Шкала Любви - Сколько живёт любовь?

Галина развела якобы душивший воротник на груди и выпалила:

— Почему ты так жестока ко мне и моему ребёнку, что мы тебе сделали?

Юлия оторопела. Проморгавшись развела руками.

— И правда...

— Ты должна понять... Твой же ребёнок натерпелся отстаивая право носить его фамилию. Вот и мой тоже. Она дралась в классе со сверстниками доказывая его отцовство.

Юлия поправила шарф. Понять даму она не могла: притворяется или действительно разницы не видит.

— По-моему, как ты не видишь разницы между "матрасом" и любовью, так не заметила и того, что Ада будучи Рутковской отстаивала право продолжать носить эту фамилию. Человек давший ей её был узником "крестов" и "врагом народа". Твоя махала кулаками желая стать дочерью маршала и героя, который пользовался её матерью, как подстилкой. И по-твоему разницы никакой? Ни чувства гордости, ни чувства стыда. У нормальных людей об этом молчат.

Но дама не стушевалась заявив:

— Ты всё переворачиваешь.

— Неужели. Он и так не важно себя чувствовал, а вы с доченькой любящие-то довели его до страданий.

— Он был обязан... Это его обязанность. Я только заставила выполнить его свой долг перед моей девочкой.

— Обязан? Он ничего тебе не обязан. Ты этого ребёнка устроила себе сама. Это первое. Второе,— зачем, если ты не отдала девочку нам, нужно было говорить ей кто её отец, а? Или считала, что быть "подстилкой" маршала престижно, чем кого-то другого. Очки себе таким способом набирала. Мерзость какая...

— Неправда,— вплотную подступила к Юлии соперница.

— Да, правда всё это, правда и тебе она известна не хуже меня. Как ты ради своей прихоти, перешагнула через меня и мою дочь, так ты ради своей цели и по нему прошлась.

— Не поняла...

— Разве. С чего такая непонятливая-то стала. Адуся, узнав, что отец связался с тобой, хотела отказаться от его фамилии, а я уйти, но ради его спокойствия на фронте и любви к нему, мы запрятали свои обиды и жили только для него. Вам обоим это не понять. У вас иные принципы, подходы и цели... А ведь, если б твоей дочери от Рутковского нужны были отцовская любовь и поддержка, он бы наверняка оценил, принял это и фамилию свою дал по собственной инициативе... Вам же не его любовь нужна была, не её вы просили, а фамилию. А ведь у него уже были нелады со здоровьем. Пожалели бы. Где там... Наоборот, узнав, что он болен, усилили натиск. Поторопились, мало ли протянет ноги и не достигните цели... Для вас с доченькой всё счастье на фамилии сошлось, любым путём получить мечтали. И добились своего, правда какой для него ценой. Про долг теперь вспомнила... Как вырывала и хитрила с той беременностью забыла. Обещала: "Никто не узнает, не напомню о себе, исчезну, кровиночка для себя... одна всю жизнь проживу..." А ведь могла не рожать, отдать ему... Тебе же она не нужна была, бабка с дедом воспитывали. Ради принципа на столб полезла... Зачем же врёшь, кому врёшь, нас тут трое. Ты, я и он. Не слишком ли рано ты развернулась. Я жива и здорова. Языком тоже пока ворочаю. Очень прошу, погуляла по молодости, замуж сбегала и вторую дочь родила, сейчас же опять не скучно живёшь, угомонись. Оставь нас в покое. Память его марать не дам.

Та насмешливо взглянула на возбуждённую Юлию, которая высказавшись попыталась уйти. Остановила её. Теперь они поменялись местами. Юлия стояла к стене лицом, а "воробушек" спиной. Вцепившись в рукав Юлии и подавшись к ней, прошипела в лицо:

— Что ты мне сделаешь?

С ответом Юлия не медлила.

— Застрелю.

— Не смеши меня, размахалась, полководец. Всё равно ты уйдёшь в землю раньше.

Юля не отвела глаз. Глаза в глаза. Боль в боль.

— Ада останется, она спуску не даст, у неё рука не дрогнет. Она за отца горло перегрызёт. Будь уверена, тебе позорить его имя не позволит. Как у тебя язык поворачивается, это называть любовью. Какие ты там романтические роковые и судьбоносные встречи и истории сочиняешь. Тебя по просьбе Казакова к своей любовнице Шишманёвой, найти тихую без претензий барышню согласную стать на время войны "матрасом" для Рутковского, нашла и привела она. Заметь по добровольному твоему согласию. Ты зачем тень на плетень наводишь, ведь я жива и знаю, как это было. Про какую ты любовь там плетёшь. Мы вынуждены были с ним пойти на этот шаг. Кого ему до тебя приводили, баб с которыми спали все кому не лень. Это приносило проблемы и неприятности. Вот и решили, что лучше иметь одну, свою, чистую и контролируемую. Не понимать ты этого не могла... Тебе объяснила всё Шишманёва, Костя... Так для кого этот цирк. Чего ты сейчас с нас хочешь?

— Как хочу своей жизнью так и распоряжаюсь...— вызывающе заявила та.

Юлия усмехнулась:

— Кто против... если только своей. Но ты в ту кашу сунула своего ребёнка и нашу семью. Погуляла, не ты одна в те годы и живи себе тихо. Кто тебя трогает. К тебе по-человечески отнеслись, а ты с экзотической трепотнёй в народ пошла... Общественность потешаешь, интервью даёшь. Я понимаю — соглашаясь на роль матраса, ты строила свои с дальним прицелом планы. С другим возможно всё и получилось бы, но не на того мужика ты напала... Проиграла ты. Успокойся уж, дай жить нам с дочерью, а ему лежать спокойно.

Юлия тогда и в страшном сне предположить не могла, что дочь уйдёт первая и ей придётся пережить ещё и это. А их память останется без защиты. Внукам душу не откроешь— маленькие мальчики. Да им и не интересно это... Жизнь приучила держать рот на замке. Распахивать врата души не имела привычки. Один дневник сожгла, когда Костю засадили в "кресты", второй потеряла при переезде из Польши...

— Ты меня укоряешь... Кто тебе поверит. Никого уже причастных к той истории нет в живых. Значит, будет так, как я сказала. К тому же у меня его письма, а они такие нежные, в стихах... Считаешь я не способна чувствовать? Ты тыловая крыса не понимаешь, как рвалось у меня сердце на кусочки от страха за него, лез же в самое пекло, а ты бросаешь мне, что не любила...— пыталась изобразить обиду она.

— Тыловая крыса? В холоде, голодные, бабы тянули семье, растили хлеб, рыли укрепления, стояли день и ночь у станков. Для того, чтоб вы ушедшие на фронт, могли воевать. Воевать, а не в штанах генералов радость искать. А ещё в тылу ждали. Заранее отпуская мужьям грехи. Ждали, что это такое тебе не понять. Ты ждать не будешь, ворованным счастьем привыкла промышлять. А сердце твоё рвалось, наверное. Охотно верю. Только не за него. За своё будущее. Столько планов, такая конфетка и накроется. Второго такого удачного случая не выгорит. Командующих фронтов по пальцам можно пересчитать. Понятная ты, понятная... Таких бойцыц не мало было. И самый раз помолчать бы вам.

Слова Юлии задели её и она решила подсолить ей.

— Не благодарная. Я оставила тебе его, пожалела вас. Он приходил, упрашивал. А ты не ценишь хорошее.

"Ну вот меня ещё и упрекают". Юлия выпрямилась. "Какая артистка, да Седова ей в подмётки не годится".

— Не финти. Ты хваталась за него до последнего. Дочь Надеждой назвала. Не он, а именно ты. Надежду на груди грела, что семью бросит и выберет тебя. Торчала в армии до предела не уезжая домой, парад профукала, а меня рядом с ним не было. Опять шанс упустила. А могла б успеть, тебя с ребёнком никто там не держал. Надеялась: оставит около себя, пристроив в госпиталь, хоть в качестве любовницы. И в сорок шестом мы с ним вместе приезжали. Я в машине осталась, а он поднялся к вам. Поэтому прекрати сказки сочинять. Никакого звездопада не было.

— Ты меня вогнала в краску стыда...,— ухмыльнулась она.

— Да что ты? Раскраснелась точно, только это злость, а не стыд. У тебя никогда стыда-то не было, иначе ты из "матраса" не устраивала бы шоу на всю страну. Так что не надо надрываться изображать опороченную невинность.

"Воробушек" кипела. Приблизившись почти вплотную она по змеиному шипела:

— Это ты спутала мне все карты, уволокла его за собой. Принудила. Пригрозила. Заворожила. Ты ведьма. Чем ты держала его?

— Любовью. Мы две половинки одного целого. У нас одна душа на двоих. И потом: захочет мужик уйти, он уйдёт, ничем его не удержишь — это ж прописные истины. Хватит уж нести чушь и плести небылицы. Забудь всё и живи спокойно. Нет его, а память делить — это кощунство.

— Твоё время ушло, что хочу то и делаю, поняла? Мне так хочется, поняла?— с усмешкой наступала женщина с перекошенным лицом.

— Говорю, как с трубой. Противно мне мараться, но обещаю, до Брежнева дойду. В этот раз я это сделаю, но тебя заткну. Письма "личные" будешь декламировать дома, а не в музеях и у его праха. Воительница нашлась. На поля боёв она с "памятью" ездит. Памятники открывает— "героиня".— Юлия говорила осознавая, что надежда достучаться у неё мала и всё равно использовала этот шанс.— Где ты, подстилка, воевала, чем и против кого? Неужели тебя родители не научили, что на чужом несчастье, счастья не построишь... А божья: "Не прелюбодействуй". Тоже оказалась писанной не для тебя. Кого ты теперь винишь нарушив все заповеди и людские и божьи? Хватит уже чудить, хватит. Побойся бога, сколько ж можно, он всё видит!

Насмешка вдруг сползла с лица и она разъярилась.

— Бога?! Где он твой бог. Я одна, меня растоптали. Дочь моя одна.

— Растоптали? Ты добровольно согласилась быть его "матрасом". Не вылезала из штаба карауля и компрометируя его и красуясь сама. Я жена ни разу не смела пойти. Это же его рабочее место. А ты всему фронту глаза промозолила... На случку привозили. После совещания, шла вторым пунктом.— Юлия задохнулась. Провела по лицу рукой и уже спокойно продолжила.— Да и после войны сидела бы тихо никто не догадался о твоей особой роли на фронте и в боях за Берлин... Ты сама виновата. У каждого человека есть выбор. У тебя он тоже был. Тебя воевать, лечить, ставить на ноги раненных призвали на фронт, вот и занималась бы делом, а не в штанах старых мужиков радость искала и в штабе торчала. Опять же, выбор был: не рожать, отдать нам. И, раз уж так получилось... если б я чувствовала любовь в тебе к нему, мы могли бы быть подругами, а девочки сёстрами... Тепло дружбы вывело бы нас на новый виток. Но для этого у человека должны быть разум и душа, а у тебя эти два важных для счастливой жизни органа уничтожены. Только вот кем: тобой или системой?

Она опять расправила плечи и став сама собой усмехнулась:

— Ты никогда те годы не забудешь и ему не простишь... Завидуешь мне, тому времени, что мы были с ним вместе, я крутила им как хотела, если б не тот долг которым ты его повязала...

— Твой в крапинку год тоже миф, ведь он приезжал ко мне и у нас ничего не кончалось. К тому же он против моей жизни с ним — капля в море... Посчитай: 45 и год. Ты считать умеешь? Опять же и это с моего разрешения. Я дала ему возможность быть мужиком и не собирать грязь, понятно?! И о каком "повязанном долге" ты плетёшь... Он был свободен. И держало его возле меня моё терпение, надёжность, порядочность и Любовь. Вот это всё в плюсе цепями мужика держит, если он не осёл конечно.

"Воробушек" таращила на Юлию глаза и не верила ни одному её слову.

— Ерунда, женщина на это не пойдёт...

— Пойдёт, если любит, голова на плечах есть и жизнь загонит...

Её гнев и не понимание вылилось в топоте ног.

— Ненормальная...

— Такая какую уж мама родила и он любил. Ответь мне, ты считаешь Костя был бы доволен откровениями вашими и таким шумом вокруг его имени? Это бы доставило ему радость? Сделало бы счастливым? Одобрил бы он ваши потуги? Молчишь? А ведь ты пытаешься представить дело так, как будто ты его любишь. Как же любя можно делать больно любимому человеку, а? Ведь сказать о своей любви к тебе, если такая была и объявить о девочке мог только он. Промолчал. Избегал даже намёков журналистов на эту тему. Внукам боялся сказать. Разговоров страшился. Не хотел огласки. Если он этого не сделал какое право имеете делать это вы? Порядочные и любящие... Ведь его уже нет и он не может ни защититься, ни подтвердить, ни опровергнуть. Его начштаба, зная точно что это его дочь, отбрыкивается от журналистов и несёт всякую ерунду, не считая себя вправе открывать Костину тайну, если он сам не сделал этого, а вы вдвоём саморекламой занялись. Пусть все знают. Пусть все видят. Это точно не любовь. Героини. Войну они выиграли. Берлин брали. Стыд! Постеснялись бы рот -то раскрывать. Одна служила ему матрасом, вторая родилась в результате обслуживания маменькой маршала. И всё про любовь говорите, про любовь... Любовь — дорога в вечность, у вас туда билета нет. Очень прошу заткнитесь не доводите меня до греха, я ведь документ вытащу, ты догадываешься какой... Моргаешь? Это хорошо, моргай, моргай... Он цел и у меня. Костя отдал. Ты вынуждаешь меня его обнародовать. Говорить о Рутковском в твоём разрезе не будут. Я обещаю.

— Ненормальная...— не то зло не то растерянно повторила она опять.— Ненормальная... И всё равно я обыграла тебя вырвав из него ребёнка.

Юлия натянула перчатку и покачала головой.

— Глупая ты глупая... Мне даже жаль тебя. К сожалению и последнюю иллюзию я в тебе сейчас развею...

— Ну, ну, послушаем...,— ерепенилась та.

— Напрасно пыжишься. Ребёнок — не случайность и не твоя хитрость. Ты просто воспользовалась его глупостью. Он сам его себе организовал используя тебя родильной машиной... Решил моментом воспользоваться. Не таращи глаза, я тоже не сразу об этом догадалась. Сына хотел... Безумно хотел. Так хотел, что никого не пощадил: ни себя, ни семью, ни репутацию. Сама подумай, откуда ребёнку взяться, если он контролировал ситуацию. Он такой, каким уж был... Сожалею и сочувствую, но именно так обстоят дела.

— Да иди ты!— заорала вне себя она, так что проходящие мимо люди начали оглядываться.

Естественно, этого не надо было делать, но у "воробушка" сдали нервы и она, наперев на Юлию грудью, толкнула, та не ожидавшая ничего подобного поскользнулась и упала. Между ними бросилась проходившая мимо молодая девушка. Галина, напоровшись на её: "Эй, тётенька, осторожно на поворотах",— сразу ретировалась. Девушка, содрогнувшись от ледяного взгляда и перекошенного злобой лица, отвернулась: "Надо же какая ворона, а с виду воробушек". Помогла Юлии подняться, отряхнула. Подбежала придя в себя и Шура. Она причитая суетилась рядом. Юлия изумлённо моргала, пытаясь понять, что произошло. Случившееся потрясло её до глубины души. А Шура и девушка, подхватив её под локти и не дав собраться зевакам, пошли потихоньку по дорожке, куда глаза глядят, подальше от людского любопытства. Ноги Юлии подкашивались, она глотала найденные Шурой в сумочке лекарства. Потом гуляли часа три, а может быть и дольше помогали, как могли Юлии выйти из стресса. Точнее сидели на холодных камнях. Шок долго не отпускал.

Беспомощность против наглости и хамства душила. Юлия не в силах сдержать слёз плакала и торопливо, пытаясь выговориться, говорила:

— Я никогда не смогу понять, почему одни люди мешают жить другим. Кто ж виноват, если она обманула сама себя. Ненавижу ложь и обман. Хорошо, что он никогда не узнает... Ведь после его смерти, эта дама развернула широкую компанию по рекламе себя и своих боевых успехах во взятии Берлина и любви. Рассказывают, что доходит до того, что таскает альбом с его фотографиями и его письма по ветеранским встречам, музеям, устраивая там показные чтения, предупреждая при этом непонятно почему:— "Это очень личное". Господи, если б он знал... А может это и хорошо, что он уже ничего не узнает,— тут же возразила она себе, продолжив,— он и так себя истерзал за ту фронтовую глупость, а узнай ещё, как с его памятью поступает этот "матрас", его сердце разорвалось бы от горечи и боли. Пресвятая Богородица, почему ты так безжалостна к нему. Почему ему даже там нет от неё покоя?! Я выиграла у неё для нас с Костей жизнь, я разделю с ним вечность, но проигрываю битву за память...