История вторая: Самый маленький офицер

Тиль всю ночь метался по кровати, просыпался и долго не мог вернуться к сновиденьям, глядя на мутный из-за дождя и темноты прямоугольник окна. В голове художника оживали лица, которые он десятки раз сплетал из проведённых углём или карандашом по бумаге линий. Художник сам по своим ощущениям был таким же рисунком, кем-то набросанным на замызганном бумажном обрывке. Таким же сплетением торопливых линий. И человек-набросок не отваживался заснуть, чтобы лица вновь не ожили под грохот дальней канонады.

Совсем рядом с Тилем — с кресла до кровати можно было дотянуться рукой — ворочался Сиф, тоже беспокойный и напряжённый. Подросток перекатился на бок и поглядел на друга долгим отсутствующим взглядом, с трудом распознавая лицо в беспорядке теней и волос. Жизнь казалась нереальным сном — потому что прошлое было гораздо ярче само по себе, без деталей и воспоминаний.

Сердце билось — трепыхалось, остервенело колотясь в рёбра и гоня кровь — именно тогда. По-настоящему, взаправду. И воздух наполнял лёгкие именно тогда, когда каждый вдох мог стать последним, а выдох — сбить прицел. Даже шагал по-настоящему Сиф именно по щедро замешанной дождём грязи, которая была помечена на карте, как дорога.

Нынешняя же жизнь была цветным фантиком. Ярким, шуршащим и бессмысленным. Здесь не было опасности. Здесь нельзя было поделить людей на извечное, чётко-острое, как стеклянный осколок, "свой-чужой". Здесь за многообразием целей не видишь причин умереть за других. Мирное время оставляет настоящими людьми только самых сильных... И война, впрочем, тоже, но другие, ненастоящие, долго не живут.

Свой-чужой, враг-друг. Твоя очередь или выстрел засевшего на склоне холма снайпера. Твой след или выря, разведывающего положение батальона Заболотина.

"Как сложно жить, — почувствовал Сиф, ощутил эту древнюю истину. — Как сложно найти смысл в существовании, если ты не видишь, кого и от кого защищаешь".

Когда человек первый раз запутался в себе и окружающих, он придумал войну, которая всё расставляет на свои места, выстраивая партию по строгим своим правилам. Пешки к пешкам, но кто-то вдруг окажется ферзём. После того, как вертолёт тяжело взлетит с грузом под номером двести или, реже, триста. Твоё счастье, если всё же триста.

... В соседней комнате хлопнуло, открываясь, окно, и дождь забарабанил ещё громче. Это Заболотин подставлял лицо под струи воды, облокотившись на подоконник, разглядывал пузырящиеся в свете жёлтого уличного фонаря лужи на земле. Дождевой душ прогонял воспоминания, неохотно, постепенно.

Полковник провёл рукой по лицу, стирая воду и кошмары, и бесшумно, стараясь не потревожить разлитое в воздухе ночное оцепенение, вышел на порог своей комнаты. Прислушиваясь, он различал в тишине, как бьётся его сердце — этот стук не так-то просто услышать, тут нужно и волнение, и безмолвие, особенно хорошо ночное. Взгляд Заболотина встретился со взглядом Сифа, сонным и растерянным. За окном прокатился вдоль горизонта басовитый гром, словно и взаправду разъезжал на колеснице Илья-пророк. Или батарея работает по цели из всех орудий.

Сделав знак Сифу, что всё спокойно, Заболотин прислонился к косяку и застыл, успокаивая нервы видом сонной комнаты. Там, где спят, всегда царит покой, пусть даже сны пришли не самые мирные, — и вот очередная песчинка времени упала вниз, а стук собственного сердца стал почти неразличим. Только чувствовалось, как оно раскачивается за рёбрами, и всё.

Это было около трёх, а когда в седьмом часу дождь начал стихать, Заболотин проснулся ещё раз, резко и неожиданно. Распахнулись глаза, и кристально-ясный ум сообщил, что наступило утро. Заболотин знал этот фокус организма, но вставать — единственный способ вновь почувствовать сонливость — не хотелось. Мало ли, что происходит в этом внешнем мире, вдали от одеяла и подушки. Вместо подъёма Заболотин устроился в кровати полусидя, подложив подушку под спину, и принялся грузить голову размышлениями, многоярусными и запутанными, как высотный лабиринт современного Минотавра. Барахтаясь среди рассуждений, предположений и выводов, разум волей-неволей набирал обороты скорости, и не так уж и много времени прошло, когда офицер почувствовал, что можно расслабиться. Разогнавшийся мозг не прекратит теперь работать и не свернёт по извилистой тропинки в страну снов. Он, наоборот, будет крутить задачки даже в фоновом режиме.

Почувствовав привычное внутреннее напряжение, Заболотин легко поднялся на ноги и подошёл к окну. На улице уже вовсю рассвело и даже распогодилось, так что солнечные блики вспыхивали в лужах. Здорово было глядеть вниз с четвёртого этажа, когда всё внизу кажется незначительными декорациями в кукольном театре.

Одна беда, ковёр у окна был насквозь сырой — а нечего оставлять на ночь открытым окно. Но что тут поделать! Придётся ждать, пока ковёр сам высохнет... Офицер недовольно переступил босыми ногами, оделся и тихонько вышел в большую комнату.

Сиф спал без катапультированной на пол подушки, свернувшись клубком и схватив угол одеяла, словно любимую игрушку. В пятнадцать лет — а совсем как ребёнок. "Он и есть ребёнок! — возразил полковник сам себе. — Ему на вид пятнадцати никогда не дашь, а детство... отчего бы не навёрстывать теперь упущенное?"

На Тиля Заболотин старался не глядеть. Художник по-прежнему раздражал, необъяснимо. И манеры, и голос, и внешность — всё не так. И не надо идти ни к какому психологу, просто есть у каждого человека типажи, которые, подчас совершенно беспричинно, его раздражают. Вот таким вот и был Тиль для полковника. И бесполезно что-либо с этим делать. Вон, при всём его уважении к Аркилову, от одного воспоминания о Самсоне Олеговиче тоже передёргивает.

Присев за стол у компьютера, Заболотин закинул ногу на ногу и понял, довольно неожиданно, что спешить сегодня совершенно некуда. История с КМП перетекла в вяло-постоянную фазу, которую в некотором приближении можно назвать концом. Сегодня, после торжественной службы в кафедральном Горьевском соборе, "русские гости" собираются и отправляются в небольшое путешествие по Заболу, как планировал Великий князь. Навестят места, которые исходили вдоль и поперёк шесть лет назад. Постоят в тягостном молчании у памятных стел и надгробий братских могил. Будут без конца вспоминать, каждый про себя, невернувшихся товарищей и прятать глаза, чувствуя себя — живого, здорового — виноватым перед теми, кто уже давно не здесь.

Что же, это надо. Было бы слишком лицемерно не почтить память отдавших жизни за мир в Заболе, если именно это провозглашено целью русских договоров с ним и Выринеей.

Сиф дёрнул головой из стороны в сторону и проснулся. Заболотин сидел неподвижно у компьютера и наблюдал, как, не торопясь протирать глаза, промаргивается мальчик. "Что тебе снилось, маленький офицерик? — спросил полковник про себя, остро ощущая, что Сиф ещё во власти воспоминаний. — Что к тебе возвращается ночью под раскаты грома, какие люди, какие лица? Я или кто-то ещё?"

Сиф наконец заметил командира и вяло улыбнулся, скорее из вежливости, чем по желанию. В комнате было достаточно светло, чтобы снова заснуть уже не удалось, но Сиф всё равно обратно закрыл глаза, и меж светлых бровей пролегла складка, слишком взрослая на мальчишеском лице. Сиф силился запомнить образы, всплывшие ночью в памяти.

Что же ему снилось?.. Ну а что под такой грозовой аккомпанемент ему могло явиться? Путанные осколки воспоминаний, переходящие друг в друга и, в бесконечно-долгий миг перед пробуждением, вспыхивающие настоящей памятью, которой невозможно противиться.

