Машина, сбавив скорость, свернула в кое-как присыпанный гравием проулок, потряслась метров сто на ямках, миновала колодец и заехала в распахнутые ворота. Мы вышли, и я огляделся. Довольно большой участок, вокруг — низенький хлипкий забор, по периметру еще голые кусты малины и смородины, ближе к даче — большой огород. Сам дом невелик: одноэтажный, деревянный, давно не крашенный, под высокой двускатной крышей с кирпичной трубой, небольшие низкие окна в мелкую расстекловку... Ничего необычного.

С веранды, пристально меня разглядывая, спускается стройная красивая женщина. Я с восхищением посмотрел на нее, на Тому, обратно на женщину и испытал острое сожаление по поводу отсутствия еще одного букета. Остановил взгляд на Томе, безнадежно махнул рукой и протянул:

— А, согласен...

Тома густо залилась краской и спряталась за букет. Ее мама, а это однозначно была она, слишком велико сходство, звонко засмеялась:

— Томик, а ты не говорила, что он мелкий подхалим.

— Ну уж мелкий, — делано обиделся я. — К осени вытянусь.

— Раз согласен, — усмехнулась мама, — приезжай через две недели картошку сажать.

— Да запросто, — согласился я, не задумываясь. — Сейчас вот только проверю еще, как в этом доме кормят.

Сзади гулко захохотал дядя Вадим.

Конечно, никакой вазы под стебли такого размера не нашлось, поэтому, чуть обрезав, розы разместили в оцинкованном ведре, в котором обычно держат колодезную воду, и поставили на невысокую этажерку. Яркое облако начавших распускаться бутонов парило, притягивая взгляды, чуть в стороне от стола.

Праздновали всей большой семьей, аж в четыре поколения, дружно. Со стороны было всего трое. Яся, которая, как оказалось, сидела рядом с Томой на горшке еще в яслях и участвовала во всех ее днях рождениях за последние десять лет, и два новичка — я и, как недовольно называла ее бабушка, "Варька з Шепiтовки", которую зачем-то приволок с собой дядя Вадим. Из обрывков услышанных разговоров — а эту тему, недовольно шипя, негромко обсуждали по углам — я понял, что он уже пару лет шефствует над этой комсомольской активисткой и сейчас как раз удачно пропихнул ее в обком комсомола.

Услышав "Шепетовка", я вздрогнул и некоторое время исподтишка изучал эту Варьку, за что даже заработал предупредительный тычок локтем в бок от Томы. Нет, в этой обкомовской работнице ничего от сверхъестественной сущности не наблюдается. Акула обыкновенная. Я бы на месте Вадима был крайне осторожен — не задумываясь пережует, кости выплюнет и поплывет дальше. Но этот тертый жизнью мужик, похоже, испытывал на ее счет какие-то иллюзии, которые Варька умело поддерживала. Нет, она не ластилась, не кидала своими коровьими глазами томные взгляды и вообще не использовала эти обычные женские штучки. Вместо этого она время от времени смотрела на него снизу вверх взглядом преданного бультерьера, привычно проверяющего, нет ли у хозяина нужды кого-нибудь исполнить. Томин отец, добродушный, чуть рыхловатый, начинающий лысеть доцент института железнодорожного транспорта, непроизвольно ежился всякий раз, когда Варька, заливисто хохоча или что-то живо рассказывая, вскользь проводила по нему холодным взглядом политического терминатора.

Тому усадили во главе стола. Справа от нее было зарезервировано место для Яси, которое та молча, под многозначительное переглядывание родителей, уступила мне.

— Спасибо, — шепнул я ей благодарно.

Эх, как бы в декабре в мое отсутствие и для нее букет получше организовать? Заказать в сентябре Ашоту с доставкой на квартиру в нужный день? Сделал себе пометку в памяти, не забыть бы...

Отец разлил по кругу первую бутылку полусладкого "Советского шампанского", вскрыл вторую и заколебался, глядя на нас.

