Солдаты пытались объяснить, что случилось. В инциденте даже была своя грязная логика. Несколько пленных набросились на двоих уставших охранников. Но оказались слишком нерасторопны. Охранники застрелили нападавших. Но двое перепуганных парней не остановились на этом. Они открыли огонь по находившимся в подвале пленным, их страх перерос в приступ безумия. Они опустошили магазины как раз в тот момент, когда располагавшиеся выше связисты побежали на выстрелы. Они застали охранников расхаживающими по подвалу и стреляющими одиночными, дабы убедиться, что все пленные мертвы.
Вызванный охваченным паникой молодым сержантом, Левин первый раз в жизни отказался верить собственным глазам. Он не мог понять, как такое случилось под его командованием. Однако, он не потерял самообладания. Он просто прошел по заполненной смрадом комнате, безмолвно рассматривая окровавленные тела в свете карманного фонарика. Подошвы сапог хлюпали и чавкали по залитому кровью полу. Убитые в британской форме, по крайней мере, были похожи на солдат, юнцы с суровыми лицами и унтер-офицеры с выбитыми зубами. Но бойцы немецкого Ландвера по большей части были обычными семейными мужчинами и отцами, попавшими в водоворот событий, к которым они были совершенно не готовы. Стоявший как на скотобойне запах сводил горло.
Левин знал, что британцы или немцы убьют его за это. Он даже подумал, что в этом будет своя справедливость.
Он отправил виновных солдат в бой. И не мог осуждать их. Так или иначе, их было очень легко понять. Он не должен был оставлять их одних, без малейшего надзора. Но нельзя было поступить иначе. Единственным уцелевшим и боеспособным офицером, кроме Левина, был лейтенант Дунаев, которого он назначил командовать обороной северного моста. От сержантов было мало проку. Командир батальона подполковник Гордунов пропал без вести ранним утром. Капитан Карченко погиб. Оборона на западном берегу рухнула, и звуки стрельбы с той стороны говорили ему, что враг методично подавляет последние очаги сопротивления.
Бой за северный мост зашел в патовую ситуацию. Противник занял западный берег, но не мог переправиться через реку. Уцелевшие солдаты Дунаева уничтожали каждую машину, пытавшуюся сделать это, а несколько автоматических минометов выпускали последние снаряды в поддержку Дунаева, когда ситуация становилась слишком жаркой. Южный мост был потерян, и теперь британцы теснили десант на север от бульварного кольца. Единственное, что удерживало их от одного решительного штурма, так это осознание, что он будет стоить больших потерь. У советского десанта оставалось все меньше ресурсов, в том числе сохранивших боеспособность солдат. Левину казалось чудом, что они смогли столько продержаться.
Один из кварталов старого города горел, и пламя отделило обороняющихся от сил противника у южного моста. Красивые старые дома охотно горели, словно устав от своего существования. Но Левин уже не воспринимал это как трагедию. Он был слишком истощен для столь высоких чувств. Разгоревшийся пожар просто слегка расстроил его, выдавливая последние остатки оптимизма. Наверное, подумал он, Гордунов был прав. Это не имело значения, когда вы смотрели на все отстраненно. Были и другие древние города, были даже другие люди, которые придут на смену тем, кто умер здесь.
Левин оставил старую ратушу, не пытаясь больше выйти на связь. Он с рассвета не мог связаться ни с одной станцией за пределами города. Их расположение в долине реки затрудняло связь с самого начала, но сейчас наводимые расположившимся выше противником помехи сделали ее просто невозможной. Возможно, их сообщения достигли адресата. Но никакого ответа не последовало. Ему было интересно, как идет война в целом. Он ожидал увидеть советские танки, чтобы насладиться этим зрелищем, словно из старых фильмов патриотической тематики. Он даже подумал, что может стать героем, и, что у Лены может возродиться какой-то интерес к нему. И, может быть, они снова будут счастливы вместе. Теперь же, устав от множества эмоций, он подумал, что может больше никогда не увидеть сына, а Лена не будет горевать о его смерти. Ее отец был прав, он был для нее ошибкой. Лене никогда не было достаточно того, чего хватало ему. Он был ей не нужен.
Левин бросился через небольшую площадь под аккомпанемент далекого пулемета. С хорошо защищенной зданиями позиции минометы выпускали последние снаряды, помогая Дунаеву отбить еще одну атаку. Левин ощущал, как кольцо вражеских войск все теснее затягивается вокруг них. Он напрягал слух, силясь услышать далекий шум боя и рев двигателей советских танков. Но слышал только автоматные очереди и глухие разрывы гранат и мин. Враг бросил против десанта несоразмерно большие силы. Очевидно, они придавали этой операции критическое значение. Но почему они не рисковали пойти на решительный штурм? Во всем этом не было никакого смысла.
Держась слева от горящих зданий, Левин двинулся через лабиринт переулков, пройдя мимо мусорных баков и пары трупов местных жителей. Не имея ни сил, ни решимости для того, чтобы вести бой, он еще раз решил осмотреть позиции. Левин двинулся мимо тыльной стороны здания бара, в углу которого располагалась огневая точка с пулеметом.
Весь фасад здания обрушился. Было трудно различить тела своих солдат.
Противник добился своего. Левин не мог понять, как до сих пор смог избегать встречи с ними. Он попытался воспользоваться телефоном, найденным в руинах. Но аппарат был мертв.
Левин двинулся обратно, держа автомат наизготовку. Обливаясь потом, он ощущал реальный страх, отдающийся болью где-то за глазницами. Ситуация вышла из-под контроля.
Его напугали крики на иностранном языке. Он спрятался в темном дверном проеме. Раздался топот ботинок бежавших по брусчатке солдат.
Двое британских солдат пробежали по переулку мимо Левина. Он напрягся, готовясь побежать за ними и убить. Но в последний момент он удержался. Его снова парализовал страх. Все проявленное накануне мужество улетучилось, словно воздух из пробитого воздушного шарика.
Когда звуки шагов стихли, он поспешил по аллее к проходу, по которому пришел сюда. За спиной он услышал стрельбу. И понял, что поступил подло. Британские солдаты, которых он пропустил, сейчас вели огонь по его людям.
Левин побежал. Но когда он добрался до конца похожего на туннель прохода, широкая торговая улица открывала перед ним сцену дикого пожара. Ратуша, где располагался штаб, полыхала, из окон вырывались клубы пламени. Позиция минометной батареи, благодаря которой они смогли столько продержаться, была разгромлена, трупы минометчиков валялись вокруг разбитых орудий.
Он не знал, что делать. Его люди, будучи отрезанными тут и там все еще вели бой. Он понимал, что тоже должен сражаться. Но все его знания и умения улетучились. Он понимал, что ситуация безнадежна, и, в лучшем случае, они смогут еще некоторое время оказывать слабое и бессмысленное сопротивление. Он снова подумал о телах в подвале со сводчатым потолком. Никто из штаба не сможет выжить больше пяти минут после того, как ратуша рухнет.
Он понимал, что не хочет умирать. Не здесь, и, конечно же, не так. Когда-то он представлял, как падет, героически и безболезненно, в драматическом бою, став Героем Советского Союза. Сейчас эти юношеские представления показались ему отвратительными детскими играми. Он ощущал, что минувшей ночью и днем он действовал, не думая о том, что будет дальше, словно все происходящее было игрой.
Выстрелы из западного оружия звучали на улицах, отражаясь от стен. Левин осторожно сделал пару шагов, прижимаясь к холодной каменной кладке. Потом рванулся с простреливаемой улицы в закоулок, пока не нашел распахнутую дверь. Разгромленный и пропахший плесенью проход привел его в универмаг. Он начал спотыкаясь пробираться через лабиринт все еще целых стоек с детской одеждой.
Одеждой, которой у его сына никогда не будет. По крайней мере, она не будет куплена ему родным отцом. Мысли, которых Левин никогда бы себе не позволил в другой обстановке, захлестнули его. Он не мог сопротивляться этой странной мелодраме. И заплакал.
Шальная пуля выбила стекло и ударила в стену перед ним. Сначала Левин подумал, что его заметили. Ему хотелось кричать извинения, просить, клясться, что не хотел всего этого. Но никаких выстрелов больше не последовало.
Он поднялся по остановившемуся эскалатору, без четкой цели. Он рассеяно искал место, где мог бы спрятаться, хотя знал, что его найдут. Он хотел найти в себе силы пасть смертью героя, чтобы хотя бы не было стыдно перед самим собой. Левин знал, что воевал достойно. Но вчера вечером и ночью, в нем, казалось, сидел другой человек. Он не мог ни понять эту внезапную потерю воли, ни что бы то ни было с ней сделать. Мысли снова вернулись к кровавому месиву в подвале ратуши, и Левин представлял свое тело в этой куче. И не мог заставить себя вернуться в бой.
Он брел через секцию женской одежды. Они были так богаты. В этом не было показухи. Он боролся с трудностями всю свою короткую жизнь, был честным человеком, получающим по способностям. Он верил в лучшее будущее для своих потомков. А теперь он умрет в горящем немецком городе и больше не увидит своего сына.
Пока он пробивался через отдел мужской одежды, ему пришло в голову, что он может одеться как местный житель, и скрыться, пока советские войска, наконец, не прибудут сюда. Левин поставил автомат и снял разгрузочный жилет. Стягивая с себя гимнастерку, он начал неловко торопиться, почти в панике, рвать на себе неподдающуюся форму. Он попытался найти рубашку нужного размера, но это было слишком трудно. Он начал рвать пакеты, пока не нашел рубашку, которая, вроде бы, подходила. Схватил галстук. Не утруждая себя поисками зеркала, спешно натянул рубашку и завязал узел на галстуке. Затем, в рубашке, галстуке и трусах, двинулся к стойкам с мужскими костюмами, взяв отличные, богато выглядящие серые пиджак и брюки. Брюки были ему широки, но он стянул их ремнем. Надел пиджак.
Где-то здесь должны быть туфли. Он не видел никакой обуви и его начало трясти. Не веря, он рыскал по магазину. Где-то здесь должна быть обувь, отличная западная обувь.
В ярости, он неожиданно увидел свое отражение в зеркале. Остановился. И начал истерически смеяться, глядя на свое отражение мокрыми от слез глазами.
Его лицо было грязным, почерневшим от грязи и копоти, под одним глазом назревал синяк. Дорогой пиджак висел на нем, как на чучеле, штанины брюк волочились по полу. Он был похож на ребенка, напялившего отцовский костюм. Грязные руки безнадежно перепачкали рубашку.
Он опустился на пол, давясь от смеха. Его смех перешел в плач. Слезы текли на отличную серую ткань рукава пиджака. Он был дураком. Он даже выглядел, как дурак. Нечего было и думать о том, чтобы выдать себя на немца. Он был не только чучелом, но и трусом. Идиот. Он сомневался, что сейчас мог бы выдать себя за человека.
Он пополз назад к брошенной форме, ощущая, что на него смотрят мертвые глаза убитых пленных. Он отбросил автомат в сторону и зарылся лицом в мокрую, провонявшую ткань гимнастерки. Покачнулся в сторону и прижал колени к груди. Затем решился в последний раз показать отчаянную власть над своей судьбой.
Левин сел. Снова натянул камуфляж, неуклюже борясь с непослушными руками и ногами. Затем потянулся к кобуре. Снова подумал об убитых в подвале. Ему казалось, будто их призраки смотрели на него из тени, за грудами свитеров и несуразными витринами с носками. Звук, похожий на шум океанских волн, заглушил звуки боя. Он думал о своем маленьком сыне и своей неверной жене. А потом рассердился на все это, первый раз в жизни испытав ненависть ко всему в мире без разбора.
Он опустил голову на деревянную стойку и поднял пистолет. Закрыл глаза. Ощутил металлический привкус на языке. И, с облегчением, нажал на курок.
ДЕВЯТНАДЦАТЬ
Доклад передового охранения не смог подготовить Безарина к тому, что он увидел в открывшейся перед ним долине. Он напряженно вел передовой отряд, собранный из остатков своего батальона по запутанной сети дорог к юго-западу от Хильдесхайма. В небольшом городе, оказавшемся на пути другого передового отряда, наступавшего параллельно им, шел бой, и клубы черного дыма поднимались высоко в голубое небо. Безарину пришлось приложить силу воли, чтобы держаться подальше от города, следуя по пути, разведанному Даглиевым и его силами. Их задача состояла в том, чтобы выйти к Везеру в районе Бад-Эйнхаузена, не ввязываясь в бои, если только другого выбора не будет совсем.
Даглиев доложил о сильном движении на шоссе N1, маршруту, по которому рассчитывал двинуться Безарин. Обстановку на шоссе командир роты докладывал очень эмоционально, ища нужные слова, описывая то, что видел как нечто апокалипсическое. Но Безарина волновала только стоящая перед ним задача. Он приказал Даглиеву перестать вести себя как истеричная девчонка и двигаться вперед.
Танк Безарина перевалил через гряду, и он увидел силу, действительно способную остановить его колонну. Даглиев отнюдь не поддался эмоциям. Растянувшиеся на шоссе от горизонта до горизонта гражданские машины сплошной рекой пытались двигаться на запад. На нескольких полосах было заметно некоторое движение, но в общем, казалось, что они стоят на месте. По мере того, как глаза выискивали детали, становилось понятно, что машины на шоссе все же двигались, но в этой толчее было больше нервозности, чем реального продвижения. Помимо того, на дороге дымились остатки двигавшейся на восток вражеской колонны машин снабжения, застигнутой советской авиацией на открытой местности. Тут и там виднелись разбитые или сгоревшие гражданские машины и маленькие грузовики, остовы которых еще больше затрудняли движение. Некоторые машины, очевидно, были брошены хозяевами в панике. По обе стороны дороги тащилось вдаль множество людей с чемоданами, пакетами и свертками. Безарин рассудил, что это была последняя волна беженцев, двигавшихся на юго-запад от главного в этой местности города — Ганновера и его городов-спутников — в надежде перебраться через Везер, чтобы оказаться в безопасности менее чем в пятидесяти километрах отсюда. Это была жалкая сцена, но Безарин подавил в себе жалость. Русские люди оказались бы в такой же ситуации, если не еще худшей, если бы они не успели ударить первыми. Он сомневался, что немецкий или американский командир танкового батальона потратил бы столько времени на размышления о ситуации, сколько потратил он. Безарин считал своих коллег из НАТО фашиствующими наемниками, воюющими только за деньги и не обращающими внимания на простых людей.
Безарин отдал приказ свернуть с дороги и аккуратно развернуться в боевой порядок, чтобы относительно безопасно пересечь склон, ведущий вниз, к шоссе. Они до сих пор двигались без прикрытия тяжелых зенитных средств, и Безарин беспокоился о вероятности быть застигнутым авиацией на открытой местности. Он приказал батарее самоходных гаубиц оставаться на гребне и прикрывать танки и боевые машины пехоты. Его дух резко упал. Он рассчитывал, что раз они уже были во вражеском тылу, дороги должны быть свободны. Теперь предстояло продираться через этот исход. Казалось, это было невозможно сделать, уложившись в отведенные сроки.