Конечно, УБОН. Конечно, разведрота. Командир, Кондрат, разведчики, бесконечные марши и операции...

Иногда он начинал припоминать, совсем размыто, что долго не приносил присяги. Почему? Наверное, всё ждали, пока вернётся отец Николай — священник так не вовремя покинул батальон! — чтобы присягнуть на Евангелии, в его присутствии. Чтобы всё было как положено. А может, дело было в том, что что-то там не заладилось с самим оформлением Сифа воспитанником батальона? УБОН Заболотина входил в войска особого назначения... Или просто ждали, когда время появится, чтобы все церемонии провести, торжественно и "как положено"? Откуда было знать точную правду Сивке, а уж для Сифа-то и вовсе события тех дней были смутными образами на дне сознания, и о реальном положении дел он мог только догадываться.

По крайней мере, "как положено" хотелось Заболотину, в этом Сиф не сомневался. Впрочем, когда почти сутками батальон передвигается, разделяется, атакует, перегруппируется и зачищает, а дождь льёт и льёт, по нескольку дней подряд — тебе и всем окружающим не до твоей присяги. И Кондрат по-прежнему считает тебя досадной помехой, ничего не поручая, кроме бессменной помощи дежурным по "бытовухе" и беготни по роте. Так что ни о каком воинском долге речи быть не может.

Но чем ближе были основные выринейские силы, тем стремительнее всё меняется — и жизнь, и взгляды, и твоё собственное мнение...

26 сентября 2006 года. Забол, у истока Ведки

Сегодня вечером очередь дежурить подошла двойке — ну, то есть, официально это называлось "гранатомётный расчёт" — Найдохи, и это, пожалуй, было известием радостным. И Найдоха, и Слепень относились к Сивке вполне сносно, а к язвительным замечаниям мальчишка уже привык, не впервой, в общем-то. Главное — не отвечать на подколки, а то не отстанут...

К тому же на "деле" нет лишнего времени на ссоры, чай, не по лесу гуляешь — вернее, и лес тоже встречался, но "прогулкой" марш точно назвать было нельзя. Ничего, главное — дожить до вечера, когда можно будет заснуть и не видеть ни серого неба, ни грязи, по ошибке именуемой всеми дорогой, ни разведчиков, таких странно-отчуждённых и строгих... Заснуть и не видеть даже сны — ну, это если повезёт.

Дождь барабанил по брезенту, монотонно и уныло. Сивка кутался в куртку и про себя мечтал, чтобы о нём все забыли, потому как когда в последний раз Кондрат о нём вспомнил — пришлось с километр топать до штаба батальона и обратно, изображая из себя, как описал язвительный Найдоха, "радиоволну в физической оболочке". Что он имел в виду, объяснил потом уже Слепень — и о звуковых волнах, и о радио, и о том, что вместо посыльного Кондрат легко мог использовать рацию, как поступал потом...

Но то было "потом", и Сивка к тому времени уже промок и зарёкся открывать рот в присутствии Кондрата. А то будет опять, как в тот раз:

— Маська, доложи в штаб, мне некогда.

Некогда ему, двадцать раз, конечно же. И что делать? Топать...

Понимающий кивок Заболотина лишь прибавлял желания когда-нибудь придушить этого офицера. Или хотя бы высказать все накопившиеся слова. И пусть после этого Дядька — как Заболотина все называли — многозначительно коснётся пряжки ремня и напомнит, что такими словами выражаться... что там он сказал в последний раз? Некультурно, да?

А засунуть его, Сивку, в эту навкину разведроту было культурно, ага.

Отвратительным было то, что, топая под дождём, вскипеть толком не получалось. Слишком сыро, промозгло и хочется поскорее всё сделать, вернуться и забиться в угол.

Дядька внимательно выслушал, поблагодарил и спросил вдруг:

— А у тебя всё в порядке?

Сивка прикусил губу и промолчал. Правдивый ответ на такой вопрос выглядел дурацкой жалобой, а уж жаловаться Сивка ни за что никому не собирался.

— Нормально, — буркнул он наконец.

— Не обижают?

Сивка торопливо замотал головой и спросил:

— Я, это... разрешите идти, в общем?

— Ну иди, — не сдержал улыбки Заболотин и, провожая взглядом мальчишку, покачал головой: — "Я, это, разрешите идти, в общем", ну надо же...

Юркнув в тёплое чрево машины, Сивка присел на своё место и неохотно сообщил:

— Передал.

— Не "передал", а "доложил", — поправил Кондрат на редкость терпеливо.

— Ну, доложил.

— И без "ну", — встрял Крот.

И получил короткий тычок пальцами под рёбра. Кондрат был скор на руку и равно справедлив ко всем... как считал он сам:

— И не встревать в чужие разговоры.

Сивка с беззвучным вздохом покосился на Крота и подумал, что когда-нибудь обязательно врежет. Всё к этому идёт.

По счастью, вскоре пришёл доклад от очередной тройки, разведрота "переползла" в следующую точку, и Крот исчез вместе с двумя своими напарниками...

А Сивка остался сидеть, потихоньку клюя носом. Время при такой доразведке местности тянулось убийственно-монотонно и медленно: разведка, доклад, перемещение, новая тройка уходит — и снова ждать доклада.

Он уже начал видеть какие-то размытые образы, лица Тиля и Капа — таких далёких, будто из забытого сна, и окончательно впасть в забытьё мешало лишь свербящее, постепенно набирающее силу чувство, похожее на тоску и жажду разом. Усиливалось, словно кто-то медленно вжимал педаль газа, желание забиться в угол, сжаться и тихонько скулить, как голодный зверёк, отринув окружающий мир — бесцветный, тоскливый и страшный...

Где-то неподалёку ожила рация, но это событие было зафиксировано рассеянным вниманием мальчишки только спустя какое-то время, когда в машине все беспокойно зашевелились.

— ... выдвигаюсь на доразведку цели. Конец связи, — с усилием выплыв на поверхность действительности, зацепил кусок фразы Сивка. Там, "на поверхности действительности", дождь прекратился, но солнце так и не выглянуло. Рота замерла в тревожном ожидании, и Сивка почувствовал, как где-то в животе скапливается страх.

Окончив доклад батальону, Кондрат сумрачно оглядел присутствующих, с которых мгновенно слетела дрёма, как только из рации раздались первые звуки, и, сипло кашлянув, приказал:

— Казбек — за главного, Гекса — со своими парнями за мной, — потом огляделся, наткнулся взглядом на Сивку и бросил: — Найдоха, Маська с вами... Всё, двигаем!

Кондрат ушёл, раздавая указания. Рота шевелилась, как разворошённый муравейник, и вскоре поляна почти опустела. Машины, водители, охранение... Всё.

Сивка высунулся из машины и вопросительно взглянул на Найдоху: мол, чего тебе?

Гранатомётчик отмахнулся:

— Да сиди, нафиг ты мне нужен.

Потянулось тягостное ожидание. Время словно увязло в слишком густом для дыхания воздухе — Сивке казалось, что он задыхается, но ничего, абсолютно ничего не происходило. По внутреннему счёту Сивки прошло чуть меньше половины вечности, прежде чем вдалеке грохнуло — потом ещё раз и ещё. Казбек, оставшийся за старшего фельдфебель, довольно кивнул:

— Вот сейчас Дядька вырей тонким слоем и раскатает... Слепень, дай прикурить!

На Сивку никто не обращал внимания, словно его и не было.

Найдоха, пристроившийся у своего АГС неподалёку, сплюнул:

— Я ща сдохну вот так ждать!

Взрывы стихли. Казбек отошёл к радисту. Сивка улёгся на сиденье уазика, подтянул коленки к груди и закрыл глаза — мир был слишком тоскливым и бесцветным, может, если удастся заснуть, во сне будет легче?

... Мир ворвался в его жизнь грохотом. Ослепительно-яркий, больно хлопнувший по ушам — какое бесцветие, какая тоска? Чья-то сильная рука ухватила мальчишку за ворот и вытащила из машины. Не успев взбрыкнуть, Сивка увидел, что вытащил его Казбек, но что фельдфебель говорит, не услышал.