— Ну налей им один раз, — разрешила чутко следящая за процессом мама, и девчонки торопливо придвинули бокалы.

— Доча, — поднял первый тост отец, — ты стала такая большая... Вон мальчик уже рядом сидит. А помнишь...

Мальчик закаменел лицом и мысленно поморщился, в очередной раз дивясь столь частой у родителей нечуткости. Меньше всего их дочка, только начавшая чувствовать себя девушкой, хотела бы сейчас вспоминать, как она пачкала пеленки.

Чувствуя, что тост затягивается, я окинул взглядом стол. Он был обильным, но простым. Обязательный оливье в самой большой в доме посудине, салат "Мимоза", винегрет с сочной квашеной капустой, печеночный торт с выглядывающей между блинами рубленой зеленью с рынка, сыр, скумбрия горячего копчения и бутерброды с одуряюще вкусно пахнущей вареной колбасой. Много всяких засолок, маринованных овощей и грибов. Чувствуется, что к сезонным заготовкам здесь подходят основательно.

Сало! Свое, похоже, с нежно-розовым отливом у тонкой шкурки и двумя узкими прожилочками темного-красного мяса... Я нетерпеливо заелозил на стуле. Сидящий напротив дед усмехнулся в густые седовато-рыжие усы и тихонько подмигнул.

"Заметано, делим на двоих", — улыбнулся я в ответ.

Папа наконец закончил сеанс воспоминаний, и бокалы нетерпеливо сдвинулись. Я прицельно звякнул о Томин, Ясин, чокнулся с дедом, скрепив наш договор, а затем, встретившись глазами с сидящей наискосок мамой, дотянулся до нее.

Пригубил сладковатую шипучку. Ну... В общем, не фонтан. Надо будет еще сухое и брют по случаю попробовать. А пока — черняшка с салом!

Где-то через час пришла уютная сытость. Разговор за столом давно потерял единое русло, рассыпавшись на несколько изредка пересекавшихся ручейков. Женская часть жарко обсуждала рецепты салатов и солений, перебирая богатую коллекцию отрывных листков календаря. Мужики перетирали общих знакомых, а я, уже минут десять как брошенный ускользнувшими из комнаты девчонками, вяло прикидывал, чем так долго можно заниматься.

По затылку прошелся легкий сквознячок, и я оглянулся. Довольная Тома заговорщицки поманила сквозь приоткрытую дверь в полутемную прихожую. Заинтригованный, я вышел. Она торопливо закрыла дверь, на секунду замерла, прислушиваясь, а потом поволокла меня на прохладную веранду.

В самом дальнем углу около шаткого столика, застеленного вытертой клеенкой, на венском стуле, приобняв гнутую спинку, задом наперед сидела Яся. Коптила поставленная в пол-литровую банку свеча, бросая неровный подрагивающий свет на катастрофически криво даже не открытую, а вспоротую наискосок консервную банку "Глобус" с тушеными овощами. Рядом на тарелке лежал порванный на кусочки пухлый лаваш и стояла в окружении трех мутных граненых стаканчиков начатая бутылка черносливной наливки "Спотыкач".

— Сперла по случаю, — честно призналась разрумянившаяся Тома. — Их там несколько.

— О, — протянул я, приглядевшись к блеску уже слегка окосевших глазок и следам "Спотыкача" в двух стаканчиках. — А огрести в день рождения не боитесь?

— Волков бояться — в лес не ходить, — дружно захихикали девушки. — И вообще, ты с нами или нет?!

— С вами, с вами, куда ж я денусь, — сказал я, снимая нагар ножом. Свет сразу стал ровнее.

Разливая, заметил:

— Вы в следующий раз вызывайте меня консерву вскрывать — вижу, битва здесь была нешуточная, чудом живы остались.

Взяли стаканчики. Девчонки выжидающе молча уставились на меня. Что бы такого сказать задушевного? Из памяти всплыло стихотворение, которое наверняка уже не будет подарено мне три года спустя одной хорошей знакомой.

Я начал, поглядывая на обеих:

Пусть в вашей жизни будет больше света,

Пусть в вашей жизни будет больше лета,

В котором солнце, птичьи голоса

И на траве — зеленая роса.

Пусть в вашей жизни будет меньше плача,

А больше смеха, радости, удачи.

Пусть с вами будет множество друзей.

Пусть больше будет в жизни светлых дней.

Чокнулись. Я посмаковал. А хорошо... Чернослив чувствуется, сладенькая... Сказал бы, что для девочек, но шестнадцать градусов.

Смолотили, работая по кругу алюминиевой ложкой, овощи. Маслянистые остатки овощного сусла со дна дружно собрали лавашем. Под короткое "за нас" от Яси выпили еще раз, и мир, чуть покачиваясь, начал наполняться таинственным смыслом.

Я придвинулся к Томке вплотную и заметил, что по открытым плечам Яськи гуляют зябкие мурашки. Стянул ее к нам на диванчик, пристроив с другой стороны от себя, и набросил общий на троих плед. Как-то очень естественно, не вызвав ничьих возражений, мои руки расположились на талиях.

Девчонки быстро отогрелись и слегка пьяными голосами задушевно затянули мне в уши:

— Мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль...

Огонек свечи загадочно подмигивал, постепенно размываясь, с двух сторон меня грели юные девы. Рай, натуральный рай...

— Сейчас нас хватятся, — нехотя спрогнозировал я, — и кто-то рыжий получит полотенцем по заднице. И хорошо, если полотенцем.

— Рыжий? — протянула Тома, задумчиво наматывая прядку на палец и рассматривая ее, как будто увидела в первый раз.

— Рыжий, рыжий, — весело хихикнув, подтвердила Яська и припрятала почти опустевшую бутылку за диван.

— Тебе нравится рыжий? — уточнила Тома. — Я у мамы хну видела...

— Не вздумай! — ужаснулся я. — И думать забудь! Пошли, сработаем на опережение, порадуем семью своим видом.

Я толкнул дверь и, пропустив девушек вперед, зашел в комнату. Взявшись за руки для устойчивости, девчонки промаршировали к своим местам неестественно твердой походкой. Их проводили добродушными взглядами — всем было хорошо, еще когда я уходил, и за прошедшее время стало еще лучше.

Антураж немного поменялся: в центре стола появился закопченный чугунок с парящей желтоватой картошкой, на большом блюде под тонко нарезанными луковицами серебрились боками обильно политые подсолнечным маслом ломтики иваси, осторожно выглядывали из-под толстого слоя сметаны чуть отливающие зеленью соленые грузди. Судя по витающему аромату, где-то в кипятке томились сосиски. По центру стола дед, деловито пошевеливая густыми бровями, целеустремленно разливал по стопарикам "Пшеничную".

— Moon light in vodka, takes me away... — громко и неожиданно для себя попав в мелодию, пропел я, по замысловатой траектории приближаясь к столу.

"Надо срочно картошкой с маслом или салом заесть", — мелькнула у меня спасительная идея.

— О, молодежь пожаловала, — чуть пьяно протянул отец. — Сейчас мы, Вадя, у них спросим. Что комсомолия думает...

— О чем спорим, — уточнил я, утвердившись на стуле, — о работе или о женщинах?

Мужики весело заржали.

— Ну, можно сказать, что и о работе, — сказал, отсмеявшись, Вадим.

Я скользнул взглядом по стоящим на полу пустым бутылкам. Шампанское, шампанское, вино, беленькая. Ага, значит, вторую добивают... Сильны.

— О проекте новой конституции спорим, — пояснил отец. — Я за многопартийность. Вон в ГДР и в Польше по несколько партий — и кому это мешает? Пусть бы были.

Я громко фыркнул. С высоты опыта моего поколения этот детский лепет был достоин лишь осмеяния, и я не задумываясь припечатал:

— Многопартийность невозможна без хотя бы относительной свободы прессы. А как сказал один мудрый человек на предложение ввести свободу прессы в СССР: "Через месяц после отмены цензуры в Чехословакии нам пришлось вводить туда танки. Скажите, кто будет вводить танки к нам?"

