Проклятие Раду Красивого

— Требуешь? — Махмуд-паша снова посмотрел вверх. — Прости, Раду-бей, но ты не в том ранге, чтобы требовать что-то у великого визира.

Я примирительно улыбнулся, но мой взгляд был, как у змеи:

— Уважаемый Махмуд-паша, зачем нам ссориться? Я думаю, будет лучше, если мы станем жить в мире. Тогда наш повелитель останется доволен. А вот если я, например, стану жаловаться ему на тебя, наш повелитель огорчится.

Великий визир не очень испугался. В его взгляде читалось: "Скажешь, что я не дал тебе половину рабов? Ну и что?" Однако я продолжал улыбаться и добавил:

— Меня удивляет, уважаемый Махмуд-паша, что вначале нашего похода ты был со мной очень любезен. Даже слишком любезен. А теперь ты так несговорчив и как будто ищешь случая мне досадить. Возможно, ты обижен на меня? — на моём лице появилась лукавая улыбка. — Я не дал тебе чего-то такого, что ты надеялся от меня получить? Ты как-то по-особенному на меня смотришь, или мне это только кажется?

Великий визир не ожидал такого. Вот теперь он испугался, потому что ревность султана — очень опасная штука, и если бы я только намекнул Мехмеду, что Махмуд-паша оказался под властью моей красоты и пытался завоевать моё расположение, султану оказалось бы очень легко в это поверить.

Махмуд-паша испугался сильно, поскольку понимал — для ревности не нужно оснований. Великий визир, любезно разговаривая со мной в Брэиле да и после, конечно, не думал ни о чём таком, на что я теперь намекал. Но разве возможно доказать, что ты не хотел и не думал?

А хуже всего Махмуду-паше, наверное, казалось то, что Мехмед, даже если бы сразу не поверил, впоследствии мог припомнить эту историю — припомнить именно тогда, когда великому визиру это оказалось бы меньше всего нужно. Нет, румынские рабы определённо не стоили таких волнений.

— Ты ошибаешься, Раду-бей, — сказал Махмуд-паша. — Я по-прежнему любезен с тобой и не хочу ссориться. А в доказательство моего миролюбия я, так и быть, поделюсь с тобой добычей. Отдам тебе треть рабов.

Треть это не половина, но мне стало ясно, что больше трети великий визир не уступит.

— Благодарю тебя, уважаемый Махмуд-паша, — я поднялся с лавки и поклонился. — Теперь мне совершенно не на что жаловаться... но, надеюсь, ты не решишь наловить себе новых рабов по дороге к Дунаю.

Да, я не выиграл эту битву. Но и не проиграл. Или всё же проиграл?

Я казался себе проигравшим, когда присутствовал при дележе рабов. Великий визир повелел своим людям выделить мне треть, и я собирался забрать её немедленно.

Я стоял и смотрел, как турецкие воины расталкивают людей направо и налево, направо и налево, как скотину. Направо они пихали тех, кто останется в рабстве. Налево — тех, кто пойдёт со мной.

Я видел, как матери отрывали от себя своих плачущих детей и кричали мне умоляюще:

— Забери их! Забери, господин!

Некоторые дети цеплялись за матерей, плакали и ни за что не хотели разлучаться. Другие дети попадались под руку тому или иному турецкому воину и оказывались слева, среди свободных.

"И это всё называется "война"!? — мысленно спрашивал я себя. — Если так, то ненавижу войну! Ненавижу!"

* * *

Когда Махмуд-паша, наконец, убрался восвояси и пересёк Дунай, я решил совершить поездку на север своей страны, посетить Тырговиште. К тому же мои бояре говорили, что мне нужно проехать по стране, показать себя людям, дабы они знали, кому теперь платить налоги.

Сбор налогов всегда начинался первого сентября, однако дело почти остановилось из-за турков. Лишь теперь, когда турки ушли, оно снова могло двинуться. Там, где я появлялся, сборщики начинали суетиться, потому что теперь могли выполнять свою работу.

