От намоленных стен в испуге отпрянула, приткнувшаяся здесь на ночлег, стая ворон. Хлопая крыльями, устремилась в сторону кладбища. Боясь пропустить что-нибудь важное, я тоже, как умел, поклонился. Потом подхватил тяжелую сумку и, с замирающим сердцем, пересек рубикон.
Внутри было чисто. Ни нанесенной ветром прошлогодней листвы, ни бумажек, ни надписей на облупившейся штукатурке. Только битый кирпич. Кое-где под ногами пробивался барвинок, а поверху южной стены, раскинув зеленые ветки косым крестом,
росло одинокое деревце. Там, где когда-то располагался иконостас, на земле была выложена стопочка кирпичей, утыканная огарками восковых свечек. Наверное, люди до сих пор, приходили сюда с молитвой. Храмы не умирают, их душа не возносится к небу, пока человечество нуждается в покаянии.
Что мне надлежит делать дальше, в инструкции ничего не было сказано. Избавившись от тяжелой сумки, я в раздумье затоптался на месте. И ведь не спросишь! Взрослым было не до меня. Бормоча под нос заговор или молитву, Пимовна убирала с народного алтаря верхний ряд кирпичей и раскладывала их у стены. Фрол тоже был неприступен. Его единственный глаз не отрываясь, смотрел в точку на горизонте, куда, забыв о величии, спешило на зов, божественное Ярило. Искусанные в кровь губы, шевелились в поисках Слова.
— От оморока... черный морок, — с трудом разобрал я и тоже взглянул на светлеющую полоску рассвета. Она была уже цвета мамкиных глаз.
Время остановилось. Даже не помню, когда бабушка Катя забрала у меня икону.
Картинка была настолько реальной, что я вновь ощутил себя беспомощным малышом. Под красным матерчатым абажуром тускло мерцал волосок электрической лампочки. Хрипело радио.
— Когда иду я Подмосковьем, где пахнет мятою трава, — выводил дребезжащий голос.
Ну, еще потолок. Невысохший, со свежей побелкой. А больше ничего не было видно. Потому, что я лежал на столе в коричневом цигейковом комбинезоне, напоминавшем медвежью шкуру. Он был расстёгнут. Мамка надевала мне на ноги толстые шерстяные носки и валенки без калош. Значит, понесет на руках.
В окна колотились снежинки. С наветренной стороны они ощетинились инеем. За приоткрытой форточкой, грузно ворочалась с боку на бок авоська с продуктами.
— Россия шепчет мне с любовью, мои заветные слова...
Мамка сердилась. Или спешила, или что-то у нее не совсем получалось. А я лениво ворочался с боку на бок и представлял себе огромную арку с колоннами, окрашенными в бледно-розовый цвет. Над ней — крупные буквы крутым полукругом, как на нашем городском стадионе, только с надписью: "Подмосковье". Чуть дальше — трава. Высокая, темно-зеленая, как на Алтае. И этот вот дядька, с голосищем на всю комнату. Он ходит по бескрайнему зеленому морю, и топчет его ножищами. В этой песне никогда не бывает зимы. Окоем напоен вечным запахом лета. Безоблачная синева...
Когда я очнулся, алтарь был застелен Фроловым рушником. На стене висела икона. Под ней, у стены, лежал каравай белого хлеба, а ближе к нам — круглая чаша с водой. В этой воде, погрузившись в нее на треть, плавало большое яйцо с коричневой скорлупой, из-под черной хозяйской курицы. Удивительно не то, что оно плавало. На нем еще и горела восковая свеча. Как мачта на яхте, у которой спущены все паруса. Захочешь, вот так, по центру, не выставишь.
Не сказать, чтобы эта свеча так уж сильно горела. Она чадила, трещала, плевалась искрами перед тем, как погаснуть в очередной раз. Яйцо в таких случаях, заметно раскачивалось и дрейфовало к противоположному борту. Тогда бабушка Катя прерывала свой монолог, брала в руки очередную свечу из двенадцати, горящих по кругу, и от ее пламени, опять зажигала ослушницу.
— Борони правду от кривды, как явь от нави и день от ночи, на слове злом, оговорном...
