Зверь лютый. Книга 24. Гоньба

Хотеней заботливо, даже — нежно, промывал тёплой водой мои раны и ссадины, принялся их смазывать, гонял прислуживающего ему молодого парня за каким-то особенным бальзамом. Добродушным, домашним говорком развлекал меня рассказами:

— А мы-то тогда... Я, знаешь ли, грустил за тобою. Сильно грустил. Другого-то такого так и не сыскалось. А как ты тогда на свадьбе плясал! По сю пору перед глазами стоит. Как золотишко-то на твоём-то, на теле белом, позвякивает, тряпки-то те красные будто море волнуются... Глаз не отвесть! Эх, было времячко! А женка-то моя, которая тогда тебе ноги-руки поломать обещалася, померла, прости её господи. И батюшка еёный, Гордей-боярин, помнишь? — преставился. Да уж... Мы-то думали — убили тебя. Всех вас поганые зарезали. Слух такой был. А вон оно как. Ты живой. А жёнка моя — уже и сгнила в могиле-то...

Я с некоторым удивлением, даже — потрясением, вдруг понял, что за прошедшие годы Хотеней сильно изменился.

Прежде он был молодой, русобородый, среднего роста, мужчина. Красивый, сильный, спокойный... Прекрасный... Столп и светоч. Свет и смысл жизни. Моей жизни. Власть безграничная и всеблагая. Спокойное могущество, добрая сила.

Теперь же я видел довольно обычного мужичка. Невысокинького, несколько оплывшего, с хорошо выпирающим животиком, с опустившимися щеками, с красными прожилками на носу. Пьёт? Он и тогда, в Киеве, был до этого дела... весьма не враг.

Даже голос у него изменился. Прежде твёрдый, бархатистый, глубокий, он когда-то пробирал меня аж до трепета. Выворачивал душу наизнанку. Внутри всё дрожало. От волнения, от счастья, от... от одного его присутствия.

Теперь же, хотя многие интонации сохранились, я слышал мелкий, несколько дребезжащий тенорок. С явными признаками периодической одышки.

А изменился ли он? — Конечно, столько лет прошло... Но так ли сильно? Или это изменился я? Стал умнее, опытнее... Понимать здешнюю жизнь... хоть чуток, но начал. Просто — больше стал. Тогда — он был могуч и силён. Возвышался, громоздился над сопливым тощим подростком. Мощь. Благосклонная. Благая. А теперь я на голову его выше. И в плечах шире. И кулак больше...

Тогда, сразу после "вляпа", первые встретившиеся мужики показались мне огромными мохнатыми гориллами. Просто потому, что моя "точка зрения" находилась очень низко. Физически и социально.

Тогда он был главной частью страшного, дикого, непонятного, очень болючего мира. Самый важный, яркий, всё определяющий кусок реальности. А я был — никем. И звали меня — никак. "Шкурка с искоркой".

Все дела, все люди в моём тогдашнем окружении, все мысли и события, всё — крутилось вокруг него. Ось мира.

Теперь таких "кусков реала" в моём "поле зрения" стало значительно больше. Да я и сам... немалый "ломоть" здешней действительности.

Восприятие объекта зависит не только от свойств объекта, но и от точки зрения наблюдателя. Но чтобы до такой степени.... "Он — упал". Да не — "у него упал"!, а — "упал в моих глазах". Хотя сам он — никуда не "падал". Просто "глаза"... переместились.

Пришлось лечь на спину — коленям и локтям сильно досталось. Хотеней уселся на пол, закинул мои ноги себе на плечи и, осторожно смазывал голени, по которым били и кнутами, и сапогами, а онучи, хоть и тёплые — защита слабая, продолжал непрерывно щебетать, вспоминая прежнее наше с ним общение, последующие разные события. С гордостью упомянул о делах нынешних:

— А князь-то наш, Ростислав Мстиславович, меня ценит-уважает, к себе приблизил. Вот, наперёд послал, усадьбу ему, стало быть, под постой подобрать.

Где-то по краю сознания проскочила мысль: "чрезвычайно ценный контакт". Квартирьер Ростика, имея ко мне "особые отношения", вполне может обеспечить присутствие на всех этапах предстоящей "поряди". Даже на закрытых, келейных сборищах.

— Перевернись-ка.

Мне пришлось лечь животом на лавку, стать на четвереньки. Хотеней принялся аккуратно обрабатывать полосы содранной на спине кнутами кожи.

Это очень хорошо, что армяк был. И кнуты — не палаческие. Кабы выдрали полосы мяса "мало не до кости" — я бы тут вовсе без чувств валялся, кровью истекал. А так — ничего, только "ватный туман" в голове. Нечёткость в координации, провалы в чувствительности, волны дрожи в конечностях, слышу через раз...

Пройдясь мазью по странгуляционной борозде от удавки на моей шее, Хотеней вдруг сообразил:

— А ошейник-то твой где? Ну, гривна холопская? Снял? — Ай-яй-яй. Нехорошо хозяйский знак убирать. Ты, выходит, теперь холоп беглый? Беглый да словленный. Хе-хе-хе... Не боись — бить-казнить не буду. Прощаю. На радостях. Это ж такая удача! Случай такой, чтобы беглого холопа через столько лет сыскать! Да ещё такого. Большого, здорового, сильного... Красивого...

Его рука, прежде чуть придерживающая меня за горло, пока он смазывал да заматывал тряпицей мне шею, уверенно, по-хозяйски заскользила по моему телу. Пощупала, мимоходом, мускулатуру на плечах, проверила бицепсы, скользнула по спине. Осторожно обходя уже переставшую кровоточить длинную ссадину, оставленную кнутом, мимо здоровенного синяка на рёбрах с левой стороны, где наливался чёрным здоровенный синяк от удара сапогом "балеруна".

В памяти всплыли давешние, самые первые ощущения от прикосновений его рук. Радость. Радость надежды, защищенности, заботы. И любви. "И возложил длань на выю его"... Так же правильно! Какая у него прекрасная ладонь! Настоящая твёрдая мужская рука...

Была. Странно: а ладошка у него довольно вялая. И — потненькая.

— Ах ты, какой хорошенький. Гладенький. Миленький. Целочка моя серебряная.

Давнее прозвище царапнуло слух. А ласковая потненькая ручонка ухватила за ягодицу, погладила, пощупала, полезла дальше... Я дёрнулся, и услышал над собой знакомую повелительно-успокаивающую интонацию:

— Тпру! Стоять! Не боись, не боись. Всё будет хорошо. И у нас всё получится.

Прежние, несколько удивлённо-неуверенные, от неожиданности нашей встречи, от сомнения в своей редкостной удаче, интонации в его голосе, мгновенно заменились более привычными, хозяйскими. Ситуация для него приобретала понятность: господин боярин поймал холопа беглого.

Рутинное дело: холопы — бегут, их — сыскивают. Возвращают, наказывают. Сыск хорошо прописан в "Русской Правде" — до "третьей руки". Почти каждый русский "муж вятший" с этим сталкивался, своё господское имущество — возвращал, право — применял. В необходимом объёме.

"Русская Правда" налагает штраф при убийстве чужого холопа. Вира в одну гривну определена при убийстве своего спьяну. Но, будучи в "трезвом уме", убить своего раба... Хозяин вполне в своём праве. А если не "убить", а "забить", так что смерть наступит через пару дней... или — часов... Собачонку домашнюю сапогом пнул. Та поскулила, в чуланчик убежала да сдохла. О чём тут говорить? — Падаль убери.

У нас тут есть кое-какие привходящие обстоятельства. Личные привязанности или, там, склонности. Но это — мелочи. Можно выпороть. Для научения. Можно запороть. Можно голодом заморить. По желанию. А можно даже и милость господскую явить — выдрать, но не сильно. А потом, после научения — приласкать. Поиграть-позабавиться. Приятным для себя образом.

Как хозяин решит со своим имением поступить, так оно и будет. Господин — в воле своей. Мой господин. Сколько лет прошло, а он меня не забыл. Крепко я ему в сердце запал. Любит, ценит. Ишь как заботится, наглаживает...

Ваня, чётче с местоимениями. Не — "мой". Хозяин — "меня". Овладевший — "мною". Не путай "объект" с "субъектом".

В дверь влетел прислужник с каким-то кувшином и тряпками. Хотеней принялся ему что-то втолковывать, продолжая нежно наглаживать мою задницу, парень как-то визгливо, плачуще оправдывался. Хотенею пришлось вставать, дать холопу пощёчину. А я осторожно стал собирать свои побитые конечности в кучку и отползать к стенке. Где и уселся, давя стоны боли.

Впрочем, давить особо было нечего — говорить после удавки я не мог, ошмётки кляпа ещё царапали горло, периодически заставляя меня пытаться вывернуться наизнанку. Иногда удавалось чуток вздохнуть.

Избитая спина при прикосновении к стене запылала, казалось, нестерпимым огнём. Но, как я хорошо знаю, боль — не вечна. Если не сильно дёргаться. Что-то интересное попало под правую руку, я автоматически потянулся, в спине снова полыхнуло...

"И это пройдёт" — Соломон прав.

А знаете ли, уважаемые коллеги, "сидеть на попе ровно" — очень приятно. Поскольку именно задница наименее пострадала от кнутобойства. Я уже говорил, что по попе секут только розгами. Всеми остальными инструментами работают по спине. И вот, усевшись на мою единственную непострадавшую часть, я смог заняться обсервацией.

Нет, это не то, что вы подумали.

Я смог оглядеться. Тёмное помещение, освещаемое сальным огарком в черепке на лавке. Похоже на мыльню в бане. Две двери, пустое пространство, по стенками — лавки, в углу — пара-тройка деревянных тазиков-шаек стопкой. Баня, похоже, недавно топлена — тепло.

Парень прибирал с пола ошмётки срезанной с меня одежды, перепачканные кровью и мазями тряпки, о чём-то нудно ныл. А я разглядывал Хотенея.

Удивительно — что я в нём тогда нашёл? Обычный дюжинный мужичок, теперь уже и стареющий. Тридцать три — возраст Христа. Пора лезть на "Голгофу". Ну и с чем ты пришёл к этому сроку? Не похорошел. Не поумнел. Семья, жена, дети... Жена — уже сгнила, об остальном не вспоминал. Квартирьер... Это карьера? Оплыл. Как-то весь... опустился. Выцвел. Смелость, честь... Он ведь старательно не вспоминает, что предал меня тогда, послал на жуткую смерть. Мою смерть. Чтобы решить свои какие-то тогдашние мелкие материально-матримональные проблемы.

Эх, Хотеней-Хотеней... Выбрал бы тогда меня, а не ту сопливку... Я ведь для тебя...! Как помесь цепного пса и Василисы Премудрой — и сберёг бы, и возвысил. Сколько людей, которые со мной пообщались, поднялись. Аким, Чарджи... Горох Пребычестович — мелочь. Даже и князь Муромский... Ты так бы взлетел! Но... Рабёныш, холопчик, "новогодний подарок", "дырка мягенькая для разгрузки чресел молодеческих", "шкурка с искоркой"... Твой уровень восприятия. Ничего иного ты не искал, не ожидал... И — не увидел. И извинятся за ту свою измену — не собираешься.

Виниться? Перед рабом?! — Что за бред!

Собираешься снова сделать меня своим холопом.

Меня?! "Зверя Лютого"?! В ошейник?!

"Ты, Ваня, беглый холоп. Но я тебя прощаю. Позабавь, ублажи — и плёточек не будет. Так только, ежели вдруг настроение дурное господское проявится".

Ничего иного ты не только сказать — подумать не можешь. Не потому что тупой, а потому что нормальный. Святорусский боярин. Со своим, "с молоком матери впитанным" набором ожидаемого, коридором допустимого.

И вот перед этим... я трепетал и преклонялся? Вопил сам себе, в душе своей: "Мой! Господин! Любовь с первого взгляда!".

Я же тогда не мог смотреть на него без обмирания сердца! Всё в нем — бородка, серые глаза, чуть скуластое лицо, поворот головы, каждое движение... хотелось смотреть, не отрывая глаз, хотелось закрыть глаза, чтобы сердце не выскочило от волнения, от счастья...

Помню, как при первой встрече, кстати, тоже в бане, я, буквально, стек на пол, прижался к половичку на досках лбом, грудью, животом, всем телом сколько мог. Распластывался, припадал. "Отдаю себя в волю твою"... Совершенно искренне, задушевно. Как в церкви перед святыней...

Что ж я в нём тогда нашёл?

"Думала — дышать без него не могу. Оказалось — насморк".

Не надо себя обманывать, не надо взваливать всё на него. "Насморк" — у меня. Всё — я нашёл в себе. В том рабёныше. В своей надежде. "Вера, Надежда, Любовь". Пока есть "надежда", хоть какая, хоть на что — появятся и "вера", и "любовь". Соответствующих "надежде" качества и направленности. Всё — во мне. Мои страхи, мои надежды, мои восторги. Направленные на "именованный символ". Воплощение моей мечты. Мечты... даже не процветать и благоденствовать, просто — жить осмысленно.

Он — просто объект. Повод. Для моих мечт. Как фото киноактёра на столе девочки-подростка. А субьект-то я. Чувства — мои. И вина за них — тоже моя.

Прошли годы. Мы менялись. В разные стороны. С разной скоростью. Я вырос. Телом, душой, умом. Учился, творил. Сотворял. Создавал. Город, людей. Стал Воеводой Всеволжским. Надеждой и защитой для тысяч людей. А ты так и остался. Нормальным святорусским боярином. Хотенеем Ратиборовичем.

"Надежда" была предана. Вместе с "верой" и "любовью". Преданы и проданы. За перспективу протекции. При дворе какого-то Великого Князя. Чего-то там.

Мне пришлось вырастить новые. "Веру" — в себя, "надежду" — на себя, "любовь" — к себе. Вырастить. На очень... "каменистой почве", на простом правиле: "Воли своей не отдам никому".

Это — тяжко. Большинство хомнутых сапиенсов такой труд... избегают. Мне — пришлось.

Странно. Грустно. Горько. Стыдно. Себя. Своих чувств. Своего идеала. Собственных восторгов, радости. Трепета чувств. Виртуальная картинка оказалась не совпадающей с реалом. Мираж. Воздушный замок. Бывает. Но сколько же моих собственных сил душевных было вложено, было вызвано тем образом! А образ-то оказался... п-ш-ш.

Забавно. Стыдно своих тогдашних страхов, растерянности, непонимания. Но куда стыднее память о своём счастье, восторге, надежде.

Счастье стыднее горя?

А впрочем... пофиг. Всё прошло. Скучно. Неинтересно.

"Время — лучший лекарь". Лечит не только от боли, но и от радости.

Мой неотрывный взгляд несколько обеспокоил Хотенея. Он ожидающе уставился на меня.

Я глубоко задумался, тяжело, встряхнутыми побоями мозгами, размышляя о прошлом, рефлекторно провёл себя по груди, счищая лишнюю мазь. Он, кажется, удивился. И — обрадовался. Чему-то. Рявкнул на прислужника. Тот посмотрел на меня как-то зло. Обиженно попытался возразить своему господину. Но был им вытолкнут в дверь.

Парень чем-то неуловимо похож на Корнея. Тогдашнего, киевского ещё, наложника Хотенея, моего соперника в борьбе за внимание господина. За право быть наиболее желаемым вместилищем хозяйского уда. Корней тогда до-ревновался. До застенков пытошных. Теперь этот. Ревнует? Ко мне?! К "Зверю Лютому"?! — Нет, конечно. К очередному объекту увлечения повелителя, к возможному "вместилищу", к "шкурке серебряной".

Всё как прежде. Этих людей не интересуют мои знания, умения, возможности... Они понимают только привычные этикетки. Для них нет человека, нет реальности — это сложно. Это — думать надо. Смотреть-видеть. Только ярлыки. Так проще.

Они видят не Воеводу Всеволжского, не создателя и государя нового обширного владения, городов и весей. Правителя, полководца, изобретателя, организатора, учителя... Человека. Не бывает здесь просто человека! Есть боярин, поп, смерд. Или — холоп. Инструмент для удовлетворения нужд владельца. Все роли расписаны. Даже не с рождения — с дедов-прадедов. Этот — господин, тот — орудие говорящее.

Люди судят по своему опыту. В его рамках. Выходящее за рамки, новизна... — Не, не бывает.

"Что было — то и будет. И нет ничего нового под луной".