Народ в Румынии жил далеко не глупый и не хотел платить налоги просто потому, что положено. Народ хотел видеть своего государя. А, не видя, начинал опасаться, что сборщик просто положит собранные деньги к себе в кошелёк.

В конце концов, я доехал и до Тырговиште. Теперь там не было лучников. Никто не пускал в меня стрелы, и пусть ворота были по-прежнему распахнуты, теперь из этих ворот вышла толпа горожан встречавшая меня с караваем и солью.

Помнится, когда-то Влад говорил мне, что всё меняется, и я, приехав в старую румынскую столицу, не найду ничего из того, что помню. Так и получилось. Я не нашёл во дворце ни комнату, где жил, ни своих детских игрушек. Даже старых слуг, которые помнили бы меня, не нашёл.

Единственное, что осталось для меня в Тырговиште знакомого, это лес кольев неподалёку от города. Теперь там почти не смердело. Тела превратились в скелеты, скрепленные засохшими кусочками мяса и кожи.

Горожане меня спросили:

— Убрать ли это?

Я ответил:

— Зачем? Разве вы не хотите сохранить память о моём брате?

Мне сказали:

— Не такую память.

Я ответил:

— Тогда уберите.

В Тырговиште меня застала делегация купцов из Трансильвании, по-турецки называвшейся Эрдел. Купцы, которым великий визир от моего имени разрешил беспошлинно возить товары через румынские земли, явились, чтобы выразить мне благодарность и преподнести подарки в связи с моей скорой свадьбой — отрезы дорогих тканей, женские украшения и ещё что-то.

А ведь я уже совсем забыл о невесте — забыл, что Мехмед говорил мне минувшей весной о девушке по имени Мария, девушке из некоего знатного албанского рода.

Теперь свадьба не казалась мне таким уж нелепым событием. "Гючлю вернулся от меня домой к своей жене. Так почему бы и мне не жениться?" — думал я.

Впрочем, жениться не очень-то хотелось. Я уже понял, что сходиться с кем-то просто ради того, чтобы разозлить кого-то третьего или уравнять счёт — такое у меня не получается. С Гючлю я сошёлся вовсе не для того, чтобы досадить султану.

"А теперь что же? — спрашивал я себя. — Ты женишься только для того, чтобы не отстать от своего бывшего любовника-пастуха? Тогда уж соревнуйся и с Мехмедом. Прими ислам, заведи себе четырёх жён". Это показалось мне глупостью.

Если б мог, я бы отказался от свадьбы, но отказаться было никак нельзя.

* * *

Моя невеста приехала в середине октября.

Когда я только узнал, что она со своей свитой подъезжает к городу Букурешть, и мне следует ехать навстречу, то подумал: "Ох, ещё одна обуза! Свалилась на меня вместе с Иосифом и оравой турецких грабителей".

Мы с моей наречённой встретились на дороге. Я ехал во главе нарядных всадников и ещё издали заметил вереницу колымаг, движущихся через поле и окружённых конной охраной, а вслед за колымагами тащились гружёные возы.

Когда я подъехал ближе, вереница остановилась, и некий турок, очевидно, начальник конной охраны, произнёс, указав на одну из колымаг, украшенную особенно богато:

— Она там.

Спешившись, я пошёл туда, открыл расписную скрипучую дверцу и увидел смущённое лицо своей невесты в обрамлении тёмных кос и тяжёлых дорогих серёг. Только что женитьба казалось мне тяжким долгом, но один взмах длинных пушистых ресниц изменил всё! Мария смотрела на меня как на своего жениха — как на мужчину — и я удивился, насколько легко мне играть эту роль.

Моя невеста оказалась красива и увидела, что красив я. Мы понравились друг другу, а дальше выяснилось самое чудесное! Мы не могли обмениваться пустыми любезными словами, угодничать друг перед другом или лгать друг другу, даже если бы хотели. Не могли, потому что не понимали слов друг друга.