Она успевала произнести не более одного предложения. Чадное пламя снова давилось искрами.
Не знаю, все, или не все Пимовна успела сказать, и долго ли это все продолжалось, но полыхнул рассвет. Через косой разлом в кирпичной стене, в храм заглянуло солнце.
— Небо ключ, а земля — замок, — громко сказал Фрол. — Мое слово — небесный крест. Всё под ним!
— Ом-м-м!!!
Как звон вечевого колокола, этот звук прокатился над еще не проснувшимся миром. Пламя окаянной свечи всколыхнулось, затрепетало, стало гореть ровно и жадно. Оплавившийся воск, прозрачными каплями стекал на яйцо. Только оно почему-то не перевернулось, а отвесно ушло под воду. Как крейсер "Варяг". Не спуская горящего флага...
* * *
На обратном пути я нес уже не икону, а хрустальную чашу с водой, темным яйцом и огарком свечи. Нес осторожно, стараясь не расплескать, чтобы черное слово не пустило кривые корни в этой благословенной земле, политой кровью, слезами и потом тех, кто трудился на ней. Помимо того, это было еще и мамкино будущее в этой сумасшедшей реальности. Пусть оно станет другим.
Все молчали. Фрол заметно сутулился и тяжело опирался на посох. Бабушка Катя несколько раз ставила наземь сумку, чтобы сменить руку. Я тоже ушел в себя. Так оно потрясло, это двойное проникновение в детство, что ни о чем другом я думать уже не мог. Все было настолько реальным, что я до сих пор ощущал затылком давящую тяжесть стола, вдыхал аромат мамкиных рук, и вновь испытал забытое чувство первозданной любви. Настоящее волшебство. По сравнению с ним, даже фокус со свечой и черным яйцом, казался теперь обычной ловкостью рук. Пусть ненадолго, пусть не в таком масштабе, но колдун совершил то, что случилось со мной во время похода за пенсией. Он отбросил меня лет на десять с лишним назад, на Камчатку. В дом на улице Океанской, который умрет на моих глазах, во время землетрясения.
Что это вообще было? И было ли это со мной, или только с моим разумом? Знает ли Фрол силу своего слова? Если да, почему до сих пор не понял, что я человек из будущего? А может, давно понял, и это тонкий намек?
Мою колдовскую ношу, мы закопали в посадке, под корнями засохшего дерева. В конце хозяйского огорода нашелся старинный заступ — лопата с квадратным штыком и ручкой из ветки акации, отполированной мозолистыми руками. Фрол вырыл глубокую яму, вылил на дно воду, яйцо и остаток свечи накрыл хрустальною чашей и закопал.
Надо же, кугут кугутом, холодильник на зиму отключает, а не пожалел. Дело даже не в том, что стоит такая вещь, как минимум, четвертак. Попробуй ее купи! Это большой дефицит даже в магазинах сельпо.
Потом, собственно, и наступило настоящее утро. Солнце еще не набрало силу, не обозначило крест, а станица проснулась. По улице шел пастух, собирая коров в разношерстное стадо. Гремели засовы, стучали калитки, хлопали ставни.
Чтоб не отсвечивать, не оставлять деревенским сплетницам тему для пересудов, мы возвращались в хозяйскую хату тайной тропой, через колхозный кузнечный двор. Ворота были закрыты, но колдуна это не остановило. Он пошарил рукой под деревянной колодой и вытащил ключ. Перед тем как открыть навесной замок, по-хозяйски проверил "контрольку". Насколько я понял из Васькиной болтовни, Фрол получал пенсию. А вот каким общественно-полезным трудом ему довелось заработать свой скорбный кусок хлеба, увидел только сейчас. Понятно теперь, откуда в его хозяйстве "разного железа навалом"
Пёс Кабыздох встретил нас на крыльце, у порога, с ключом от хозяйской хаты под лохматыми передними лапами. Было ли это элементом станичного ведовства, выучкой, или просто собачьей сообразительностью, я об этом не думал. Потому, что уже устал удивляться.
Пришла бабка Глафира. Женщины принялись хлопотать у электрической плитки, а мы с колдуном пошли закрывать ворота в кузнечный двор. Он сам меня пригласил.
— Пошли, — сказал, — Сашка, посмотрим железо. Может, что-нибудь путное и подберем? — Заклинило мужика на дедовом агрегате.
Уж чего-чего, а электродвигателей в хозяйстве у Фрола было в достатке. Причём, на любой вкус. От таких, что троим мужикам по трезвости не украсть, до сравнительно небольших. И все, как один, трёхфазные. Самые неподъёмные были свалены в отдельную кучу под дырявым навесом, и уже заросли крапивой. Те что поменьше, выглядывали из под завалов бросового железа, оставленного здесь неизвестно кем и когда, но точно на долгую перспективу. Что только здесь не валялось: узлы и детали сельхозмашин, дырявые тазики и корыта, убитая тракторная тележка, задний мост вместе с карданным валом грузового ЗИСа. На каждом шагу под ноги попадались ржавые консервные банки.
— Ты на эти моторы и не смотри, — презрительно сплюнул Фрол, увидев, что я очищаю от грязи таблички на корпусах. — На улице гиль и хлам. Ни один не работает. Хорошие в кузнице под замком. Покажешь какой годится, а Васька когда надо подключит. Я с него живого не слезу за той холодильник.
И он зашагал по выложенной камнем дорожке к приземистой хате, покрытой зеленой от старости дранью.
Ни фига себе гиль и хлам! Этот кузнечный двор, да нам бы с мамкой в начало двухтысячных, когда килограмм медного лома перевалил за сотню рублей! Были бы при стареньких "Жигулях".
Что такое настоящая кузница, я знал чисто теоретически и был очень разочарован, увидев горн и меха не такими, как мне рисовало воображение. И вообще, само помещение больше напоминало слесарную мастерскую: два металлических верстака, сварочный аппарат, станок трубогиб, электрическое точило, бочка с водой... Наковальня и молот присутствовали, но, по сравнению с тем что я представлял, тоже какие-то малокалиберные. Здесь чувствовалась хозяйственная рука. Если б не вездесущая пыль, ровным слоем лежащая на всём, кроме воды, можно было сказать, что кузня содержится в образцовом порядке. Судя по его толщине, последний раз сюда заходили, как минимум, месяц назад.
— Совсем нету работы, — со вздохом сказал Фрол, поймав мой оценивающий взгляд. — С апреля считай, ни одного заказа. А года четыре назад, когда тут была РТС, так уголь не успевали возить...
Он, кряхтя, опустился на корточки и принялся доставать из под верстака свой золотой запас. В дело годилось всё. Число оборотов двигателя мало сказывается на качестве очистки сырья. Я выбирал нужный, исходя из размеров, веса, длины и конфигурации вала.
— Вот этот пойдёт.
Колдун проследил за моей ногой. Чтобы не ошибиться, вслух зачитал содержимое шильдика: "МГП ВОС, 1400 оборотов, семь с половиной кэгэ". В обратном порядке, всё лишнее убрал под замок и спросил, водружая движок на верстак:
— Ты для чистилки ничего путного не нашёл?
— Нет, — виновато ответил я.
— А что она хоть из себя представляет, эта насадка?
Я взял жестяную кружку, которой кузнец зачерпывал воду, приставил её донышко к валу движка. Для ясности повторил:
— Железный стакан с фланцем для фиксации на валу. Диаметр и длина в пределах разумного.
— Ну да, ты ж говорил, с ребристой поверхностью, — кивнул головой колдун. — Надо ж как просто, а я б ни за что не дотумкал! Ну, Сашка, едрит твою в кочерыгу, спасибо что надоумил.
— Вам спасибо, дяденька Фрол, — тихо ответил я.
— Потом будешь благодарить, когда слово моё до бога дойдёт! — строго сказал он и блеснул единственным глазом.
— Сашка-а! — где-то поблизости закричала бабушка Катя.
— Ку-ум! — вторил ей голос бабки Глафиры. — Идить, завтрак остынет!
— Мы здесь! — закричал я, подбегая к дверям.
— Вот бабы, лихоманка их побери! — недовольно сказал Фрол. — Знают, что я в кузне, сами сюда идут, а крику на всю станицу. Пора собираться. Ты для себя ничего тут не присмотрел?
