Красное Солнышко

— Знаем мы это. И просимся после того, как освободите вы наших братьев и сестёр, с вами пойти. Будем вам верными друзьями до скончания веков. Клятву крови готовы принести.

...А душа у старика горит, прямо сияет! Видно то Круту хорошо... Поднялся воевода, раздвинул спины дружинников, ждущих приказа, взглянул на тех, кто ждёт, что славяне пиктам ответят... А чисты их намерения. Правда в очах их пылает. И в душах чистых. Повернулся вновь к деду, улыбнулся:

— Хорошо, пикт. Удача на твоей стороне. Только вот места у нас мало. Людей то погрузим, а вот припасы... Хотели мы монастырь этот и так уничтожить. Забрать оттуда жито и скот. Да теперь на то место свободное, что имелось, вас надо забрать. Не знаю, что и придумать...

Тут старик просиял:

— С этим мы помочь можем, славянин. Уже давно мы начали готовится к отъезду на новые земли. Только путей не знали. И есть у нас много корачей, в тайных местах припрятанных. Коли пошлёшь с нами воинов — мы их быстро соберём. И на них можно будет и воду и припасы везти.

— Коли так, дедушко, то созывай своих людей. Пусть гонят сюда корабли ваши, да созывают всех, кто желает свободным жить, без Проклятого Богами!...

Глава 28.

...Линдесфарн горел чадно и тяжело. Чёрные клубы пламени рвались к небу из церкви, забитой монахами. Их вопли далеко разносились по округе, но собравшиеся вокруг неё пикты и славы лишь наслаждались ими, мрачно улыбаясь. То, что увидели дружинники в монастыре, заставило содрогнуться самые суровые сердца. Насаженные на колья скелеты и уже мёртвые тела, таких же мертвецов в клетках, развешенных вдоль дороги на столбах. Обнаружились и исчезнувшие дети — их крохотные тельца и останки нашлись в глубоком подвале, выкопанном под церковью, стоявшей над подземельем. Туда их сбрасывали без воды и пищи, чтобы несчастные умерли страшной смертью от зубов крыс-людоедов. В том числе и совсем крохотных, грудных... Пикты-рабы были в жутком состоянии: истощённые до предела, со следами страшных пыток на телах, с обрезанными ушами. У некоторых женщин были вырезаны груди. И практически все оказались заклеймены знаком позорной казни прямо на лице. Без исключения. Что мужчины, что женщины. Когда воины славов, пройдя по дороге мертвецов с ходу вынесли ворота в каменной стене, ограждающей настоящую крепость, то первое, на что они наткнулись — два крепких монаха в чёрных рясах, распиливающих живого пикта на козлах большой пилой. Несчастный корчился и пытался кричать безъязыким ртом, но его мучители мерзко подхихикивая иль немного снижали темп жуткой работы, чтобы тот дольше мучился и страдал... А потом монахов согнали в церковь, обложили хворостом, благо того обнаружилось очень много — жечь людей заживо было любимым занятием настоятеля Майлса. Черноризцы молили о пощаде, но после того, что увидели славяне в обители Чернобога проще было уговорить камень пощадить монаха, чем дружинника. Большие, забитые до отказа зерном, шерстью и солёным мясом амбары. Тучные стада коров и овец, даже табуны лошадей, лоснящиеся жиром морды монахов и монастырских служек, и обтянутые кожей кости со стороны пиктов-рабов... Крут первым бросил факел в обильно политый смолой хворост, затем и остальные, в своё черёд, добавили огня. Вой донёсся из церкви. Монахи не молили своего Проклятого Бога, они плакали о пощаде, обращаясь к своим палачам. Но после того, что было найдено... Не сгорели лишь настоятель Майлс, да его любовник Фиш, обоим оказали честь — разорвали лошадьми... Все телеги, что нашлись, забивались грузом полностью. Две тысячи человек ещё пополнили ряды новых переселенцев. Пикты уходили с родной земли со слезами на глазах, но у них не было другого выхода. Ромеи и саксы практически полностью их истребили, и немногим оставшимся оставалось лишь ждать конца своего существования... Неделю простояли лодьи в гавани, пока посланцы племени приводили со всей округи укрытые в тайных местах корачи и грузили их всем необходимым в пути. Славяне смотрели на пиктов и ужасались увиденному, тихо, чтобы не обидеть новых соплеменников, обсуждая между собой пережитые несчастными ужасы. Вот что несёт Триглавый Чернобог славянским племенам. И так же как пиктов, через своих жрецов уничтожает он завоёванные им народы... За неделю, пока собирали новых поселенцев, да перевозили захваченные монастырские запасы, люди немного отдохнули от долгой дороги, а истощённые рабы пришли в себя, чуть поднабрались сил. Затем караван, ставший ещё больше, двинулся в путь... Корачи тащили на буксирах. Всех людей погрузили на лодьи. Перун и Маниту защитили своих детей — ни единой бури не было за время всей долгой дороги, а ровные ветры подгоняли караван к дому...

