя. — Можно жить одному. В глуши, где нет людей. Близко не подпустит никто.

— Ну ладно, — сказал я. — Допустим. Понял. А ещё что "хен-кер"?

Он опять фыркнул. И сказал:

— Спроси Чероди. Мне не объяснить. Спроси завтра, на празднике.

Ново дело. И я спросил, не Чероди, его:

— А что празднуем?

Тогда Лангри сунул мне ладонь под самый нос, с запахом "младенчик" и ухмыльнулся весело:

— Ребёнка Чероди. Родит Нганизо. Придёшь?

Я офигел и кивнул. И Лангри ушёл с видом абсолютно исполненного долга, а я остался стоять с отвешенным хлебалом.

Он так круто заложил, что я даже забыл про "хен-кер".

Нет, ну они простые такие! Нганизо я, положим, не помнил в лицо... в мордочку. Но Чероди приехал, вроде, меньше месяца назад! И уже.

Говорят, скоро кошки родятся — ни фига! Скоро родятся чебурашки! И если у меня были какие-то проблески насчёт их семейных дел — то все они совсем накрылись медным тазом.

Вроде Чероди не собирался оставаться тут жить.

Я что-то не заметил, чтобы он особо крутил с кем-нибудь любовь.

Никаких там свадеб-несвадеб за это время точно не было. Нет, девицы вокруг него вились, ночевать он чаще уходил куда-то, чем оставался в нашем гетто для сексуально негодных — но когда успел, я всё равно не понял. И сам факт...

И тут в сад прискакал Динька с довольной мордой. И с разбегу высказался:

— Вить, а я тебя ищу везде! Знаешь, Нганизо завтра собирается рожать, будет праздник — и мы все приглашены. В общем, нас звали прям присутствовать при родах. Артик сказал — это веха.

— Итить-колотить, — говорю. — Веха... Ладно.

Пойду, конечно. Куда я денусь. Но — вот никогда не мечтал смотреть на все эти роды и прочий мрак. Праздник нашли. Младенец — это хорошо, кто спорит, но, японский-то бог, роды им что, театр?

Только, как говорится, пригорюнился заяц, да делать нечего.

Дзениз

Конечно, Цвик пришёл ко мне разговаривать! Ещё бы он не пришёл...

А я именно тогда и задумался, как мы за это время изменились. И даже не заметили — я бы и сам не заметил, если бы разговор не зашёл.

Вот посмотреть на нас... Форму целиком носит только Калюжный, да и тот по дому ходит босиком, потому что по мху, который на полу растёт, приятно босиком ходить. Остальные — в чём попало: мы с Артиком — в лицинских пончо, Витя — в шёлковой распашонке, трусах и гетрах, которые на нём выросли. И босые. И волосы у нас начали отрастать. Совсем мы на испытателей не похожи, а на солдат — и тем более. Но это — внешнее.

А внутреннее — мы как-то успокоились, что ли. Даже Серёга, в общем и целом, успокоился. Грызться мы перестали, орать друг на друга, раздражаться... То ли тут такой воздух, то ли лицин на нас так действуют.

Воздух, кстати, действительно прекрасный. Лето в разгаре; о чём я жалею — так это что купаться нельзя. А купаться тут нельзя категорически: в воде ци-гзонг живут, твари, которые личинок откладывают под кожу. Местные, если уж очень надо идти по воде без защиты, выделяют секрет, который тварей отпугивает — а мы ничего выделить не можем. И Серёге ещё повезло, что тварь рано захватили. Нгилан объяснял, как бывает, если не лечить сразу — и заражение крови может получиться, и язва, которая будет очень долго заживать, и ещё хуже. А лицин не купаются, они после воды очень зябнут, даже заболеть могут, поэтому им активная борьба с этим гадством ни к чему. И мы приспособились, когда стояла жара, набирать воды в таз, из водосбора, и в саду обливались — лицинская детвора прямо визжала от восторга, но не участвовала.

Из-за этого у биологов разделились мнения насчёт нас.

Цодинг считает, что мы — околоводный вид. Прибрежный. Спрашивал, не питаемся ли рыбой, и когда узнал, что питаемся, очень радовался, потому что свою теорию подтвердил. А Дченз, его научный оппонент, пожилой, уже седоватый по всему носу, и на голове, на гриве есть седые пряди, считает, что не похожи мы на водный вид, даже на околоводный — не очень, хоть рыбу и едим, и носы у нас какие-то особенные. Он думает, мы — вид подземный. Типа голых кротов. Он узнал у Артика, что наши предки жили в пещерах, и сильно впечатлился, потому что лицинские предки никогда в пещерах не жили.

Но больше всего их интересует, как у нас получаются дети. Мы — не сумчатые; в здешнем мире тоже есть не сумчатые животные, но они ходят на четырёх лапах, и с родами там как-то совсем иначе устроено, легче. У местных учёных, как я понял, была такая гипотеза, что разумное прямоходящее существо может быть только сумчатым.

Цодинг меня спрашивал про роды, но я ему ничего не смог объяснить. Артика они потом тоже спрашивали, но и он оказался в этом вопросе совсем не специалистом. И лицин всё никак не могли взять в толк: мы что ж, дожив до наших лет, никогда не видали, как рожают наши женщины, что ли?

А мы им никак не могли объяснить, что кто бы нас пустил смотреть, вообще-то?

А они смотрят, ушами шевелят — и никак не понимают, почему. Ну что такого-то? Дело-то житейское. У вас же мамы-сёстры были? Ну?

Чтобы объяснить, надо очень много слов. Мы ещё не знали столько.

И ещё Серёга им сказал про медузу. Цвик тоже там крутился, он повсюду ходит с нами — собственно, со мной — и Цвик меня потом спросил:

— В вашем мире — ужасно?

У нас с ним уже очень особые отношения получились, это точно. Мы друг друга теперь звали "цзитинг-до", "сводный брат"... ну, я не знаю, как объяснить! С людьми иначе. Люди друг к другу принюхиваются гораздо дольше. Я думаю, что лицин могут как-то донюхаться до сути, быстрее — или запахом вообще врать нельзя, или труднее соврать. В общем... да что говорить! Если я брал в руки его любимого паука, как котёнка! Прошёл месяц — и я брал громадного ядовитого паука в руки и давал ему каплю слюны с пальца!

Правда, не уверен, что рискнул бы взять не Цвикова, а какого-нибудь чужого, незнакомого паука, или, скажем, постороннего. Но в данном конкретном случае — страха у меня не было совсем. Я держал паука, а Цвик его гладил пальцем по спине и мне объяснял, какой паук чудесный. И, кстати, да. Чудесный. Пушистый — и глаза, как глянцевые бусинки.

Ему брат подарил. Ушедший. Ну всё ведь ясно...

В общем, отношения между нами вышли очень доверительные. И поэтому он заговорил на крыше фабрики-кухни, где никого не было, и спросил у меня, а не у всех — потому что ужасно тактичный и не знал, как остальные отреагируют.

А про меня знал, что я ему скажу правду.

Я правду и сказал:

— Я не знаю. Мы привыкли.

— Люди смотрели, как человека ест хищник, и не пришли на помощь. И даже сами выпустили хищника. Так может быть?

И вид у него был напряжённый. Он о дико ужасных вещах говорил. Тяжело показалось согласиться, но — что поделаешь!

— Бывало, — сказал я. — Бывало и хуже.

— Как — хуже? — и уши нацелил вместе с усами, а в глазах зрачки расширились.

Я не смог ему сказать, как — "хуже". Но я придумал, как это немного смягчить — для него и для себя.

— Слушай, Цвик, — сказал я, — давай, ты расскажешь самую ужасную историю, какую знаешь. А потом я расскажу самую ужасную историю. Ладно?

Цвик как-то нахохлился, взъерошился... но моргнул согласно.

— Останови, если не поймёшь слово.

— А ты говори медленно, — сказал я, и Цвик согласился.

Получилось, что он первый с кем-то из нас заговорил о таких вещах. О том, что мы в их мире ещё не видели и видеть не могли.

— Это было давно, — сказал Цвик, ероша шерсть на руках. — Но не До Книг. Вы выучили названия чисел? Давно — двести лет или немного больше. Там остались развалины. Лес никак не хочет их поглотить. Место — цанджач.

— Что?

— Это делает ненависть. Помнишь это слово?

— Да.

— Тот, кто ненавидит, может цанджач. Это когда хен-кер — весь клан и вся земля вокруг. Для большинства живых существ.

— Проклятие? — сказал я по-русски. — Не повторяй, ты не выговоришь. Это ужас, правда. А за что их — это... цанджач?

Цвик начал рассказывать очень медленно — выбирал слова, которые я смогу понять. Иногда дорисовывал смысл запахом, как картинкой. Я расшифровывал эту историю, может, час, а может, и больше — но, в конце концов, понял примерно так.

Лет двести или больше тому назад из-за какого-то природного катаклизма случился голод. Я думаю, это была засуха, потому что запах был — сена и дыма, но по-любому — горели леса, где все лицин и живут. У них пропали их, наверное, посевы и сады... я не видел полей, но это сейчас, а тогда, может, и были поля... ну, в общем, у них стало очень худо с едой.

И они занимались поиском средства от этого бедствия. Тут я не очень понял, но, по-моему, все генные инженеры включились в работу, пытались найти, может, суррогат еды, а может, вывести что-нибудь, что быстро размножается. Но из-за природной катастрофы это было тяжело сделать.