Я хотел попросить какой-нибудь двигатель, но вспомнил лицо колдуна, когда он прятал под ключ свой золотой запас, и понял, что зажлобит. Поэтому указал на обрезок стальной полосы валявшийся у стены в общей куче делового металла:
— Вот эту железку я бы себе взял.
— Эту? Да забирай! — расщедрился Фрол. Подумал немного, спросил. — А зачем тебе сталь, для баловства?
— С обеих сторон заточу и сделаю велотяпку.
— Че-во-о?! — единственный глаз колдуна округлился до невозможности и едва не покинул орбиту. — А ну повтори, что ты собираешься сделать?!
— Велотяпку, — громко и по слогам произнёс я. — Это такое приспособление, которым можно полоть, картошку окучивать и нарезать рядки, толкая велосипедную раму перед собой. Так легче и намного быстрей.
— Да ну? — не поверил колдун. Хотел ещё что-то спросить, но не успел.
— Вы что тут, оглохли?! — с порога наехала бабушка Катя. —
Яичница стынет, я из сельпа бутылочку принесла. Орём во дворе в два голоса, а им хоть бы хны!
— А пылищи, пылищи! — закрутила носом Глафира. — Как все одно на скотном дворе! — И тоже спросила, — чего это вы тут?
— Да вот, — сориентировался Фрол. — Тяпку хотим сделать. Такую, чтобы полола сама.
Только его слова никто не принял всерьёз.
— Нашёл время шутки шутить, — с укором сказала Пимовна. — Завтра с утра на работу, ехать уже пора, хотим попрощаться, как люди, а он ерунду буровит!
— Тако-ое! — поддержала её бабка Глафира.
— Ладно, Сашка, — сдался колдун, — Тяпку я тебе наточу, всё остальное в другой раз. Если конечно, он когда-нибудь будет. Где там твоя железяка?
— Пять минут у тебя! — сказала бабушка Катя и посмотрела на ходики. — Через пять минут мы повора... — Остальные её слова заглушил электронаждак.
Я сначала смотрел как работает Фрол. Потом обратил внимание на содержимое шильдика. "Министерство просвещения РСФСР. Главучтехпром. Механический завод Љ 8, г. Касимов, Рязанской области". Не успел удивиться, почувствовал боком нетерпеливый локоть Екатерины Пимовны. Обернулся, прочёл по губам: "Что это он делает?"
— Тяпку, — ответил я.
Ответил до неприличия громко потому, что в этот момент Фрол плавно переходил на более мелкий круг с другой стороны ротора.
— Какая же это тя..., — успела сказать Глафира, а бабушка Катя схватила меня за руку и вывела на крыльцо.
Не дожидаясь допроса с пристрастием, я рассказал женщинам всё о своём будущем агрегате. Рассказал, не жалея красок, потому, что доподлинно знал: только их высочайшее повеление стоит на моём пути к намеченной цели, только оно позволит мне довести свой замысел до ума. Вряд ли в ближайшем будущем подвернется такая оказия, когда в одном месте срастаются и кузнец рядом с железом, и его добрая воля. Каюсь, немного соврал. Сказал, что заросший осотом и одуванчиком огород колдуна можно, не напрягаясь, привести в образцовый порядок за каких-нибудь сорок минут.
И семя упало в добрую почву.
— Я тоже такую хочу! — обронила бабка Глафира. Жалобно так.
А Пимовна промолчала. Но зато, когда Фрол вышел из кузницы с наточенной шинкой в руке и громко сказал "Всё!", конкретно наехала на него:
— Что всё, что всё?! Ты, женишок, если взялся за дело, доводи его до конца!
— Вот и пойми этих баб, — плевался колдун, когда женщины ненадолго ушли. — То "ехать пора", а то вдруг, "доводи до конца"!
Где гнуть-то?
Я в который раз объяснял, что тяпка должна захватывать всю ширину междурядья, поэтому низ режущей кромки должен плавно, почти незаметно, описывать полукруг. Где широко, там нажал, где узко — чуть отпустил. И он послушно сопел над ручным станком трубогибом.
