— К чему такое количество солдат в мирное время? — пожимает плечами Иллуми, сворачивая с личной на военную тему. Не сказать, что одна безопасней другой. В моем прошлом не было ничего, кроме войны, а на войне — не было иных врагов, кроме размалеванных цетов.
— Во-первых, не солдат, а офицеров, — педантично поправляю я его, фиксируясь на деталях, чтобы не срываться на эмоции. — А во-вторых — охрана, гарнизоны, пограничная служба, военное обучение, оружейное дело — мало ли что. Да и правильно говорят, кто не желает кормить свою армию — будет кормить чужую. Нашу правоту подтвердила практика. "Да, мы победили, пожертвовав целым поколением и пятью миллионами человек. А цеты ушли, оставив нам технику и космопорты." Все верно. Только имею ли я теперь право на это "мы"?
Иллуми фыркает. — Меня просто удивляет, а иногда и злит ваш подход к жизни. И к военному делу в том числе. Ваш император в своей гордыне положил полстраны, вместо того, чтобы процветать под рукой Цетаганды. Да, войну начали мы, но это не повод во всем считать ваши обычаи и ваш строй безупречными.
— Нас они устраивают. — Не желаю это даже обсуждать. — У нас дома осталась куча всего, что нужно — и должно — менять, но форская верность Империи — не из этой категории. Так что уж не прохаживайся на ее счет, ладно?
— Постараюсь сдерживаться, — явно неискренне обещает Иллуми. — Хотя это будет сложно. Эта ваша высшая ценность очень отражается не только на обществе, но и на твоих личных принципах, и некоторые из них кажутся мне полнейшим и жесточайшим варварством.
Картинно развожу руками. — Но они же мои? Примирись с тем, что у тебя в доме завелся варвар. Или я навязываю эти принципы тебе?
— Нет, хуже, — отвечает мой любовник зло. — Ты себя изводишь из-за страны, которая, не попытавшись разобраться, мгновенно зачислила тебя в шпионы, или кем там тебя считают твои сородичи.
— Знаешь что, — рявкаю, постепенно закипая уже всерьез, — потрудись не объяснять мне, что моя родина меня недостойна. Это как минимум оскорбительно.Если разговор зашел об оскорблениях... ох, плохи наши дела.Может, мне все-таки удастся объяснить мою позицию логически, не доводя дела до ссоры?— Видишь ли... Будь я уверен, что попал сюда лишь из-за цепи нехороших случайностей, то мог бы заорать "Люди, да за что же это? Я не виноват!". К сожалению, я виноват, и точно знаю, в чем именно. Это меняет дело. На то и даны нам принципы, чтобы им следовать — а пойдешь на компромисс хоть раз, и неизвестно заранее, как оно тебе аукнется. Формально я виновен... в измене. — Морщусь.
Иллуми передергивается, как от холода, хотя в комнате стоит обычно комфортная для него прохладная свежесть.— Чушь. То, что ты попал именно в этот лагерь, и то, что Хисока положил глаз именно на тебя, и вся завязка этой истории — вот это именно случайности.
Усмехнувшись. — Расскажи мне кто-нибудь мою же историю, в любом из двух вариантов: про офицера, который лег под врага, спасая свою шкуру, или про барраярца, который согласился пойти замуж за цета... я бы выразился непечатно. Да, я разделяю принципы моего общества и горжусь ими. Пускай они бьют по мне самому. Есть такое понятие: мораль, знаешь ли... Она у меня вот тут, — для наглядности стучу пальцем по грудине, — и извлечь ее оттуда даже из самых благих намерений тебе не удастся.
— Ваша мораль жестока и нелогична, — без обиняков заявляет Иллуми. — И странно, что ты воспринимаешь ее как должное. Даже самого порядочного человека обстоятельства могут прижать так, что не вывернешься. Да и то — ты же не секреты военные выдавал?
— Когда порядочного человека прижали, у него остается стандартный выход. — Ножом по горлу или пулю в висок, вот именно. Не самая лучшая тема для разговора с любовником? Досадливо хмыкаю и хлопаю себя ладонью по колену. — Тебе охота считать, что ты один тут понимаешь, как надо жить? Переспорить я тебя не смогу, факт, а вот поссориться мы рискуем.
Иллуми, судя по интонациям, моими словами не убежден, но решает махнуть рукой: — Ладно, делай как знаешь, и пребывай в восторге от своих принципов, это твои проблемы, в конце концов. Жаль, что ты не позволяешь себе помочь.
А переделать меня под свой образец значит помочь? Да, отдам Иллуми должное: ему нравится обо мне заботиться. Беда в том, что грань между "заботиться" и "контролировать" такая тонкая... Или в этом и дело? Может, лишь отвечая за меня и управляя мною полностью, он чувствует себя со мною... в безопасности?Ну так мое чувство безопасности изо всех сил противится попыткам растворить то, что я считаю своим "я". Нет уж. Мне нужно право наступать на собственные грабли и обязанность платить за собственные ошибки. За двадцать лет войны в барраярскую кровь въелся принцип "Империя правее человека", если бы не он — мы бы не победили. Не стоит Иллуми силой рвать последние ниточки, связывающие меня с моим миром. Даже трижды ради моего блага. Не дамся.Так что, поморщившись от излишнего пафоса, тем не менее считаю нужным сказать: — Моя совесть — это действительно мои проблемы. И слава богу, что она у меня хоть немножко сохранилась в этой роскоши.
Он лишь пожимает плечами. — Слегка потрясти основы вбитой в тебя морали — почему нет? Если она действительно верна и логична, ее это только укрепит; если нет, так нечего за нее и цепляться.
Тоже мне, искуситель нашелся.— Это будет жульничество, понимаешь? — спрашиваю тихо, уже не надеясь, что он меня действительно поймет. — Попытка подогнать задачку под ответ. Другого человека я бы за такое осудил, а себе предлагаешь сделать поблажку?
— Осудил, да? — медленно переспрашивает он. — Если человек заплатил собой за возможность выжить, так он уже черт знает кто?
— Да, потому что сразу платишь лишь половину цены! — огрызаюсь в полный голос, дергая головой, словно зло отбрасывая что-то. — А вторую... Осекаюсь, не зная, как продолжить. Сколько мне еще стыдиться? Всю жизнь? Пока не случится чудо и мне не придет указ с императорской печатью, прощающий за грехи вольные и невольные? Или письмо от родных, которые в лучшем случае считают меня погибшим, а в худшем — выродком? Увы, не та у меня ситуация, когда наказание одновременно означает и прощение.
— Вот-вот, — едко подхватывает Иллуми, прекрасно угадав недосказанное. — Полгода уже ты ешь себя поедом за одно-единственное, трижды оправданное решение! До конца жизни собираешься?
А он собирается всегда меня этим попрекать? Что ж. Раз мой цетагандийский приятель так резко реагирует на мою слабость, выход только один — скрыть и спрятать. Иллуми начался в моей жизни позже, и зачеркнуть прошлое не в состоянии. Уязвить — да. Но не исправить дело.
— Ты прав, — киваю спокойно. — Давай договоримся? Ты от меня больше слова не услышишь на эту тему, а я не буду получать от тебя рецептов, как мне устроить свое душевное спокойствие. И мы будем радоваться обществу друг друга.
— Предлагаешь мне фальшивку? — вскидывается Иллуми сердито. — Такого красивого Эрика Форберга, фарфоровую куколку без проблем. Сахарную конфетку. Мне это не нужно. Мне нужно, чтобы ты себя простил.
— А пока я себя не простил, я тебе, значит, не подхожу? — бросаю в сердцах.
Иллуми зло щурится и выговаривает негромко, отвратительно четко. — Почему же? Любовник ты очаровательный.
Приехали. Я тебе что, забава для постели, дражайший мой гем? Получается, что да. А чтобы стать чем-то большим, я рылом не вышел, дикая кровь подкачала или тараканы в голове недостаточно изысканной селекции?— Это вряд ли надолго. Полагаю, уже нашлось кому тебе подсказать, что дикий барраярец — не высший класс для любовника, — усмехаюсь, но вместо улыбки получается уже оскал.
— Ну что ты, — у ноздрей подергивается мышца, — если рассуждать логически, то как раз в постели у нас все в порядке. А в остальном... Мои любовники не позволяли себе десятой доли того, чего ты даже не замечаешь, а я вынужден терпеть!
Обидно до того, что ладони холодеют. Впрочем, все закономерно, не так ли? Удивляться следовало сладкой идиллии, а не тому, как быстро она рассыпалась. За час? Два часа?— Извини, что чересчур много себе позволял. Надеюсь, у моего преемника с этим проблем не будет, — цежу сквозь зубы.
— Надеюсь, больше я не влюблюсь, — парирует Иллуми быстро. — Если это предполагает отсутствие права даже позаботиться о собственном избраннике, то мне даром не нужна такая затея.
— Издевательство это, а не забота! — взрываюсь. И, похоже, обычная для него манера обращения с близкими — операцию над Фирном я же наблюдал? — Якобы ради моего блага заставлять меня делать выбор между человеком, которого... моим человеком и моей страной. Пусть бывшей. Хватит с меня!
— Хватит, тут ты прав. — Он разворачивается; в потемневших глазах плещется горячее бешенство. — Желаешь и дальше считать себя шлюхой и предателем, лежа в моей постели — вперед, но меня в ней не будет!
Все-таки выставляет. Уже формально. Закончились каникулы.— Как скажешь, — отвечаю тихо и так спокойно, что сам себе удивляюсь. — Ты в этом доме хозяин, тебе решать.
— Я в этом доме давно не хозяин, — глухим от обиды голосом сообщает Иллуми, почти отвернувшись от меня. — Можешь записать на свой счет еще одного цета. Сильнее тебя я быть не могу, а по-другому не умею.
Если бы не эти слова, я бы уже вылетел из комнаты, хлопнув дверью и ожесточенно прикидывая, в каком порядке лучше укладывать свои скудные пожитки в сумку. Но судя по голосу, Иллуми обиделся всерьез. Как будто не он меня сейчас пренебрежительно поставил на место, а я его оскорбил черной неблагодарностью. Как будто... ему действительно невыносимо то, что он не в состоянии контролировать на все сто процентов, и отгораживая от него кусок своей жизни, я его предаю.
Сажусь в кресло, подобрав ноги и обхватив колени руками.Молчу.
Иллуми шагает по комнате, как зверь, посаженный в клетку. Просторная прежде гостиная делается неуютно тесна для двоих.
Хуже всего, что я мог бы постараться стать таким, как желает мой цет. Осталось немножко, чтобы из дикого варвара и военного фанатика превратиться в цивилизованное на здешний манер создание. Раствориться в здешней упорядоченной роскоши, как сахар в кипятке. Невелика ценность. Желание быть нужным держит крепче привязи. Изменить себя? Изменить ему? Ненавижу быть предателем.
Четверть часа молчания невыносимы, как время перед обстрелом.
Наконец он оборачивается ко мне и первым разбивает тишину: — Что теперь?
— Не знаю... — отвечаю честно. Холодно в комнате — дует так, будто за окном зима, и я ежусь, стараясь найти позу покомфортнее. — Мои... принципы — это не болезнь, а часть меня, и не самая худшая. Если уж ставишь мне ультиматум, они или ты, дай хоть подумать.
Иллуми молча сдергивает с соседнего кресла покрывало и отдает, а сам присаживается на подлокотник. Ладонь, которой он накрывает мою, неожиданно горячая.
— Мы друг друга опять понимаем превратно, — тихо сообщает он. Прижимает к себе и крепко держит. — Я тебя не гоню. Просто не могу видеть, как ты носишь это в себе, словно отраву.
— Заботишься обо мне? — Невеселое фырканье, несмешная шутка. — А я — о тебе, поэтому и стараюсь отгородить тебя от своих проблем и лишний раз промолчать. А ты из того же резона пытаешься меня лечить всеми доступными методами, вплоть до хирургических.
Смешок, горький до невозможности.— Я тебя напугал?
— Нет. Ужаснул. — И пока он не успел обиженно вскинуться и отойти со словами: "Так какого черта ты делаешь в моей комнате, постели и жизни?", объясняю: — Тем что я не ответил тебе моментальным отказом, а принялся раздумывать, стоит ли неделя с тобою двадцати моих прежних лет.
