Личный поверенный товарища Дзержинского. Книги 1-3

Она шла по краю тротуара, стройная, в демисезонном пальто, в чёрной маленькой шляпке с вуалью, с сумочкой в одной руке и мужским зонтиком в другой руке. Она поддевала наконечником зонтика золотые кленовые листья и пыталась поднять их. Она никого не видела и не существовала на этом свете.

— Помогите мне, — тихо сказал я ей.

— Как я могу помочь вам? — спросила удивлённо она.

— Спасите меня, — грустно сказал я, — я одинок, я один в большом городе, скоро начнётся комендантский час и меня арестуют. Спасите меня.

— Пойдёмте, — тихо сказала она, — но вы должны обещать, что не сделаете мне ничего плохого.

— Обещаю, — торжественно сказал я и приложил свою руку к груди.

По пути я зашёл в один из магазинов для немцев и купил вина, ветчины, хлеба, фруктов и флакончик французских духов в красной коробочке, перевязанной золотыми нитями.

— Вы немец? — спросила она.

— Нет, я русский, просто у меня есть немецкие деньги, — ответил я.

— А где вы взяли немецкие деньги? — спросила она.

— Я их украл, — сказал я.

— Вы вор? — удивилась она.

— Нет, я борец с оккупантами, — ответил я.

— Я поставлю чайник, — тихо сказала она.

— А я помогу сварить кофе, — предложил я.

— Кем вы были в той жизни? — спросила она.

— Я был поэтом, — ответил я.

— Поэтом? — удивилась она.

— Да, — ответил я, — вот, послушайте мои стихи:

Я влюбился в полуденный сон,

Что пришёл ко мне девушкой моря,

Словно лёгкий прохладный муссон

С обещанием страсти и горя.

Она тихо присела на ложе моё

И рукой прикоснулась к щеке,

Ты скажи, молодец, как же имя твоё,

И не твой ли корабль вдалеке?

— А как зовут вас? — спросила она.

— Меня зовут Дон, — сказал я.

— Дон, — задумчиво произнесла она, — как будто удар колокола, дон-дон-дон...

— А я и есть колокол, — улыбнулся я, — стоит вам произнести три раза слово Дон, и я сразу появлюсь.

— Неправда, вы не появитесь, — грустно сказала она, — чудес не бывает.

— Зато вы вспомните обо мне, и мне сразу будет тепло, — сказал я.

Мы пили с ней кофе, пили рубиновое вино из высоких бокалов, я целовал ей руку и читал свои стихи:

Мы встречаемся только во сне,

Вечерами спешим на свиданья,

Не пугают нас дождь или снег,

А рассвет говорит: "До свидания".

Я целовал её глаза, я целовал её губы, я целовал её шею, грудь, легко касаясь языком коричневого соска.

Мы ничего не говорили, наши тела говорили за нас и говорили жарко и страстно. Я чувствовал её всю. Мне казалось, что мы с нею встречались ежедневно и мне известен каждый изгиб её тела. Я знаю, прикосновение к каким местам доставляет ей наивысшее удовольствие, и знал, как нужно сливаться с ней воедино. Я был ненасытен, и она отвечала мне такой же ненасытностью. Мы любили друг друга как в последний раз и не могли налюбиться до конца.

В какой-то момент мы лежали рядом друг с другом, и я увидел, что она закрыла глаза. Я тоже закрыл глаза и провалился в глубокую яму, до дна которой летел целую вечность. На дне сидел человек, целившийся в меня из пистолета и говоривший женским голосом:

— Почему ты меня обманул?

Глава 14

Сон был настолько реален, что я инстинктивно открыл глаза. За окном брезжило утро. На меня смотрело выходное отверстие ствола пистолета, а женский голос спрашивал:

— Почему ты обманул меня?

— Я тебя не обманывал, — сказал я, — я действительно люблю тебя.

— Ты, гестаповский офицер и любишь простую белоруску? — почти закричала девушка. — Да мне сейчас остаётся застрелить тебя и застрелиться самой. Я стала гитлеровской подстилкой, — заплакала девушка.

— Если хочешь стрелять, то стреляй, только не рви мне душу, — сказал я, — у тебя ещё и пистолет не заряжен, он стоит на предохранителе.

Уловка старая как мир, но она сработала. Девушка переключила внимание на пистолет, и я без труда отобрал его. Он действительно был на предохранителе, но в стволе был девятый патрон, чтобы можно было стрелять сразу после переключения флажка предохранителя.

Отбросив пистолет в сторону, я попытался обнять девушку, но она была словно дикая кошка.

— Давай договоримся так, — сказал я, — никому ничего не надо говорить, и я тоже никому ничего не буду говорить, но если ты меня дождёшься, то после победы я приеду, и мы с тобой поженимся. Ты согласна?

— После чьей победы? — спросила она.

— После нашей победы, — сказал я.

— Вы никогда нас не победите, — сказала с чувством девушка.

— Да, они никогда нас не победят, — подтвердил я.

Девушка сидела и не знала, что ей ответить. Я оделся, собрал свои вещи, оставил часть своих денег на комоде, подложив их под старинную деревянную шкатулку. Если я предлагал девушке выйти за меня замуж, то я и должен нести ответственность за её содержание. Уже на выходе я спросил её:

— Как тебя зовут?

— Маргарита, — прошептала она.

Жила на свете сеньорита,

С губами алыми, как роза,

Её все звали Маргарита.

Всегда нежнее абрикоса,

На щёчках солнца поцелуи,

В глазах играющий чертенок

Под звуки нежной "аллилуйи",

Но всё равно ещё ребёнок,

— продекламировал я и вышел на улицу.

Тишину утреннего Минска нарушали чёткие шаги патрулей и таких же ранних пташек, как и я, у кого есть пропуск или другой документ для ночного передвижения.

В семь тридцать мы с дедом Сашкой отъехали от конспиративной квартиры в направлении военного аэродрома.

В самолёте мы с дедом устроились на сиденьях в хвосте самолёта. Там было не так уж и удобно, хотя в самолётах того времени было неудобно везде кроме двух кресел сразу за стенкой пилотской кабины. Между креслами был маленький столик, чтобы высокий начальник мог положить на него руки или документы.

Перед самым взлётом Мюллер оглянулся и внимательно посмотрел на нас с дедом Сашкой.

— Бугор, — уважительно произнёс старик, — строгий да справедливый, дело знает и с любым начальством ладит. Такие далеко идут.

Полёт проходил на небольшой высоте. Осень и так холодно, а у нас не было ни тёплой одежды, ни кислородного оборудования.

Скорость полёта чувствуется тогда, когда маленькая высота. Внизу проносились посёлки, городки, поперёк полёта мелькали железные и шоссейные дороги, по которым шли эшелоны и ехали колонны автомобилей на Восток, на Москву.

— Гли-ко, как мчимся, — сказал восхищённо дед Сашка, — быстрее, чем в тот раз. Сейчас только трясёт сильнее.

Деда Сашку мы поселили в загородном доме в окрестностях Берлина. Домик богатый, с обслугой — сторож, садовник, повар, экономка. Все секретные сотрудники гестапо. Деду была предоставлена относительная свобода передвижения в пределах территории усадьбы. Когда я приехал через три дня, то удивился тому, как дед споро работал граблями и о чём-то переговаривался с садовником. Причём на немецком языке, не на том, на котором разговаривают нормальные, а на том, на каком разговаривают дети, только начинающие говорить. Способности деда к иностранным языкам оказались поразительны.

На сегодня были назначены смотрины деда Сашки начальником гестапо Генрихом Мюллером.

Глава 15

Мюллер приехал в три часа пополудни. Неприметный мужчина в тёмно-сером костюме, в котором вряд ли кто признает могущественного начальника государственной тайной полиции Германии.

Я толмачил при его разговоре с дедом Сашкой. Толмач — это старинное русское слово, обозначающее переводчика. Я раньше думал, что слово происходит от глагола толмачить, то есть разъяснять, а потом оказалось, что это русифицированное немецкое существительное — дольметчер — переводчик. Вот как просто открывается потаённый ларчик, стоит только покумекать над каким-то словом и находится достаточное простое объяснение его происхождения.

Мюллер был удивлён, что дед по-немецки ответил на приветствие и на вопрос о жизни вообще.

— Вы можете перенести меня в Москву в штаб советского руководства так, чтобы об этом никто не знал? — спросил шеф гестапо.

— Да нешто я волшебник, что ли? — обиделся дед Сашка. — Ты, мил человек пойми, что душа твоя может оказаться лет за десять отсюда вперёд, и то окажется вот здесь, а до Москвы всё равно на чём-то надо ехать. Чтобы в Москве очутиться, в Москву и нужно ехать. А меньше десяти лет точности я не даю, у каждого человека и вес разный, и каждый человек по-разному к снадобьям всяким относится. Если тебе что-то нужно узнать, так ты меня спроси, я тебе всё и обскажу.

— Хорошо, — сказал после некоторого раздумья Мюллер, — будет ли успешным наше осеннее наступление, и сможем ли мы взять Москву?

— Как бы тебе сказать, мил человек, — замялся дед, — плохие-то вести они человеку настроение портят. Может, другое чё спросишь?

— Нет, я хочу, чтобы ты ответил на мой вопрос, — упорствовал Мюллер.

— Если бы вы пошли на Москву сразу, то, может быть, и взяли бы её, — начал издалека дед Сашка, включив своё природное чувство дипломатии. — А вот сейчас ничего путного не получится. Укрепили её сильно, да и войска из Сибири к Москве спешат, все в валенках, в шубах и смазка у них на оружии такая, что на морозе не мёрзнет, а морозы-то ожидаются знатные в этом году, я их загодя чувствую, поясницу начинает шибко ломить.

Я, как мог, старался переводить дословно, потому что обсуждался очень серьёзный вопрос. Подготовка к наступлению на Москву находилась в завершающей стадии, и вся Германия была настроена на скорую победу в этом году.

— А ты откуда об этом знаешь, старик, — начал кипятиться Мюллер, — кто тебе сказал об этом?

У нас были сведения о том, что русские начали переброску своих войск из Забайкалья на московское направление.

— Так микадо-то японский с Америкой завязался, и он больше не помощник в войне с Россией, своих забот под самую завязку, — бодро сказал наш дедок.

Дед Сашка сыпал информацию, которая относится к категории стратегической и могла быть известна только ограниченному кругу лиц или кругу ограниченных лиц, как хотите, так и говорите.

— Откуда Москве известно об этом? — зловеще спросил Мюллер.

— Так ведь, когда в доме большой пожар, то все, кто пожар тушит, считаются людьми хорошими, хотя на них раньше никто и смотреть не хотел, а те люди-то плохими никогда и не были, такими же русскими людьми оставались, вот они и поспособствовали родине своей, — сказал дед Сашка, явно довольный произведённым им впечатлением и говорил как-то сложно и путано. Он старался сказать о том, что на защиту родины встали репрессированные и нерепрессированные. Кто бы ты ни был, волшебник, миллиардер, царь, нищий, каждому приятно внимание и желание покрасоваться перед другими. И дед Сашка исключением не был. Что-то его подкупило в Мюллере.

— Я японцам никогда сильно не доверял, — задумчиво произнёс шеф, — немцы — это порода. Вот в моём ведомстве не найдётся такого человека, который бы тайну врагу выдал. Это гарантирую я — Мюллер!

— Ой, не хвались, идучи на рать, хвались, идучи с рати, — деда Сашку как будто какой-то леший за зад укусил. То пословицами старинными лупит, то агентуру советскую вскрывает.

— Прошу прощения бригадефюрер, — встрял я в разговор, — старик применил сложное выражение на старославянском языке, я сейчас выясню точный смысл его, чтобы было понятно, что он имел в виду.

— Давайте, а я распоряжусь в отношении кофе, — и он позвонил в колокольчик, лежавший на столе.

Пока он отдавал распоряжение экономке, я успел шепнуть деду Сашке:

— Ещё одно слово о русских лазутчиках, и я тебя своими руками удушу, понял?

— Понял, — сказал дед.

Обменявшись несколькими фразами о рати, значениями "идучи" и другими, я повернулся к Мюллеру и сказал:

— Суть этой поговорки состоит в том, что результаты битвы оцениваются по её результатам, а не по тому, что желает полководец. Есть такое немецкое выражение — Wer schon gesiegt, der schmettre Siegesweisen.

— Таким образом, — подытожил Мюллер, — получается, что в структуре гестапо есть советский разведчик.

— Получается так, бригадефюрер, — согласился я.

— Вы можете указать на этого человека? — обратился Мюллер на "вы" к деду Сашке.

— Этого ни один ясновидящий сделать не сможет, ошибётся, — уверенно сказал старик, — потому что каждый человек излучает своё поле. Все эти поля перемешиваются между собой и нельзя увидеть какое-то одно чистое поле.

— А если человека посадить в тюрьму и отделить его от других людей? — спросил Мюллер, хитро прищурившись.

— Тут ещё труднее, — сказал дед, — тюрьма всех красит в серый цвет и только факты могут сказать, виновен человек или нет.

— Ну, ладно, — сказал Мюллер, вставая, — для первого раза и достаточно. Пойдёмте, коллега Казен.

В машине шеф поинтересовался моим мнением по поводу человека, которого мы привезли из точки, где соприкасаются Россия, Украина и Белоруссия. Получается, что Мюллер досконально вычислил место проживания деда Сашки. Что ж, он всегда был въедливым сыщиком.

— Трудно сказать определённо, бригадефюрер, — сказал я, — нужно подождать начала наступления, чтобы подтвердить правоту его слов.

— Да, подождём, — сказал Мюллер, — сейчас едем в РСХА к Гейдриху, будьте готовы рассказать ему то, что вы рассказывали мне в Минске.

Глава 16

Рейнгард Тристан Эйген Гейдрих, координатор деятельности по борьбе с внутренними врагами Третьего рейха, обергруппенфюрер СС и генерал полиции. Стройный и высокий офицер с военно-морской выправкой. Лейтенант флота Гейдрих служил на крейсере "Берлин", где старшим офицером был Вильгельм Канарис, будущий начальник Абвера.

Отношения двух офицеров были хорошими, они дружили семьями, а Гейдрих ещё играл в одном струнном оркестре с женой Канариса и это несмотря на то, что ходили слухи о еврейском происхождении молодого офицера.

Гейдрих прекрасный спортсмен, занимался пятиборьем, фехтованием, верховой ездой. Случилось так, что у молодого офицера оказалось одновременно два романа с женщинами, с дочерью хозяина крупнейшего металлургического холдинга "IG Fabernim" и деревенской учительницей, которую он спас на озере.

Гейдрих делает свой выбор в пользу учительницы, а металлургический магнат жалуется на лейтенанта командующему военно-морским флотом адмиралу Редеру.

Адмирал возглавляет суд офицерской чести и требует поменять свой выбор в пользу богатой невесты. Гейдрих отказывается и по решению суда его увольняют с формулировкой "за недостойное поведение". Затем он сделал молниеносную карьеру в СС и стал одним из авторов геноцида евреев. И вот этому человеку мы будем докладывать о результатах нашей работы.

Мы — это сказано громко. Докладывал Мюллер, а я сидел в приёмной. Через двадцать минут меня пригласили в кабинет. Вошёл. Представился. Гейдрих подошёл ближе, всмотрелся в моё лицо.

— Вы представляете важность той информации, которая попала вам в руки? — спросил он.