-Они близко подобрались! — говорит Стругацкий — я их и полил. Как из шланга — по всему, что шевелилось. Когда ленту менял, было страшно — вдруг они сейчас поднимутся и наскочат?
Повезло тебе, писатель — с первой ленты всех положил. Или не разобрались там, что ты у пулемета один — в нормальном же расчете, второй номер, видя что лента подходит к концу, уже держит наготове следующую, и заправить ее при хорошей тренировке, одна-две секунды. И явно не герои с той стороны — умелые, но о своем выживании думают больше, чем о выполнении задачи. Сгоняю Стругацкого с машины, сам всматриваюсь в дворы справа — но никакого шевеления не вижу.
И тут на улицу откуда-то высыпает толпа. Местные, вооруженные кто чем, и "комитетчики защиты революции" впереди, эти с американскими винтовками (которые мы и подарили). С той стороны улицы по ним начинают стрелять, и кто-то падает — но тут уже мы поддерживаем огнем.
-Держи! — ору Стругацкому, кидая ему свой "калаш" — справа прикрывай!
И разворачиваю пулемет на площадь. Высаживаю почти всю ленту, перенося огонь по вспышкам выстрелов. Затем прекращаю — потому что толпа уже на площади. Наконец и слева появляется "кавалерия из-за холмов" — бронетранспортер с зениткой, за ней бежит до взвода "наших" китайцев. Двадцатимиллиметровые очереди крошат заборы и строения, в ответ выстрел из базуки, и БТР горит. Но толпа, которую враг счел менее опасной, успевает рассеяться по дворам — стрельба становится хаотичной, раздаются крики, и торжествующие, и истошные вопли, словно кого-то сажают на кол. И бой на нашем участке как-то сразу кончается.
Зато слышу, как работают наши минометы. И пулеметы на окраине все стреляют — короткими очередями, прицельно. А в городе все тише — кажется, этот бой мы выиграли!
Площадь перед нашим штабом усеяна телами. Не противника — местных.
-Истинно сознательными оказались — говорит Стругацкий — погибли за свою революцию, за социализм!
Ну-ну, думай так — и оставайся в неведении, тебе же еще правильные книжки писать, для наших советских людей! Я же считаю, что китаезы бросились добивать слабейшего, увидев куда клонится чаша весов — ценя возможность затрофеиться даже больше, чем свои жизни! Мы бы проигрывали — они точно так же стали бы бить нас. Но вслух я это не скажу — и ранимой души Аркадия жалко, и он же опять к Бородаю, нашему особисту, с доносом на меня побежит! Не знает, дурачок... вот ей-богу, как вернемся, обязательно гитару возьму, в его присутствии, пока еще неизвестную здесь песню Высоцкого исполню, со словами (глядя в глаза нашего великого писателя) — "кто мне писал на службу жалобы? Не ты — да я же их читал!". Ты пока запомни, еще раз мой приказ нарушишь и вперед вылезешь, обязательно физическое внушение сделаю — и бить буду аккуратно, но сильно!
А пока что, надо нам ноги уносить из этого гостеприимного городка. Трое с половиной суток на одном месте, это выходит уже слишком много. Отдохнуть хотели — а что вышло...
Мы потеряли почти половину батальона — в строю осталось семнадцать советских и сто двенадцать китайцев. И сорок шесть раненых, в том числе тринадцать тяжелых (при том, что "трехсотых" с базы сумели на Большую Землю самолетом отправить, на вторую ночь прислали, на найденную нами площадку — я насилу отбрехался, ссылаясь на военную необходимость, сам не лететь!). Уничтожены бронетранспортер и шесть машин, еще четыре наши умельцы берутся быстро отремонтировать, благо что запчасти есть. Ли Юншену чертовски повезло — он на том БТРе ехал, в последнюю минуту соскочил, и с взводом в пешем строю. Ну, иди сюда, я тебе за инициативу и смелость благодарность объявлю, при всех. А наедине и неофициально — тебя чему учили, придурок? Это в поле такой боевой порядок оправдан, броня впереди, пехота за ее корпусом кучкуется, прячась от огня. А в населенном пункте наоборот, отделение по одной стороне улицы и дворам, отделение по другой стороне, а броня позади держится и огнем прикрывает! Ты технику по неумелости погубил, и экипаж — из четверых в БТР, трое погибло, один раненый. Нет, виниться не надо — ты выводы сделай, герой! Чтоб до конца нашего похода, снова на грабли не наступать.
Да, и прикажи своим — чтобы хоть пару америкосов, живыми! А то местные никого нам не оставят. Судя по крикам — те пиндосы, кому повезло бой пережить, сейчас завидуют погибшим. Тащи сюда всех, кого еще не успели прикончить — отберем самых осведомленных и благоразумных, а прочих вернем населению для продолжения процесса.
Ли Юншен, командир отряда.
Великий и многомудрый Конфуций учил, что основа и высшая добродетель, это послушание. Дети слушаются отцов, жены — мужей, простые люди — чиновников, солдаты — командиров, чиновники и командиры — правителя, и правитель — богов и предков! Когда все послушны, то в государстве порядок, процветание и покой. Когда же кто-то забывает о своем долге — начинается смута.
И если ты беспрекословно слушаешься того, кто выше — то тебя не могут ни в чем и обвинить.
А если Отец (будем называть так того, кто стоит над тобой) приказывает тебе неправедно и жестоко — то его за это покарает Небо. Ибо такой человек не может обладать должной почтительностью к своим Отцам.
Но Высокомудрый командир Скунс, подобно отцу, который заботливо наставляет неразумного сына, ответил — с богами и духами предков ясно, ну а люди разве всевидящи? И сказал, с отеческим вниманием:
-Дурында, ты что, полевые выходы забыл? Когда самый последний рядовой имеет право подать команду, обязательную для всех? Внимание, стой, замри!
Верно — это было, если при движение в группе, один из нас заметил, или даже почувствовал что-то опасное, или непонятное — движение ветки, блик оптики, след на земле, даже странный запах. Но ведь порядок и дисциплина в малой диверсионной группе, это совсем не то, что в большом войске?
-А в чем разница? Командир далеко и высоко — может просто не видеть и не знать то же что и ты! А ты не рядовой уже, а капитан, пусть пока и "авансом"! Что значит — кроме храбрости и послушания, тебе надо еще и думать. И решать, и отвечать за свои решения. Помня, что "преступное бездействие", это тоже поступок, караемый трибуналом.
Где границы дозволенного? Скунс снова посмотрел на меня как на неразумного, и ответил, что я волен делать все, что в моем понимании необходимо для победы. В Советской Армии, с победой прошедшей по половине мира, принято, что победителя не судят. Ограничений лишь два — первое, обязательное, это явно выраженная воля вышестоящего командира, когда прямо сказано, сделать что-то и указанный срок, или не допустить того-то. А второе, это общие правила тактики, отрабатываемые на тренировках, наивыгоднейшие в битве, "ведь не ходите же вы на руках"?
-Ходим — отвечаю я — не вы ли нас учили, в городе передвигаться согнувшись. "чтобы рукой в любой момент можно было коснуться земли"? И на учении, приказывали сержантам бить бамбуком тех, кто движется неправильно? Или в лесу, перемещаться "по-обезьяньи", на всех четырех (прим.авт — способ вьетнамских партизан в джунглях ночью. Сначала рука осторожно ощупывает выбранное место на предмет безопасности и тишины, затем нога подставляется к ней вплотную — и все повторить. По уверениям американцев, при должной тренировке абсолютно бесшумен — и позволяет пройти даже сквозь минное поле, в темноте, не снимая мин).
-А это уже тактика — отвечает Мудрейший — хотя, ты сам пример привел, когда правила меняются. Если по-обычному, не в бою, мы ходим как люди, то когда подкрадываешься в часовому ночью в лесу, лучше по-обезьяньи! Так поверь — то, чему вас обучали, это готовые рецепты на стандартные случаи в сражении. И нужно не только их заучить, но и понять, зачем — чтобы увидеть, если в каком-то конкретном бою выгоднее окажется поступить не так!
Я был в смятении. Выходит, у советских за каждый свой поступок можно подвергнуться суровому наказанию? За то, что ты содеял не по своей воле, а по приказу (а в войске иначе и не бывает)?
-Верно понял — усмехнулся Мудрейший — за каждое свое действие или бездействие, конкретно ты отвечаешь. А уж в какую сторону — от результата зависит. За победу — награда и чин. Наоборот — трибунал. Замечание, предупреждение, расстрел — хотя последнее, это лишь при тяжких последствиях, или твоем злоумышлении. Как например, если ты вступил в сговор с врагом, или к собственной выгоде что-то сделал, в ущерб победе! Так не ошибайся, и не предавай! Вот я — восемь лет назад лейтенантом был, и без единой награды. А теперь...
Я почтительно склонил голову. Поскольку мне говорили, что Мудрейший приехал к нам из самой Москвы, где сам Император Сталин удостоил его личной аудиенции и благоволения. Что здесь он наравне с самыми большими советскими генералами — и сам, еще пребывая в молодых годах, без всякого сомнения, станет генералом. Значит, он добился такого, потому что в каждом бою находил самый лучший путь к победе? Подобно тому, как у нас когда-то, любой человек, сдав три ступени экзаменов, мог стать чиновником при императорском дворе?
-Можешь считать так. Сдашь этот экзамен — взлетишь высоко: за товарищем Сталиным награда не пропадет! Не сдашь — ну, опять в батраки скатишься, от помещика палки получать. Выбирай!
Нет, туда не хочу! А как отец хотел, экзамены сдать — и мне указывал. Военным стать — так если у советских, генерал выше чиновника?
-Ну так учись! Всю жизнь учись. Пока у меня — и после, еще спасибо скажешь. Вернемся, я тебя еще по тактике погоняю. В солдатики поиграем, на макете — что было, что могло быть. И попробуй не ответь!
Внимание и повиновение! Хорошая наука заслуживает даже того, чтобы учитель — бамбуковой палкой вбивал ее в спины нерадивых!
Из протокола допроса. Записано по прибытии на территорию советской зоны, подшито к делу.
Зачем спрашиваете — вы же видели у меня татуировку группы крови? Да, Ваффен СС. Восточный фронт, затем Франция, был взят в плен англичанами — ну вы же помните, "в Европе не было мерзавцев, которые Британия не жаждала бы взять к себе на службу".
Нас погнали в Африку — надеюсь, вы не будете предъявлять мне счет еще и за диких негров, которых мы учили уважению к белому человеку? В конце концов, кто-то должен заниматься и такой грязной работой. И мы делали ее хорошо — там где мы прошли, больше не бунтовал никто, некому было! А после эти чертовы лимонники продали нас французам. Которые задались целью отомстить нам за то, что мы победили их в сороковом!
Во Вьетнаме нас кидали во все дыры, затычкой. И относились, как к туземному персоналу — в городе даже не пускали в приличные заведения, "это для господ лягушатников, а не для бошей". Платили не валютой, как своим, а колониальными франками, на которые в увольнении лишь услуги дешевых шлюх можно было купить. И не скрывали, что мы тут лишь затем, чтобы сдохнуть во благо Франции, оплатив свои грехи перед ней. Французские части иногда меняли, офицеров тоже случалось, отзывали в метрополию — а мы должны были остаться здесь навсегда. Поскольку в победу над повстанцами и завершение войны в обозримое время, уже не верили даже сами французы! И для них было лучше, если мы вместо них сдохнем в этих проклятых джунглях!
Когда-то нас было сорок тысяч. Или пятьдесят — не знаю точной цифры, я не штабист, а всего лишь ротный. Хватало на три дивизии полного состава. Сейчас же, судя по тому, что личный состав там разбавлен какими-то поляками, украинцами, латышами, хорватами, и даже французскими каторжниками, подписавшими контракт взамен тюремного срока, и все равно штат укомплектован едва наполовину — думаю, что нас осталось тысяч десять. Но парашютно-десантный полк был полностью немецким — тысяча человек, три батальона.
Этой части не было раньше. Ее сформировали как штрафную — чем еще кроме расстрела можно напугать тех, кому и так суждено сгинуть в зеленом аду; однако даже до лягушатников дошло, что если расстреливать нас по каждому поводу, то скоро придется посылать в лес исключительно своих. И кто-то в штабе додумался, что парашютисты могут эффективно оказывать помощь блокированным гарнизонам. У нас не было почти никакой десантной подготовки — повезло тем, кому для ознакомления позволили совершить один, а то и два прыжка, а были и такие, кому лишь теорию прочли, как надевать парашют, за что дернуть и как ноги держать при приземлении. И это при том, что прыгать приходилось не в поле, а на лес. И никто никогда не искал тех, кто оттуда не вышел. Так что потери были, как на Остфронте. Даже хуже — ваши ведь просто расстреливали таких, как мы — а вьетнамцы в части казней столь же изобретательны, как их соседи-китайцы. А поскольку именно мы занимались самой грязной работой по усмирению их деревень — легко представить, что они делали с теми из нас, кто попадался живым!
Так что когда нам сообщили, что американцы хотят нас нанять, это было как божий дар. Янки во Вьетнаме, это как небожители над грязью, у них карманы полны долларов, перед ними открыты все двери. Нет, американских солдат, участвующих в замирении, я не видел — но в тылу, особенно в городах, американцев можно было встретить очень часто, военных и штатских. Мы слышали, что всю эту войну Франция ведет на американский кредит — и дошло уже до того, что американская помощь поступает прямо сюда, минуя метрополию. У нас и у французов было американское оружие, обмундирование, снаряжение, продпайки, мы ездили на американских джипах и грузовиках — французскими были лишь часть техники, как например древние, еще довоенные танки и броневики. Может быть где-то есть и бедные американцы — но мы видели лишь богатых и довольных, сорящих долларами направо и налево. Если Америка в этой войне оказалась в стороне, да еще и неплохо нажилась на торговле со всеми — то это должен быть кусок рая на земле. Нам предложили американское гражданство, чистые документы, и по десять тысяч долларов на каждого — всего лишь за то, что мы рискнем еще раз. После того, как занимались этим уже шесть лет!
Нас выдернули из Вьетнама где-то в десятых числах сентября, точно не помню. Дальше мы сидели на какой-то авиабазе где-то в Южном Китае, да, это была база ВВС США, охраняемая американскими солдатами, нас не выпускали за ворота и вообще, не рекомендовали без надобности вылезать из бараков, куда нас запихнули — но по пейзажу и растительности я думаю, что это был именно Южный Китай. Кормили правда очень неплохо, так же как своих — что после французов казалось изобилием! А вместо полковника Малэна — искренне желаю ему живым попасться головорезам из Вьетминя! — поставили американца, представившегося нам "полковник Рон Фишер". Но вряд ли это было его настоящим именем — прошу мне поверить, он не был строевым офицером, а из разведки, или еще какого учреждения. Ну просто видно было, что он мундир надел не так давно!
21 сентября нам поставили задачу. Да, мы знали и про Синьчжун, и про банду Ли Юншена — в Ханое тоже можно и слушать радио, и прочесть газеты. И судя по тому, что эти якобы "китайцы" так легко разделались с гарнизоном, ну а янки хотели получить живым кого-то из их офицеров — это был как минимум, противник такого же уровня, как во Вьетнаме, "ударный" отряд под командой не местных, а инструкторов из русского осназа — самое опасное, что могло встретиться нам в джунглях! И французы еще пять лет назад обещали награду за живого русского, и половину — за мертвого. Так за все время никто не сумел ее получить — за живого; я слышал, что за убитого было то ли два, то ли три случая, и каждый раз потери были такие... Ну а если там был полностью русский осназ, это еще хуже — но какой у нас был выбор? Сгинуть в джунглях через месяц, через полгода, через год — или, если тебе повезет, лететь в Штаты свободным и богатым человеком? Не знаю как другим — но лично мне просто абсолютно нечего было терять!