Оказалось, что я не могу объясниться со своей невестой, потому что она приехала из далёких албанских земель и хорошо говорила только на своём родном языке. Она не знала ни турецкого, ни румынского.

Моя невеста всё-таки немного говорила по-гречески, но совсем немного, поэтому её знание не портило дела. Мы не говорили словами, а объяснялись улыбками, знаками. Этого хватало, ведь мы знали, что должны пожениться, и нас влекло друг к другу, а всё остальное казалось не слишком важным.

С помощью своих слуг Мария сказала мне, что попытается как можно скорее выучить здешний язык — то есть румынский, и я кивнул, потому что это было всё-таки нужно, но мне так хотелось сказать ей: "Не учи ничего. Оставайся такой, как сейчас. Женщина, которая молчит, почти совершенна, потому что не лжёт и не говорит глупостей".

* * *

Мария поселилась на женской половине княжеских палат в городе Букурешть. Я приходил навестить её каждый день, целовал ей ладони — раз уж делать большее было нельзя — просил петь для меня, и она пела.

Слов песен я не понимал, и лишь вслушивался в звук её голоса. Впрочем, иногда спрашивал у одной из служанок — старой гречанки — о чём эти песни. Та поясняла, но ответ, по сути, был всегда один:

— Это песня о счастье.

Я подарил Марии все подарки, полученные от трансильванских купцов, и она осталась довольна. Да и я был доволен. Лишь одна мысль омрачала мне счастье: "Неужели, брат не приедет даже на мою свадьбу?"

Дни летели быстро. Сначала состоялось обручение, а вскоре — венчание. Кто бы, глядя на меня в те дни, поверил, что у государя Раду двойственная натура, и влечёт его не только к женщинам!

Мне самому не верилось, но я знал, что новой жизни для меня не началось, и что старые привычки останутся, ведь Мехмед может позвать к себе или ещё что-нибудь случится. "Лишь когда брат вернётся, вот тогда всё изменится, — думалось мне. — Он станет для меня достойным примером и в то же время грозой, которой мне так не хватает. Я слишком слаб душой, подвержен страстям. Вот если б кто-то запретил мне поддаваться им, раз я не умею сам себе запретить!"

Мария, конечно, ничего о моём прошлом и нынешних мыслях не знала. А я не мог ей сказать, даже если б хотел, потому что мы по-прежнему не объяснялись словами. Мы говорили лишь знаками и улыбками, а в том, как я смотрел на неё или держал за руку, не было ничего, что свидетельствовало бы о моей двойственности.

Мне вдруг подумалось, что это огромное заблуждение, будто людей, подобных мне, можно сразу распознать. Нет, нельзя. Иногда и десяти лет не хватит. Ведь мой брат меня так и не разгадал. Эх, жаль, что его не было на моей свадьбе! Он бы искренне порадовался за меня.

Впрочем, именно в день свадьбы я не думал ни о брате, ни о ком, кроме Марии. Вокруг шумел праздник, но я не видел, кто шумит, потому что видел только её. Помню первый, целомудренный, поцелуй в церкви. Затем были поцелуи во время брачного пира, уже не целомудренные. Затем пришло время для брачной ночи.

Я знал, что Мария — девственница и не умеет ничего, поэтому перед свадьбой иногда задавался вопросом: "А не будет ли мне скучно?" Мехмед, к которому я за много лет привык, умел многое. Женщины из дома терпимости могли многое. Гючлю тоже кое-что умел. А Мария не умела ничего.

Однако мне не было скучно. Я хотел дарить ей радость, и дарил, и пусть в голову моей жене кто-то успел вбить правила о том, чего в постели делать нельзя, то есть грешно, это не очень помешало мне в моих намерениях. Я исподволь уговаривал Марию на то, чего нельзя — уговаривал не словами, а поцелуями — и её "нет", сказанное по-гречески, очень скоро сменилось на "да".

* * *

Увы, счастье никогда не бывает долгим. Даже если сам повод для радости никуда не исчезает, обязательно появляется что-нибудь, что омрачит тебе радость. Так случилось и с моей свадьбой, потому что вскоре после неё произошло одно весьма печальное для меня событие.

Ветер ещё не успел вымести с улиц все лепестки цветов, которыми горожане осыпали меня и Марию, когда мы после венчания проезжали из храма во дворец. С базарной площади ещё не успели убрать установленные там по случаю праздника качели и карусель. Во дворе под окнами спальни моей супруги ещё висели выстиранные скатерти с праздничных столов, когда ко мне приехал Войко.

Когда он вошёл в тронную залу и поклонился, я не смог удержаться — тут же встал с трона, будто это и в самом деле было не предназначенное мне место. Я подошёл и обнял этого человека:

— Войко, друг мой, это ты!

— Я, господин, — ответил он.

— Почему ты зовёшь меня господином? Разве наша дружба — дело прошлое? — удивился я и совсем позабыл про бояр, которые находились со мной в зале.

Только что они сидели на скамьях возле трона, но как только я встал, они тоже вскочили, а теперь таращились на меня и на незнакомца, которому я так заглядывал в глаза, будто сам готовился назвать господином.

— Ты теперь — господин Румынской Страны, — сказал Войко. — Поэтому мне следует звать тебя так.

— Ты называешь меня правителем? — ещё больше удивился я. — А как же мой брат, которому ты служишь? Разве не его ты должен называть так?

— Твой брат — больше не правитель, — сказал Войко. — Он схвачен королём Матьяшем и находится под стражей, а я ничем не могу помочь твоему брату. Не могу даже увидеться с ним.

— Но ведь его отпустят? — спросил я.

— А ты хочешь, чтобы его отпустили? — спросил Войко.

— Конечно. Ведь он мой брат. Я не враг своему брату.

— Однако ты говорил с купцами Трансильвании и дал им право беспошлинной торговли при условии, если они поддержат тебя, а не твоего брата.

Я потупился:

— Я не всегда делаю то, что хочу. Особенно, когда турки рядом. Но моего брата ведь отпустят? Разве купцы могли навредить ему сильно? Они всего лишь торговцы, и они не решают. Решает король Матьяш. Я знаю, что он разгневался на моего брата, но нельзя ведь гневаться вечно.

— Гнев Матьяша не прошёл и лишь набирает силу. Главная гроза впереди, — Войко скорбно опустил голову.

— Откуда тебе знать, если ты даже не видел моего брата? — спросил я.

— Я был в Трансильвании. Когда твоего брата повезли в город Брашов, я поехал следом. Затем твоего брата отвезли в Медиаш. Я поехал и туда. Затем была Хунедоара. Я и туда поехал. И везде слушал, что говорят. И я знаю, что твой брат обвинён в тайном сговоре с султаном.

— В чём? — я так удивился, что отступил на несколько шагов. — И кто же придумал такую глупость?

— Купцы из Трансильвании. А король Матьяш делает вид, что поверил.

— Я думал, мой брат обвинён в том, что хотел заключить союз с молдавским государем, врагом Матьяша.

— Об этом все забыли, — сказал Войко. — Теперь вся Трансильвания только и говорит о том, что твой брат якобы сговорился с султаном и хотел привести турок в трансильванские земли.

— И что же будет?

— Матьяш повёз твоего брата в свою столицу, в Буду — будет расследование.

Я задумался:

— А если я поеду туда и скажу, что мой брат не вступал в сговор с султаном? Уж мне ли не знать, что этого не было!

— Тебя никто не послушает, господин, — сказал Войко. — Матьяш просто хочет оправдаться перед Папой Римским, найти причину, почему не отправился в поход против султана.

Я задумался и, опустив голову, побрёл обратно к трону, уселся на него. Хотелось спросить Войку ещё раз: "А если я всё же поеду?" Мне тогда даже не пришло в голову, что следует спросить, зачем Войко вообще явился.

Он сказал мне об этом сам, когда приблизился к трону, встал на колени, склонил голову:

— Господин, возьми меня на службу. Я явился, чтобы просить тебя об этом.