Но стоит мне глаза закрыть, как вижу нежный взгляд Михаила, Миши, как он попросил себя называть в ответ на разрешение ко мне обращаться "Машенька". Ни на секунду не забываю, что он для меня не доступен, но каждый раз бегу на встречу с ним и Наташей, понятно, что племянница здесь не более, чем повод и сама она это понимает и всячески в меру своего разумения подыгрывает своему любимому дяде, иногда так смешно выходит, но она — искренне и старается. А уж сколько раз она меня прямо спрашивала, когда же я замуж за дядю выйду? А я лепечу какие-то совсем не убедительные глупости, только, чтобы не отвечать на прямой вопрос. Чтобы Михаилу понравиться я только платьев пошила уже семь штук, а уж сколько потратила на бельё красивое, да на такие деньги крестьянская семья лет десять жить не работая может. Наденька только хмыкает многозначительно и с Алёнкой переглядывается. Они, что правда думают, что из этого что-то получиться может? Они же про меня всё прекрасно знают...
Как-то мы замёрзшие сидели в кабачке, в преддверии снегопадов задул сырой холодный ветер и я замёрзла немного и пытаясь согреться ждала, когда принесут горячий чай, чтобы обхватить озябшими пальцами горячую чашку и макнуть нос в душистый пар. И не заметила, что вытащила руку, сняла перчатку и дую в пальцы тихонько шевеля ими. Михаил бережно перехватил мои руки своими горячими ладонями и стал целовать мне пальчики, согревая их своим дыханием, от которого у меня голова закружилась. А ещё, я не знаю почему, я обожаю, запах табака от курильщиков, считается, что это отвратительная вонь, а мне нравится и запах табачного дыма, когда курят рядом. Вот только, чтобы он был свежим, а не застарелый запах прокуренного помещения, в котором уже давно не курили, а запах — это въевшийся в стены запах табачных смол, вот этот запах неприятен, как и запах пепельницы, особенно если окурки в ней залили чем-нибудь. И вот сейчас Миша дышал этим сладким запахом своих крепких папирос, пальчики отогревались, а кожу щекотали его чуть рыжеватые усы, которые здесь офицеры, оказывается, носить обязаны. В какой момент я потянулась и он качнулся мне навстречу, я не заметила, пришла в себя уже когда мои руки обвили его шею, а наши губы слились в нежном поцелуе и его колючий подбородок царапал мне лицо. И от этого царапанья я словно прозрела и мы одновременно испуганно отпрянули в стороны и моё лицо кажется должно было лопнуть от количества прилившей к нему крови. До самого расставания я так и не решилась поднять на него взгляд, да и на Наташу смотреть было стыдно, она же всё видела...
Но всё заканчивается, и они уезжали в Ярославль, а я усилием воли заставила себя не ехать с ними вместе. Мы пробыли ещё две недели, я успела всё рассказать Татьяне, но она не сказала мне ничего внятного. Мне вообще показалось, что она меня слушала не очень внимательно и едва ли вникла в мой рассказ, как я тогда подумала. Собственно, я и требовать с неё ничего не могу. Кто я ей? Выгодное дело с моим замужеством уже провернули и барыши уже давно оприходованы. Второй раз повторять аналогичную я отказалась наотрез. Так, что постаралась сделать как можно более приветливую мину и расстались без упрёков. А ещё мне эта отсрочка требовалась для того, чтобы у Михаила закончился отпуск и он отбыл в полк. Слишком эта игра далеко зашла, и риск стал очень большим.
В Ярославле без Михаила жизнь пошла такая милая и размеренная, что я почти поверила, что все мои волнения остались в прошлом. С шумом и блинами весело отпраздновали Масленицу. Я продолжала жить в доме Гуркиных, его размеры позволяли при желании не встречаться с другими домочадцами месяцами, но у нас такого желания не было и совместные обеды и ужины с обсуждением местных новостей вносили в жизнь смысл и упорядоченность. Часто к нам приезжают другие дети Гуркина — дочь Любаша, я её по свадьбе помню, она была моей дружкой и младший сын Николай, когда с детьми и супругами, когда по одному. Братья и сестра друг друга любят и встречаются не по обязанности. Ко мне относятся по-доброму и даже жалеют, отчего мне даже немного стыдно...
А в середине весны Михаил примчался и не разводя политесы с хода попросил стать его женой. Это было так неожиданно, и хоть я готовилась и чётко понимала, что если такое случиться, то во избежание осложнений единственной правильной линией поведения будет чёткий внятный немедленный отказ без возможности двоякого толкования или бесперспективных надежд. Ну, мы же всегда очень умные в теории. В ответ я сама не очень поняла, как сказала:
―Михаил... Господи! Я люблю вас! Только быть вам женой... Есть препятствия... Простите меня, мне сейчас не легче, чем вам... — После этого расплакалась и убежала в свои комнаты. Буквально сразу до меня стало доходить, что я вместо отказа ситуацию закрутила в непонятный клубок и фактически поставила условия положительного ответа, что есть препятствие, которое ему нужно преодолеть или устранить и будет положительный ответ. И уже ничего изменить и исправить нельзя, слова уже сказаны, я всё запутала и ещё и в любви призналась...
В ужасе от того, что я натворила я упала в своей комнате на кровать и заплакала уткнувшись в подушку, чтобы заглушить рыдания. "Ну, дура ведь! Какая дура! Господи! Что же я наделала?" — билось у меня в голове в самых разных сочетаниях, а понимание, что вылетевшие при всех слова не вернуть обратно и что я всё запутала в такой клубок, что как выпутаться из него я представить не могу. Не знаю, сколько я билась в слезах и самоуничижении, но бесконечно это длиться не могло, наверно организм сам взял меня под свой контроль и я словно провалилась в какой-то новый мир, в котором я словно со стороны через полупрозрачную кисею видела, что происходит вокруг. Иногда я узнавала в мелькающих вокруг меня тенях Наденьку и Алёнку, но даже обрадоваться этому узнаванию, мне было не дано. Моё тело что-то делало, иногда я словно немного выныривала из своего состояния, и вокруг было темно, я убеждалась, что это ночь и скорее всего я лежу в своей постели. Прислушавшись к себе, убеждалась, что я в ночной сорочке на мягкой перине, на мне мой любимый ночной корсетик, в котором моё тело словно в идеальном искусном футлярчике, в котором по всем изгибам моего тела сделаны совпадающие вырезы и я в нём как драгоценный хрупкий прибор или ещё какая цацка, которую надо беречь. Рядом вроде бы даже слышу чьё-то дыхание и удовлетворённая снова проваливаюсь в своё состояние. В другой раз я выныривала при свете, оказывалось, что я сижу в удобном кресле в своей гостиной, из окна светит солнышко, а рядом склонив головку, что-то шьёт Алёнка. И мне очень не хочется её напугать или отвлечь, я стараюсь разглядеть, что именно она шьёт и от этого усилия вдруг устаю и снова проваливаюсь в спокойствие и тишину...
Через день или через много лет, в этом мирном уютном мирке времени словно не было, вернее, оно настолько не имело значения, что теряло всякий смысл, да и какая разница сегодня или надысь, если всё равно ничего не происходит и не нужно ничего делать. Я уже вполне привыкла к своему пребыванию здесь, словно я всегда именно здесь и была, а всё, что было до этого не более, чем утренние бессмысленные сны. Но вдруг словно кто-то стал вытряхивать меня из коробочки, в которую я спряталась. Я не очень сопротивлялась, но даже просто вытащить меня из моего состояния совсем не простая задача и меня даже немного развеселило, что кто-то занимается такой заведомой глупостью, как вдруг почувствовала такой знакомый запах свежего табака. Я ещё в прошлой жизни пыталась понять свою странную любовь к запахам табака. Я даже пару раз пыталась курить вместе с девчонками, в первый раз оказалось, что мы даже баловались не правильно, что курить нужно набирая дым в рот, а потом затягивать его в лёгкие. Так, что второй раз мы по всем правилам решили затянуться и долго до слёз кашляли. Мне не понравился ни вкус, ни процесс, ни едкий щиплющий глаза дым, ни запах, ни головокружение и слабость в коленях после той первой затяжки. Так, что я никогда не курила и с этим моё пристрастие связано быть не может. Как я не вспоминала, память сохранила только ощущение, как меня держит на тёплых сильных добрых руках кто-то большой и мне очень уютно и хорошо, а от него пахнет табаком и свежевыкуренной папиросой. Может это одно из самых ярких и радостных воспоминаний так трансформировались во мне, не знаю, как не знаю, кто держал меня тогда в руках. Может это был мой настоящий отец, а может просто один из маминых хахалей, наверно этого я уже никогда не узнаю, да и не важно это никому...
И вот сейчас этот дорогой и важный мне запах потянул меня за собой и я вдруг ощутила себя на руках. Меня действительно держит на руках Коршунов, качает меня как маленького ребёночка и тихонько целует мне лицо, щёки, носик, губы, лоб, он сидит в кресле в доме Гуркина в большой гостиной, рядом на стульчике сидит Наденька и кажется они с Михаилом даже разговаривают, словно меня здесь совсем нет:
― Какая же она у нас красивая! Наденька! А в другое время, ночью или ещё когда она в себя не приходила?
― Нет, барин. Как и сейчас. Скажешь, делает, остановишь останавливается и молчит всё время, только улыбается иногда, словно видит что-то другим не заметное...
Я не подглядывала за ними тайком из-под едва приоткрытых глаз сквозь ресницы, я смотрела на них совершенно спокойно открытыми глазами, только никто на это не обращал никакого внимания и они разговаривали обо мне, как о каком-то неодушевлённом предмете. Уже потом я узнала, что после предложения мне руки и сердца я убежала к себе и плакала почти до утра и никто не мог меня успокоить, хотя попытались почти все, кто был в доме, а Коршунова вытолкали, дескать девушка переживает и его позовут, когда я приду в себя от потрясения. Потом я уснула и проспала до обеда. Меня разбудили, а я уже превратилась в ходячую молчаливую иногда улыбающуюся живую куклу. С утра меня будили, поднимали, приводили в порядок и вели на завтрак. За столом мне обязательно накладывали в тарелку, иначе я могла весь завтрак просидеть перед пустой тарелкой и потом спокойно уйти. Когда заметила, что я стала худеть, мне стали стараться подложить побольше, кухарка старалась приготовить мне что-нибудь вкусненькое, покупали разные сладости, фрукты, необычную выпечку, но я ела по чуть-чуть, сколько бы мне не положили. Кормить меня не получалось, я просто отказывалась открывать рот. Мне было совершенно плевать на вкус еды, хотя бы потому, что я спокойно ела солёный гуляш со сладким эклером или чай с мёдом закусывала солёным огурцом. Кормить меня чаще тоже не получилось, я просто не реагировала на еду, если это не было официальным общим приёмом пищи. Выводить меня далеко не рисковали, иногда с Тяпой нас прогуливали по ближайшим улицам. Дома я молча ходила по коридорам или тихо сидела где-нибудь в кресле. Меня пытались расшевелить самыми разными способами, но ничего не выходило. Единственный раз, когда я немного встрепенулась, когда стала рожать Ольга, по всему дому была жуткая суматоха, да и кричала подружка очень громко, но едва крики прекратились, я начавшая было беспокоиться, успокоилась и снова впала в своё тихое созерцательное состояние. Много раз приезжавший Коршунов очень волновался и справлялся о моём состоянии, но ничего не менялось...
Так и осталось неизвестным, кто именно написал Татьяне в Москву, но примчавшаяся Татьяна выслушала всю историю и поехала к Коршуновым, вернее к сестре Михаила, потому, как он сам был на службе. Он и так выпросил себе отпуск для того, чтобы жениться на мне. Что и как Татьяна говорила, не знаю, знаю только, что потом она поехала к Михаилу и привезла его в Ярославль. И вот сейчас уже третий день Михаил с утра приходит, и не отпускает меня весь день. Разговаривает со мной, целует, гладит...
В какой-то момент наши взгляды Наденькой встретились и она испуганно выронила миску с яблоками, которые чистила среди разговора. Михаил немедленно попросил оставить нас одних, а потом бережно опустил меня на софу, подоткнул мне под спину пару подушек и глядя мне в глаза стал говорить:
― Машентка! Милая! Любимая! Я согласен на всё, я не смогу жить без тебя, а такие мелочи не смогут разлучить нас! Тем более, что мне обещали, что дети у нас с тобой будут и я склонен верить этим обещаниям. И я очень прошу тебя стать моей женой! Машенька! Не отвечай сразу, просто знай, что я готов ждать сколько захочешь! И никому тебя не отдам! Только не оставляй меня больше! Очень тебя прошу...
Он ещё что-то говорил, а я пыталась осознать, что он всё знает и всё равно настаивает на нашей свадьбе. Он ВСЁ знает! Ужас какой! Но вот ведь, сидит, за руку меня держит, целует её и не убегает с криком! Может это я что-то не понимаю?... Да и слабость накатила и я уснула.
Проснулась уже вечером. У кровати дежурила верная Наденька, которая вскочила едва я зашевелилась.
― Ой! Барыня! Как же вы нас всех напугали! Теперь то вам получше?
― Получше, Наденька! Сколько времени?
― Так вечер уже, ужин уж час как прошёл, но вам оставили и горячим на кухне держат. Все так рады, что вы в себя пришли. Может покушаете, а то так исхудали, кости одни смотреть страшно...
Назавтра позвали Татьяну, которая остановилась в какой-то гостинице неподалёку. И с ней мы проговорили почти целый день. Новости у неё самой были совсем не радостные. Настя с треском покатилась по наклонной. Что Татьяна не делала, ничего не помогает. Она уже три раза убегала из дома и потом её находили в таком виде, что страшно представить. От миленькой молоденькой девушки осталось только воспоминание. После последнего побега её кто-то зверски избил, ей выбили половину зубов, сломали нос и скулу, а лицо теперь обезображено шрамами. А ещё повреждена нога и она сильно хромает. Татьяна думала, что хоть это её заставит измениться, но она едва поправилась и отъелась, снова пытается убежать и требует вина и опиума. Сейчас она наняла несколько человек, которые её держат под присмотром в Гольяново под Москвой, но удержать её удаётся только силой. Разговаривать с ней невозможно, она говорит гадости и обвиняет всех во всём и требует отпустить её и дать денег. А причиной, по которой Татьяна её удалила в деревню стало то, что Настя где-то нашла отраву и подлила её Татьяне в капли, которые она пьёт как и я. Спасло её только то, что доза оказалась маленькой, а организм сильным. Отправили аптекарю пузырёк с каплями, и он дал точный ответ, а после опроса всех в доме выяснилось, что в тот день подменить капли могли только Настя и Катерина. На Настю чуть надавили и она во всём призналась... Ну, а что я могу сказать переживающей матери? Что наркоманку вылечить невозможно? Что всё так и будет идти, пока не придёт к закономерному финалу? Я постаралась, как могла успокоить Татьяну, за эти месяцы кажется постаревшую лет на десять, но не сломавшуюся...
Дальше разговор перешёл на мои дела. Когда она приехала сюда и узнала всё, что здесь случилось, она в первую очередь стала выяснять, действительно ли мы с Михаилом друг друга любим и это настоящее сильное чувство? Она пару недель наводила справки, пока не убедилась в наших чувствах. Сначала она, конечно, тоже попыталась вывести меня из моего ступора, но у неё тоже ничего не вышло. Потом она поехала разговаривать с сестрой Михаила и его матерью. Что уж она там им говорила, она не сказала. С моей будущей свекровью она вообще поговорила в общих чертах, а вот с сестрой говорила о том, что мужчины женщин часто любят не только спереди, но и сзади, и есть многие, кому это нравится даже больше, чем спереди, а особенно тем, что не нужно беспокоиться о случайной беременности. Татьяна со смехом сказала, что Вера — мать Наташи ужасно стесняясь через два дня сказала, что с мужем попробовала и им даже понравилось. Но главное не в этом, а в том, что Татьяна хитро провела разговоры, она говорила не про то, что я мальчик, а про то, что я девушка, но у меня есть изъян, и нет влагалища с рождения. И я этого своего изъяна очень стесняюсь. А по поводу детей, пусть они не переживают, дети будут, причём родные и настоящие Коршуновы, это она берёт на себя, и всё будет прекрасно, надо только, чтобы молодые не дурили и её слушались. И после того, как со стороны женщин жениха добилась согласия в той или иной степени, Татьяна поехала к Михаилу на границу, где расквартирована его часть. Там добилась внеочередного отпуска без сохранения содержания для начальника артиллерии дивизии капитана Коршунова. А по дороге обрабатывала офицера, фактически взяла его на "слабо", как я поняла. Ну, а как называть, если формулировка была типа "если любишь, то сделаешь!"... Вот Михаил и приехал уже три дня назад. Ему тоже информация подана под углом моей врождённой аномалии, а то, что женщины делают не только спереди, но и сзади, он может у своей родной сестры узнать, что стало последней каплей сломившей сомнения капитана. И вот уже три дня Коршунов пытается меня расшевелить. И как Татьяна предполагала всего за три дня у него получилось. И сегодня он уже с утра пороги оббивает и цветы прислал, но Татьяна велела не принимать, пусть помаринуется, ему полезно, а мне нужно срочно себя в порядок приводить, что такое худющее страшилище к венцу вести просто неприлично. И через два дня я дала Михаилу своё официальное согласие и оказалось, что у меня есть приданое почти двести пятьдесят тысяч золотых рублей, которые лежат в банке, это по просьбе Татьяны Павел перевёл в рубли почти все подарки отца, оставили только то, что мне нравилось, а от себя Павел просит принять от него и его семьи пять тысяч рублей в подарок на свадебные хлопоты... Теперь я уже плакала от благодарности, а Коршунов обиженно сопел, ведь получается, что могут подумать, что он женится ради богатого приданого.