— Решай, — кивает он. — Просто знай, что... ты можешь меня бесить, мне может не нравиться моя зависимость, я переживу, если ты меня бросишь, и я хочу быть с тобой.
— "Не хочу расставаться, но приму твое решение?" — осторожно переспрашиваю.
— Вроде того, — кивает Иллуми, мазнув щекотной гладкой прядью по моей щеке. — Но если мы вместе, у меня есть право тревожиться, выяснять причины твоего разлада и пытаться его устранить. А ты вправе защищать свою территорию, чем и занят. Но есть некоторая разница — я перед тобой в долгу. И можешь не тратить сил зря, доказывая мне обратное.
Только этого еще не хватало! Мотаю головой. — Предпочитаю раз и навсегда простить этот долг, если он и был. И забыть.
Иллуми смотрит долго и пристально, прищурив глаза. И взгляд нехорошо оценивающий. — Вот так просто возьмешь и простишь мне то, кем оказался Хисока, и то, что тебе пришлось пережить по его милости?
Решительно киваю. — Да. Мне плевать, кем был твой брат. Сейчас есть только ты и я, и никто посторонний между нами стоять не будет.
— Вот и замечательно, — подытоживает он. — Ты прощаешь себя, для меня это будет достаточным поводом счесть свой долг уплаченным.
Смешок вырывается у меня помимо воли и несмотря на весь драматизм ситуации — Ты дебет с кредитом не перепутал, а, Иллуми? С такой гордыней просить прощения долга — это еще надо уметь...
— Я мало что могу для тебя сделать всерьез, — задумчиво кивает он. — А собственное бессилие меня только бесит. Прости. — Он погружается в долгую задумчивую паузу, но из объятий меня не отпускает. Наконец произносит решительно. — Я знал Хисоку. А теперь знаю и тебя. Я не верю ни в твою виновность, ни в случайное стечение обстоятельств, и я наизнанку вывернусь, но решу эту загадку. Обещаю. И прошлое перестанет тебя мучить.
Он шумно выдыхает и ссутуливается. Так, словно решение принято и можно теперь обессиленно расслабиться. И мы сидим молча, бок о бок.Обнимаясь. Выглаживая друг друга ладонями, смывая злость, обиду, усталость, дурацкое непонимание. Снимая ее рукой, как статическое электричество с шерсти. Вжимаясь в знакомое уже тепло и где-то краешком сознания отмечая, как стихает запредельная дрожь в мышцах. Твоих? Моих собственных?Когда мы молчим и обнимаемся, мы — идеальная пара.Когда мы ругаемся, это словно кто-то пилит по-живому. Когда я успел так с тобою срастись?
* * *
В ближайшие несколько дней я успеваю убедиться, что обязанности Старшего состоят не только в том, чтобы хмурить брови на непослушных членов клана. Иллуми с извиняющимся видом уединяется в своем кабинете: то, как он сообщает на ходу, с управляющим, то с семейным стряпчим, то ради каких-то деловых звонков, то просто в обществе толстого тома из библиотеки, озаглавленного поэтично — "Сплетение ветвей". Однако на мою шутку относительно увлекательного эротического романа он рассеянно бросает "Это брачный кодекс" и скрывается за дверью. Ну да, его старший мальчишка достаточно молод, но это не помеха спланировать выгодную для семьи помолвку загодя.
Порой дела отпускают Иллуми, лишь когда темнеет. А поскольку по традиции, объявленной мне в первый же день появления здесь, за ужином в доме собирается вся семья, то в дни, когда леди Эйри удостаивает нас своим визитом, от нашего долгожданного уединения еще час отъедает светская беседа за безупречно накрытым столом. Лишь потом он остается со мною: умаявшийся, нежный, немножко виноватый, словно обещал мне свое общество двадцать четыре часа в сутки, да вот не сдержал обещания. Наши вечера когда удовлетворенно-спокойные, когда — озорные и достаточно бурные, а ночи по-прежнему полны, но утром мой любовник вновь скрывается за дверью кабинета. Так и надо — я понимаю, что забросив все в последние несколько недель, он вынужден наверстывать сейчас.