...Крут прервался, наполнил ковш чистой родниковой водой, смочил пересохшее горло, снова обвёл всех собравшихся за столом в горнице огненным взглядом, и закончил:

— Так вот мы и добрались домой, братие. Уж простите за самовольство... Что забрал с собой пиктов, да после того монастыря...

Сглотнул тяжкий ком, возникший в горле. Гостомысл хотел было что-то спросить, но Крут сделал знак рукой — мол, ещё не всё. Снова продолжил рассказ:

— Самое страшное — не то, что черноризцы творят. Куда хуже другое... Я, пока стояли в гавани, да готовились к отходу, поспрошал знатных ромеев... И ниточка далеко протянулась... Очень далеко... Словом, прошлой осенью, едва мы отплыли из Арконы, да уговорились с торговцами людьми о выкупе людей нашей крови, гонец отправился в Царь-Град... Из Храма Святовидова с вестью... И потому Император ромейский и отправил флот свой перехватить наши корабли. Рабов — вернуть на прежние места, а у нас выпытать, где новые земли находятся, на которых злато самородное находится. Ну и сделать рабами своими. А земли те — под ромейскую руку взять. Вёл тот флот лучший императорский мегадук Махер Ивакинус. Да вот просчитался император. Не подумал, что наши корабли смогут отпор дать ромеям. Послал вроде много, а вышел — пшик...

— А где сам Махер?

Крут мрачно улыбнулся:

— Сгорел. В его галеру первый снаряд с зельем огненным угодил. Никто оттуда не выжил.

Брячислав потемнел лицом, глухо молвил:

— Слышал я, что жрецы от Святовида отказались, мечтают переметнуться под крыло Триглава. Но не ведал, что столь далеко измена прошла...

— И я не ведал, брат! Даже помыслить не мог подобное!

Поддержал его Гостомысл. На некоторое время воцарилась тишина, потом старший из князей поднялся:

— Думаю, так решим: к старцу Ведуну в следующий год лодью единую зашлём. Посмотрим, что он за птица хитрая. Коли не обманет — то в следующий после того тоже пошлём, и будут корабли наши ходить до тех пор, пока не обманут нас.

— Любо!

Одобрили все сидящие за столом. Ободрённый единством Брячислав продолжил:

— Далее вот что — людей, что прибыли к нам, расселить на будущий год по новым городкам да становищам вдоль Озёр Великих, да на Заходе Ярилы, где новый град ставить будем. Недалече до моря оказалось, Крут воевода. Так что порешили мы там становище большое обосновать, строить корабли да пристани, дорогу тянуть в Славгород.

— Любо!

Снова все одобрили. Сел Брячислав, Гостмысл поднялся. Ну, этот брат всем хозяйством заведует. На нём община держится. Теперь он речь повёл:

— Народу прибыло у нас едва ли вдвое, что сейчас живёт. Зиму проживём не бедствуя. Но нужно срочно избы строить. Но не стоит всех в одном месте селить. Предлагаю заложить ещё два града — первый за гремящей водой, что со второго Озера Великого падает. Второй — на закат Ярилы, где море-океан близко к нам подходит. Там станем строить корабли да пристани, будем посылать их на разведку да на торговые места. И дорогу станем пробивать к тому граду. Определим ромеев пленных на стройку.

— Любо!

Вновь поддержали его все. Сел князь младший на место, Путята поднялся:

— Веру ничью ломать не стану. Просто расскажу, как всё есть. И о Перуне, и о Маниту, его сыне.

— Любо!

Брендан встал:

— Много соплеменников моих прибыло сюда. Благодарен я вам, други, что не бросили народ мой в беде. Пикты вкусили полной мерой, что ждёт склонившихся перед Чернобогом, и теперь умрут, но не сдадутся. И хоть стыдно им просить вас после того, что уже сделали славы для них, но есть у них лишь одна — принять их всех под руку братьев -князей, считать такими же славами, как и все прочие, белоликие ли, меднокожие ли. Клятву на верность вам...

Поклонился князьям.

— ...И племени славов они клятву верности готовы кровью принести.

Переглянулись братья, ответили:

— Не надо нам крови. Слова достаточно. Коли так желают твои родовичи — быть посему. Так и передай людям. И не будет для нас и детей наших разницы между славянином и пиктом, ирландцем или меднокожим гуроном или воином другого племени этой земли. Ибо все мы люди, и судим мы не за цвет кожи, а за дела и деяния человека, воздавая ему по заслугам...

Далее Храбр речь завёл:

— Народу у нас теперь много. А раз поселения с весны новые появятся, то и дружину надо увеличить. Крут, старший воевода, по моему разумению с кораблями хорошо управляется. У меня же лучше с воинами пешими и конными выходит. Посему предлагаю то, над чем уже давно думаю: поделить воев на лодейных и тех, что на суше драться будут.

Замерли все — не бывало такого ещё на земле...

— Подумать надо. Взвесить всё.

Заторопился Храбр:

— Не всегда на корабле доспех земной удобен. Тяжёл он, плохо в таком на вёслах сидеть, и тяжело драться, если палуба скользкая. Да и оружие своё для боя морского тоже лучше будет.

— То верно говоришь.

Крут своё слово молвил:

— Но всё же обдумать нужно. Взвесить всё. С людьми поговорить.

— А ромеи давно уже всё поделили! Вон, сами говорите, что с либурариями схлестнулись, нарядом корабельным!

Переглянулись все — а ведь верно парень говорит. Да тут Слав Говорун вмешался:

— Лучше поведай, что за коней дивных тебе из Арконы доставили?

— Не с Арконы. Тесть приданное Йолле прислал. Она говорит, что кони эти необычные. Сила у них огромная, и выносливость. Лишь ханы да богатуры имют право такими лошадьми владеть.

— Видел я их. Искра Божья Бога степного в каждом из них горит. Если удастся нам развести их — не будет равно коннице нашей на всём белом свете...

— А твои турьи наездники? Что? Уже бросил?

Крут влез в разговор. Ответствовал Слав:

— Не бросил. Первая сотня есть уже. Потому и остановился. Сейчас воины думают, как лучше на турах биться. Оружие новое придумывают. Доспехи. Ухватки. Хватит пока. Нельзя дело не по плечу брать. Сломаться можно.

— Верно говоришь. Но давайте вот что, братие, в первую очередь сделаем: для начала перезимовать нужно. Без потерь. Ближе к весне пошлём людей дорогу пробивать к морю. Впрочем, этим каторжане наши могут и сейчас уже заняться. А второй град — можно и чуть позже строить. Другие племена на наши земли не суются — слух о пяти племенах уже всю землю облетел...

Прищурился Гостомысл, потом продолжил:

— Сразу, как снег сойдёт — поля распахивать на новых местах, ставить пристани и стены, избы и склады. Новый град центром всей торговли станет. Туда же, как Ледяное Море вскроется, и корабли наши отправить. А здесь можно и простые лодьи иметь, что Крут сейчас купил, да дед Ведун ему подарил. Согласны?

— Любо.

— Без торговли мы на месте станем. Будем словно пни на одном месте торчать. Одряхлеем душой и телом. Растворимся среди меднокожих. Потеряем завет Прокши-Провидца, и сгинет племя Славянское бесследно, как прочие народ до него...

Храбр снова влез:

— А мне любопытно всё же, что там за земля на луоверанском чертеже изображена?

На него замахали руками, зашикали:

— Угомонись! Рано ещё! Опять в телегу поперед коня ставишь? Придёт время, и узнаем. Не мы, так дети наши, или внуки. Сейчас же другое надо решить — народ наш сохранить, племя. Обычаи. Веру.

— Да понимаю я...

— А будешь снова мечтать зря, Йолле пожалуемся...

Тут все и грохнули со смеха — знали, что любит громадный воин свою дикую жёнушку больше жизни, и её то уж послушается... Покраснел Храбр. Обиделся. Да обиду ту рукой сняло, когда Гостомысл, отсмеявшись, произнёс:

— Ты лодьи прибывшие осмотри поскорей, да выбери три, аль четыре. Забыл, что нас пуэбло и навахо на Полудне ждут с товарами? Заодно и место для нового града присмотришь...

Кончилась встреча. Разошлись по домам собравшиеся. Не спит град — горят огни, люди по улицам снуют, а уж небо краснеть начинает, скоро петухи первый голос подадут... Да не до отдыха. Надо всех прибывших обиходить, пристроить, накормить, умыть — дел непочатый край. Ведь на каждого горожанина, ныне здесь живущего, включая грудных да малых — двое прибывших. Даже пленники-каторжане меднокожие и те уходить на отдых отказываются, вместе со славами людям помогают: пищу разносят, дрова к очагам таскают, одежду со складов раздают. Ромеев отдельно от всех посадили. В ров, что вокруг Детинца идёт. Поверху дозоры ходят в полной броне, с собаками да волками ручными. Из гуронов, что славами стали. Смотрят греки на воинов невиданных, в уборах из перьев на шеломах, да лики невиданные — трясутся. Что ждёт их?.. Впрочем, тоже не особо обидели — еды принесли. Одеяла из шкур вниз бросили. Чтобы спали не на сырой земле. Зачем зря пленника мучать, если пользу от него можно немалую получить? Уж коли тот здоров будет, то и свою пищу отработает, и прибыль принесёт общине...

Перешагнул Путята порог, Чепи сидит на лавке, ждёт мужчину. Не спит, хотя времени сколько прошло. Едва тот в горницу вошёл — вскочила, захлопотала. Из печи горшки достаёт, хлеб режет. Взглянул на женщину жрец, ничего не сказал. Сел за Божью Ладонь, вознёс хвалу Маниту за богатый год. Поблагодарил и Перуна, что сына своего защищает и охраняет. Женщина мужа накормила, напоила, посуду вымыла, платок накинула на голову, и к двери, засобиралась со двора:

— Куда ты?

— Град не спит. Помощь нужна.

Как обычно кратко ответила женщина, обувая на ноги мокасины. Летом, почитай, весь град в этой обувке ходил. Легко ногам, удобно.

— Останься.

— Почему?

Удивилась дева лесная, смотрит на мужчину широко распахнутыми глазами.

— Сейчас людей достаточно. Да к утру нужно их сменить будет. Вот тогда и пойдём вместе. Зайдут за нами.

Остановилась Чепи. Посмотрела на Путяту. Слова поперёк не сказала, послушно обувь сняла, платок повесила, вернулась к столу. Мужчина поднялся, прошёл к лохани большой, умылся. Сбросил с себя одежду, улёгся на ложе, прикрыл тело одеялом. Повернулся на бок. Чепи сидит, ложиться не собирается.

— Ты чего? Немного осталось. Устанешь ведь, плохо тебе будет...

— А что с того? Зачем заботишься?! Никто я тебе! Никто! Не жена, ни полюбовница! Лежишь со мной, словно с бревном! Мне уже подруги в глаза смеются — живёшь с мужчиной столько времени, а всё нетронутая! Видно, не женщина я, раз брезгуешь мной!..

...Расплакалась, закрыла лицо руками, плечи вздрагивают. А Путята и не знает, что сказать в ответ. Ведь трижды права дева меднокожая. Всё она для него делает, а он — как бревно. Опять же права. Ждёт же, когда он, наконец либо признает её супругой своей, либо прочь выгонит. А он тянет непонятно чего. Дурью мается. И красива Чепи, как мало кто из девиц меднокожих. И умна — быстро и речь славянскую освоила, и хозяйствовать научилась на диво, и готовить пищу славов. Чем не жена? Да и, честным коли быть с собой, Путята-жрец, ты не просто привык к ней, а уже чувствуешь нечто большее. Тепло её. Запах. Не хватает тебе их, если странствуешь долго. Спешишь домой поскорей вернуться, увидеть деву свою, услышать её голос грудной... Так чего же ты мучишь её и себя? Встал с ложа Путята. К своему сундуку подошёл молча. Открыл крышку, пошарил внутри. Взял нечто оттуда, спрятал за спину. Подошёл к деве плачущей, стал перед ней: