От намоленных стен в испуге отпрянула, приткнувшаяся здесь на ночлег, стая ворон. Хлопая крыльями, устремилась в сторону кладбища. Боясь пропустить что-нибудь важное, я тоже, как умел, поклонился. Потом подхватил тяжелую сумку и, с замирающим сердцем, пересек рубикон.
Внутри было чисто. Ни нанесенной ветром прошлогодней листвы, ни бумажек, ни надписей на облупившейся штукатурке. Только битый кирпич. Кое-где под ногами пробивался барвинок, а поверху южной стены, раскинув зеленые ветки косым крестом,
росло одинокое деревце. Там, где когда-то располагался иконостас, на земле была выложена стопочка кирпичей, утыканная огарками восковых свечек. Наверное, люди до сих пор, приходили сюда с молитвой. Храмы не умирают, их душа не возносится к небу, пока человечество нуждается в покаянии.
Что мне надлежит делать дальше, в инструкции ничего не было сказано. Избавившись от тяжелой сумки, я в раздумье затоптался на месте. И ведь не спросишь! Взрослым было не до меня. Бормоча под нос заговор или молитву, Пимовна убирала с народного алтаря верхний ряд кирпичей и раскладывала их у стены. Фрол тоже был неприступен. Его единственный глаз не отрываясь, смотрел в точку на горизонте, куда, забыв о величии, спешило на зов, божественное Ярило. Искусанные в кровь губы, шевелились в поисках Слова.
— От оморока... черный морок, — с трудом разобрал я и тоже взглянул на светлеющую полоску рассвета. Она была уже цвета мамкиных глаз.
Время остановилось. Даже не помню, когда бабушка Катя забрала у меня икону.
Картинка была настолько реальной, что я вновь ощутил себя беспомощным малышом. Под красным матерчатым абажуром тускло мерцал волосок электрической лампочки. Хрипело радио.
— Когда иду я Подмосковьем, где пахнет мятою трава, — выводил дребезжащий голос.
Ну, еще потолок. Невысохший, со свежей побелкой. А больше ничего не было видно. Потому, что я лежал на столе в коричневом цигейковом комбинезоне, напоминавшем медвежью шкуру. Он был расстёгнут. Мамка надевала мне на ноги толстые шерстяные носки и валенки без калош. Значит, понесет на руках.
В окна колотились снежинки. С наветренной стороны они ощетинились инеем. За приоткрытой форточкой, грузно ворочалась с боку на бок авоська с продуктами.
— Россия шепчет мне с любовью, мои заветные слова...
Мамка сердилась. Или спешила, или что-то у нее не совсем получалось. А я лениво ворочался с боку на бок и представлял себе огромную арку с колоннами, окрашенными в бледно-розовый цвет. Над ней — крупные буквы крутым полукругом, как на нашем городском стадионе, только с надписью: "Подмосковье". Чуть дальше — трава. Высокая, темно-зеленая, как на Алтае. И этот вот дядька, с голосищем на всю комнату. Он ходит по бескрайнему зеленому морю, и топчет его ножищами. В этой песне никогда не бывает зимы. Окоем напоен вечным запахом лета. Безоблачная синева...
Когда я очнулся, алтарь был застелен Фроловым рушником. На стене висела икона. Под ней, у стены, лежал каравай белого хлеба, а ближе к нам — круглая чаша с водой. В этой воде, погрузившись в нее на треть, плавало большое яйцо с коричневой скорлупой, из-под черной хозяйской курицы. Удивительно не то, что оно плавало. На нем еще и горела восковая свеча. Как мачта на яхте, у которой спущены все паруса. Захочешь, вот так, по центру, не выставишь.
Не сказать, чтобы эта свеча так уж сильно горела. Она чадила, трещала, плевалась искрами перед тем, как погаснуть в очередной раз. Яйцо в таких случаях, заметно раскачивалось и дрейфовало к противоположному борту. Тогда бабушка Катя прерывала свой монолог, брала в руки очередную свечу из двенадцати, горящих по кругу, и от ее пламени, опять зажигала ослушницу.
— Борони правду от кривды, как явь от нави и день от ночи, на слове злом, оговорном...
Она успевала произнести не более одного предложения. Чадное пламя снова давилось искрами.
Не знаю, все, или не все Пимовна успела сказать, и долго ли это все продолжалось, но полыхнул рассвет. Через косой разлом в кирпичной стене, в храм заглянуло солнце.
— Небо ключ, а земля — замок, — громко сказал Фрол. — Мое слово — небесный крест. Всё под ним!
— Ом-м-м!!!
Как звон вечевого колокола, этот звук прокатился над еще не проснувшимся миром. Пламя окаянной свечи всколыхнулось, затрепетало, стало гореть ровно и жадно. Оплавившийся воск, прозрачными каплями стекал на яйцо. Только оно почему-то не перевернулось, а отвесно ушло под воду. Как крейсер "Варяг". Не спуская горящего флага...
* * *
На обратном пути я нес уже не икону, а хрустальную чашу с водой, темным яйцом и огарком свечи. Нес осторожно, стараясь не расплескать, чтобы черное слово не пустило кривые корни в этой благословенной земле, политой кровью, слезами и потом тех, кто трудился на ней. Помимо того, это было еще и мамкино будущее в этой сумасшедшей реальности. Пусть оно станет другим.
Все молчали. Фрол заметно сутулился и тяжело опирался на посох. Бабушка Катя несколько раз ставила наземь сумку, чтобы сменить руку. Я тоже ушел в себя. Так оно потрясло, это двойное проникновение в детство, что ни о чем другом я думать уже не мог. Все было настолько реальным, что я до сих пор ощущал затылком давящую тяжесть стола, вдыхал аромат мамкиных рук, и вновь испытал забытое чувство первозданной любви. Настоящее волшебство. По сравнению с ним, даже фокус со свечой и черным яйцом, казался теперь обычной ловкостью рук. Пусть ненадолго, пусть не в таком масштабе, но колдун совершил то, что случилось со мной во время похода за пенсией. Он отбросил меня лет на десять с лишним назад, на Камчатку. В дом на улице Океанской, который умрет на моих глазах, во время землетрясения.
Что это вообще было? И было ли это со мной, или только с моим разумом? Знает ли Фрол силу своего слова? Если да, почему до сих пор не понял, что я человек из будущего? А может, давно понял, и это тонкий намек?
Мою колдовскую ношу, мы закопали в посадке, под корнями засохшего дерева. В конце хозяйского огорода нашелся старинный заступ — лопата с квадратным штыком и ручкой из ветки акации, отполированной мозолистыми руками. Фрол вырыл глубокую яму, вылил на дно воду, яйцо и остаток свечи накрыл хрустальною чашей и закопал.
Надо же, кугут кугутом, холодильник на зиму отключает, а не пожалел. Дело даже не в том, что стоит такая вещь, как минимум, четвертак. Попробуй ее купи! Это большой дефицит даже в магазинах сельпо.
Потом, собственно, и наступило настоящее утро. Солнце еще не набрало силу, не обозначило крест, а станица проснулась. По улице шел пастух, собирая коров в разношерстное стадо. Гремели засовы, стучали калитки, хлопали ставни.
Чтоб не отсвечивать, не оставлять деревенским сплетницам тему для пересудов, мы возвращались в хозяйскую хату тайной тропой, через колхозный кузнечный двор. Ворота были закрыты, но колдуна это не остановило. Он пошарил рукой под деревянной колодой и вытащил ключ. Перед тем как открыть навесной замок, по-хозяйски проверил "контрольку". Насколько я понял из Васькиной болтовни, Фрол получал пенсию. А вот каким общественно-полезным трудом ему довелось заработать свой скорбный кусок хлеба, увидел только сейчас. Понятно теперь, откуда в его хозяйстве "разного железа навалом"
Пёс Кабыздох встретил нас на крыльце, у порога, с ключом от хозяйской хаты под лохматыми передними лапами. Было ли это элементом станичного ведовства, выучкой, или просто собачьей сообразительностью, я об этом не думал. Потому, что уже устал удивляться.
Пришла бабка Глафира. Женщины принялись хлопотать у электрической плитки, а мы с колдуном пошли закрывать ворота в кузнечный двор. Он сам меня пригласил.
— Пошли, — сказал, — Сашка, посмотрим железо. Может, что-нибудь путное и подберем? — Заклинило мужика на дедовом агрегате.
Уж чего-чего, а электродвигателей в хозяйстве у Фрола было в достатке. Причём, на любой вкус. От таких, что троим мужикам по трезвости не украсть, до сравнительно небольших. И все, как один, трёхфазные. Самые неподъёмные были свалены в отдельную кучу под дырявым навесом, и уже заросли крапивой. Те что поменьше, выглядывали из под завалов бросового железа, оставленного здесь неизвестно кем и когда, но точно на долгую перспективу. Что только здесь не валялось: узлы и детали сельхозмашин, дырявые тазики и корыта, убитая тракторная тележка, задний мост вместе с карданным валом грузового ЗИСа. На каждом шагу под ноги попадались ржавые консервные банки.
— Ты на эти моторы и не смотри, — презрительно сплюнул Фрол, увидев, что я очищаю от грязи таблички на корпусах. — На улице гиль и хлам. Ни один не работает. Хорошие в кузнице под замком. Покажешь какой годится, а Васька когда надо подключит. Я с него живого не слезу за той холодильник.
И он зашагал по выложенной камнем дорожке к приземистой хате, покрытой зеленой от старости дранью.
Ни фига себе гиль и хлам! Этот кузнечный двор, да нам бы с мамкой в начало двухтысячных, когда килограмм медного лома перевалил за сотню рублей! Были бы при стареньких "Жигулях".
Что такое настоящая кузница, я знал чисто теоретически и был очень разочарован, увидев горн и меха не такими, как мне рисовало воображение. И вообще, само помещение больше напоминало слесарную мастерскую: два металлических верстака, сварочный аппарат, станок трубогиб, электрическое точило, бочка с водой... Наковальня и молот присутствовали, но, по сравнению с тем что я представлял, тоже какие-то малокалиберные. Здесь чувствовалась хозяйственная рука. Если б не вездесущая пыль, ровным слоем лежащая на всём, кроме воды, можно было сказать, что кузня содержится в образцовом порядке. Судя по его толщине, последний раз сюда заходили, как минимум, месяц назад.
— Совсем нету работы, — со вздохом сказал Фрол, поймав мой оценивающий взгляд. — С апреля считай, ни одного заказа. А года четыре назад, когда тут была РТС, так уголь не успевали возить...
Он, кряхтя, опустился на корточки и принялся доставать из под верстака свой золотой запас. В дело годилось всё. Число оборотов двигателя мало сказывается на качестве очистки сырья. Я выбирал нужный, исходя из размеров, веса, длины и конфигурации вала.
— Вот этот пойдёт.
Колдун проследил за моей ногой. Чтобы не ошибиться, вслух зачитал содержимое шильдика: "МГП ВОС, 1400 оборотов, семь с половиной кэгэ". В обратном порядке, всё лишнее убрал под замок и спросил, водружая движок на верстак:
— Ты для чистилки ничего путного не нашёл?
— Нет, — виновато ответил я.
— А что она хоть из себя представляет, эта насадка?
Я взял жестяную кружку, которой кузнец зачерпывал воду, приставил её донышко к валу движка. Для ясности повторил:
— Железный стакан с фланцем для фиксации на валу. Диаметр и длина в пределах разумного.
— Ну да, ты ж говорил, с ребристой поверхностью, — кивнул головой колдун. — Надо ж как просто, а я б ни за что не дотумкал! Ну, Сашка, едрит твою в кочерыгу, спасибо что надоумил.
— Вам спасибо, дяденька Фрол, — тихо ответил я.
— Потом будешь благодарить, когда слово моё до бога дойдёт! — строго сказал он и блеснул единственным глазом.
— Сашка-а! — где-то поблизости закричала бабушка Катя.
— Ку-ум! — вторил ей голос бабки Глафиры. — Идить, завтрак остынет!
— Мы здесь! — закричал я, подбегая к дверям.
— Вот бабы, лихоманка их побери! — недовольно сказал Фрол. — Знают, что я в кузне, сами сюда идут, а крику на всю станицу. Пора собираться. Ты для себя ничего тут не присмотрел?
Я хотел попросить какой-нибудь двигатель, но вспомнил лицо колдуна, когда он прятал под ключ свой золотой запас, и понял, что зажлобит. Поэтому указал на обрезок стальной полосы валявшийся у стены в общей куче делового металла:
— Вот эту железку я бы себе взял.
— Эту? Да забирай! — расщедрился Фрол. Подумал немного, спросил. — А зачем тебе сталь, для баловства?
— С обеих сторон заточу и сделаю велотяпку.
— Че-во-о?! — единственный глаз колдуна округлился до невозможности и едва не покинул орбиту. — А ну повтори, что ты собираешься сделать?!
— Велотяпку, — громко и по слогам произнёс я. — Это такое приспособление, которым можно полоть, картошку окучивать и нарезать рядки, толкая велосипедную раму перед собой. Так легче и намного быстрей.
— Да ну? — не поверил колдун. Хотел ещё что-то спросить, но не успел.
— Вы что тут, оглохли?! — с порога наехала бабушка Катя. —
Яичница стынет, я из сельпа бутылочку принесла. Орём во дворе в два голоса, а им хоть бы хны!
— А пылищи, пылищи! — закрутила носом Глафира. — Как все одно на скотном дворе! — И тоже спросила, — чего это вы тут?
— Да вот, — сориентировался Фрол. — Тяпку хотим сделать. Такую, чтобы полола сама.
Только его слова никто не принял всерьёз.
— Нашёл время шутки шутить, — с укором сказала Пимовна. — Завтра с утра на работу, ехать уже пора, хотим попрощаться, как люди, а он ерунду буровит!
— Тако-ое! — поддержала её бабка Глафира.
— Ладно, Сашка, — сдался колдун, — Тяпку я тебе наточу, всё остальное в другой раз. Если конечно, он когда-нибудь будет. Где там твоя железяка?
— Пять минут у тебя! — сказала бабушка Катя и посмотрела на ходики. — Через пять минут мы повора... — Остальные её слова заглушил электронаждак.
Я сначала смотрел как работает Фрол. Потом обратил внимание на содержимое шильдика. "Министерство просвещения РСФСР. Главучтехпром. Механический завод No 8, г. Касимов, Рязанской области". Не успел удивиться, почувствовал боком нетерпеливый локоть Екатерины Пимовны. Обернулся, прочёл по губам: "Что это он делает?"
— Тяпку, — ответил я.
Ответил до неприличия громко потому, что в этот момент Фрол плавно переходил на более мелкий круг с другой стороны ротора.
— Какая же это тя..., — успела сказать Глафира, а бабушка Катя схватила меня за руку и вывела на крыльцо.
Не дожидаясь допроса с пристрастием, я рассказал женщинам всё о своём будущем агрегате. Рассказал, не жалея красок, потому, что доподлинно знал: только их высочайшее повеление стоит на моём пути к намеченной цели, только оно позволит мне довести свой замысел до ума. Вряд ли в ближайшем будущем подвернется такая оказия, когда в одном месте срастаются и кузнец рядом с железом, и его добрая воля. Каюсь, немного соврал. Сказал, что заросший осотом и одуванчиком огород колдуна можно, не напрягаясь, привести в образцовый порядок за каких-нибудь сорок минут.
И семя упало в добрую почву.
— Я тоже такую хочу! — обронила бабка Глафира. Жалобно так.
А Пимовна промолчала. Но зато, когда Фрол вышел из кузницы с наточенной шинкой в руке и громко сказал "Всё!", конкретно наехала на него:
— Что всё, что всё?! Ты, женишок, если взялся за дело, доводи его до конца!
— Вот и пойми этих баб, — плевался колдун, когда женщины ненадолго ушли. — То "ехать пора", а то вдруг, "доводи до конца"!
Где гнуть-то?
Я в который раз объяснял, что тяпка должна захватывать всю ширину междурядья, поэтому низ режущей кромки должен плавно, почти незаметно, описывать полукруг. Где широко, там нажал, где узко — чуть отпустил. И он послушно сопел над ручным станком трубогибом.