Дядя Вадим с интересом посмотрел на меня.

— Так можно не убирать совсем, лишь раздвинуть рамки, — загорячился отец. — Пусть все разрешенные партии будут за социализм.

— О... — протянул я, с сожалением обнаруживая пропажу сала со стола. — Вы даже не представляете пока, какие тут открываются широкие возможности для подрыва строя.

— Да как ты его подорвешь, если все за социализм?! — в сердцах воскликнул отец. — Вы с Вадимом сговорились, что ли?!

Я наложил картошки, кинул сверху толстый ломоть масла и, любуясь тем, как оно начинает плыть, размягчаясь от идущего снизу жара, сказал:

— Начнем с того, что тогда придется предельно четко сформулировать, что такое социализм, — не вообще, абстрактно, а вот прямо здесь, на местности, в частностях. Представьте, сколько будет возникать горячих споров по этим частностям, размывая границы дозволенного до полной потери политической ориентации. Например, обязательно ли при социализме собственность должна быть общенародной или допустима коллективная? Если допустима коллективная, то можно ли иметь ее не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, как в Югославии? А почему, собственно, нет? Опять встанет вопрос с артелями... А если можно в промышленности, то почему нельзя в форме корпораций? А если можно в форме корпораций, то почему бы не начать торговать их акциями на бирже? И так по каждому существенному вопросу.

— Ну и что плохого-то? Поспорим, разберемся, выясним истину...

— Хех... А дальше начнет выясняться, что классики в новых условиях устарели. Заговорят о том, что некоторые положения нуждаются в пересмотре. Правильно, кстати, заговорят... И, самое главное, кто будет в этих спорах судьей? Тетя Клава из коровника на выборах будет это решать? Иначе говоря, кто и как будет определять, где та граница, за которой оканчивается социализм?

— А по следованию принципу "от каждого по способностям, каждому — по труду", — продолжал горячиться отец.

— Да не уедешь далеко на одном этом принципе. Пятьсот рублей талантливому директору крупного завода — это по труду? А тысяча? А десять тысяч? А сто тысяч? А почему нет? По труду ж... Но не это главное, — прервал я пытающегося что-то ответить папу, — даже не это... Представьте публичную дискуссию, в которой с одной стороны — уверенный в своей правоте энтузиаст из альтернативной политической партии, а с другой, — я указал рукой на дядю Вадима, — какой-нибудь его работник, единственным достоинством которого является умение читать многочасовые доклады, не засыпая от вымороченного языка. Готова ли КПСС к поражениям в таких дискуссиях? А к поражению на выборах, пусть даже местных? Уверен, что дядя Вадим активно против многопартийности. И он прав. Пока партия в таком состоянии, никакой многопартийности допускать категорически нельзя.

За столом наступила осторожная тишина, лишь слева от меня продолжали о чем-то своем беззаботно хихикать девчонки. В глазах у Варьки зажегся нехороший огонек, и она, хищно подобравшись, оглянулась на Вадима, словно спрашивая: "Ну теперь-то уже можно, хозяин?"

Я потянулся за хрустким огурцом, раздумывая, не сболтнул ли чего лишнего.

— Кхе, — кашлянул дед. — Люба, салка нарежь еще.

Я с благодарностью посмотрел на него. Мама двинулась в сторону кухни и притормозила у косяка, с тревогой глядя на дядю Вадима.

— Значит, — задумчиво констатировал тот, — тебе положение в партии не нравится... А чем, позволь полюбопытствовать?

А, гори оно все синим пламенем!

— Единомыслием. Любая нормальная партия — это коалиция разномыслящих людей с общей целью, — коротко ответил я, потом подумал и добавил: — И еще массовым неверием в идеалы, даже среди работников идеологического сектора.

— А они должны именно верить? — усмехнувшись, уточнил дядя Вадим.

Мне его усмешка не понравилась, и я, заподозрив подвох, коротко задумался. Не обнаружив, ответил: