Весна в СССР выдалась нерадостной. Тяжелейший неурожай 1932 года именно к весне обернулся самыми тяжелыми последствиями. Хотя у Политбюро на этот раз хватило ума издать осенью 1932 года секретную директиву, предписывающую при хлебозаготовках оставлять в хозяйствах некоторые минимально необходимые семенные, фуражные и продовольственные фонды, положение было отчаянным. По этой директиве фуражного фонда едва хватало на то, чтобы большая часть скота не пала с голоду, а продовольственный фонд не гарантировал даже скудного пропитания — чтобы не протянуть ноги, нужно было подкармливаться с личного подсобного хозяйства. И хотя контроль за исполнением директивы возлагался в том числе на органы ГПУ, все равно на местах нередко ухитрялись ее обходить — ведь план по хлебозаготовкам тоже требовалось выполнять под угрозой строгой партийной ответственности.

Тем не менее массового голода, похоже, не было, и на железнодорожных станциях не наблюдались толпы беженцев из деревень. Уровень карточного снабжения населения в городах был, как и в известной мне истории, донельзя скудным, но зато не было резко подскочившей смертности от голода в деревне. Те миллионы тон зерна, которые удалось выиграть благодаря боле обдуманной аграрной политике, пусть и очень далекой от идеала, удержали село от перехода через грани, отделяющие недоедание от голода, а голод от голодной смерти.

По возвращении в Москву первым делом направляюсь в ВСНХ, к своему прямому начальнику. Встреча с Георгием Константиновичем Орджоникидзе была короткой:

— Как, готовы приступить к работе? — с ходу задает вопрос глава ВСНХ.

— Да я от нее, вроде, и не отходил, — улыбаюсь я.

— Теперь не наездами будете работать, — строгим голосом отзывается Орджоникидзе. — С головой и глубже придется в работу погрузиться. Мы вторую пятилетку уже начали, а система управления не справляется. Скрипит, шатается и тормозит, — он делает резкий жест ладонью.

— Тяжеленько придется, — вздыхаю я, — под уже сверстанный план систему управления подгонять.

— План — не икона, — возражает "товарищ Серго", — мы на него молиться не обязаны.

— Меня не государственный план беспокоит, — уточняю свои опасения, — в способности нашего руководства его скорректировать при необходимости я не сомневаюсь. Боюсь другого — что ведомства, по уже сложившейся привычке, понавешали на предприятия и тресты обязательные задания по самое не могу, не считаясь с финансовыми рамками государственного заказа. И заставить каждое ведомство отступить от этой привычки будет непросто, тем более что начинать расчистку этих авгиевых конюшен нужно немедленно, а не то огребем те же проблемы, что и в первой пятилетке, — вздыхаю по своей неистребимой привычке и добавляю:

— В рамках ВСНХ, положим, мы разберемся. А остальные ведомства? НКПС, Наркомсвязь, Наркомзем, Наркомторг...

— Правительство поставило перед нами задачу создать новую систему управления производством в масштабе всего народного хозяйства, не ограничиваясь своим ведомством, — "обрадовал" меня Орджоникидзе. — Так что готовьтесь защищать свои предложения на Совнаркоме. Времени у нас немного. Через три дня жду от вас краткую справку об основных принципах этой системы. Как только Президиум ВСНХ даст добро — две недели на подготовку развернутых предложений, — Георгий Константинович бросает на меня усталый взгляд из-под мохнатых бровей. — Ну, за работу! — и он протягивает мне руку на прощание.

Тем временем в Варшаве поручик Незбжицкий, глава реферата "Восток", ломал голову над поручением своего шефа, начальника отделения IIa (разведывательного) Генерального Штаба Стефана Майера.

— Если завалим это дело, — заявил он своим сотрудникам, — нам не просто дадут по шапке. Повернут это как наше самовольство.

— Как так? — раздаются недоуменные голоса. — Разве полковник Фургальский не санкционировал операцию?

— Пан Теодор, разумеется, санкцию дал, — цедит сквозь зубы поручик. — Но он уже второй год начальник II отдела, и я его манеру хорошо изучил. Санкцию-то он дал, а вот утверждать наше решение он не будет. Даже смотреть его не будет. Поэтому — провалиться нам никак нельзя.

Ян Ежи Незбжицкий оглядел кучку сотрудников и перешел непосредственно к делу:

— Главный вопрос не в технике передачи материалов по назначению. Это задача сложная, но вполне решаемая. Главный вопрос — как залегендировать происхождение материалов перед большевиками, чтобы они хотя бы на первых порах испытывали к нему доверие. Нам нужно, чтобы они пустили эти материалы в ход, чтобы между ними было посеяно недоверие, ну, а если потом что-то и раскопают, это будет уже неважно. Какие есть предложения?

— А какое это имеет отношение к нашей разведывательной работе? — спрашивает один из сотрудников.

— Никакого! — дернул плечом поручик. — Но разве мы откажемся засыпать за шиворот большевикам кучку горячих угольков?

— Если хочешь кого-то обмануть, говори ему как можно больше правды, немного задумчиво произносит заместитель Незбжицкого Ян Уряш.

— Что ты имеешь в виду? — начальник реферата "Восток" тут же разворачивается в его сторону.

— А вы верите в ту легенду, которую нам преподнес источник этих материалов? — вопросом на вопрос отвечает Уряш.

— Нисколько! — отозвался Незбжицкий. — Но версия вполне правдоподобная.

— Так давайте от нее и плясать, — предлагает заместитель. — Представим дело целиком так, как оно и было нам изложено. За одним исключением: человека, изъявшего досье, изобразим коммунистом или сочувствующим коммунистам, который с риском для жизни выкрал досье у "Лиги Обера", чтобы разрушить их козни против большевиков.

— Хорошо, пусть так, — поручик кивает, соглашаясь. — Но где мы найдем человека, который возьмет на себе эту роль? Причем роль сыграть — это не фокус, а весь фокус в том, что этому человеку должна доверять большевистская верхушка. У нас такого агента нет... — Ян Незбжицкий скептически поджал губы.

— Двухходовка, — тут же предлагает Уряш.

— То есть? — резко спрашивает поручик.

— Наш человек, представившись коммунистом, выходит на какого-нибудь видного большевика из Совдепии, и передает ему материалы под нашей легендой. А уже тот приносит папку Ежову. И нашу агентуру в Москве не придется засвечивать.

— Годится, — после краткого раздумья заключает Незбжицкий. — Есть у меня на примете подходящий человек из отдела IIb (контрразведка). Он бывший австрийский подданный, имеет опыт работы с коммунистическим подпольем. И мы можем задействовать его в Вене или Берлине, а не тут, в Варшаве. Тогда еще меньше шансов, что кто-то заподозрит нашу руку. ...

— И можно легко обосновать, почему папка должна попасть прямо к Ежову, а не, скажем, в советское посольство, — подхватывает Уряш. — Этот коммунист боится, чтобы упомянутые в материалах видные большевики из их ведомства иностранных дел не перехватили это досье, чтобы избежать разбирательства.

18.4

Пока польская разведка раскручивала колесики своей (или, точнее сказать, моей) интриги, моя семья осваивалась с московской жизнью. Если для меня или Лиды это вовсе не составляло какой-то проблемы, то для наших детей дело обстояло иначе. Лёнька и Надюшка, проведя в Женеве почти два с половиной года, изрядно привыкли к тамошнему комфорту, к узкому кругу общения с немногочисленными детьми персонала нашего представительства, к швейцарским горам и климату. Уезжали из Женевы, когда весна там была разгаре, цвели нарциссы, а Москва встречала нас затянувшимися холодами — апрельский снег уже заметно подтаял, но еще не сдал своих позиций. Да и быт наших детей ожидал иной — с ухудшившимся снабжением и карточной системой. С продуктами было туго, да и прочими товарами кооперативная и госторговля особенно не радовала. Частные магазины и лавочки тоже сузили ассортимент — внутри страны получить товарные фонды им стало совсем непросто, артели и частные мастерские тоже не решали проблемы, потому что страдали от нехватки сырья и материалов, валютная квота для закупки импортных товаров им была недоступна, а ручеек контрабанды хотя и не иссяк, но сделался совсем тоненьким. Зато уровень цен ощутимо скакнул вверх...

Хорошо хоть, что школьные хлопоты предстояли лишь в следующем году. Лёньке семь лет стукнет только в июне 1934 года, но готовить его к школе мы с женой дружно решили загодя. Читать по слогам он уже кое-как научился, и первые навыками счета тоже овладел, однако меня больше беспокоил переход от вольной детской жизни к жесткому школьному распорядку. Впрочем, это были заботы не сверхсрочные. А что касается бытовых вопросов, то и мое относительно привилегированное положение, и усилия Марии Кондратьевны обеспечивали нашему семейству вполне сносные условия жизни. Во всяком случае, переход от женевского существования к московскому оказался для Надюшки с Лёнькой не таким уж резким.

Тем не менее, контраст с женевской жизнью детишки подметили сразу. Хотя усилиями Марии Кондратьевны удавалось их накормить довольно вкусно, но отсутствие много из того, к чему они привыкли в Швейцарии, все же сказывалось.

— Хочу шоколадку... — канючила Надюшка после вечернего чая. Нет, она вполне отдала должное печенью с изюмом, испеченному Марией Кондратьевной. Но шоколадку тоже хотелось! А не дают...

— Нету шоколадки, родненькая, пытается объяснить ей Лида, — нет сейчас в магазинах шоколадок.

Дочка надувает губы, и хорошо, хоть не удаляется в рев. Ей все ясно — шоколадку ей взрослые дать не хотят, а вместе шоколадки заговаривают зубы. К счастью, очень удачно к ней на колени вскакивает Котяша, и начинает, урча, тереться головой об ее руку. Надюшка запускает пальчики в густую котячью шерсть и начинает почесывать кота, постепенно успокаиваясь.

Ленька шоколадных конфет или замысловатых десертов, которыми мы время от времени баловали детей в Женеве, не требует. Но и он подмечает контраст с швейцарской жизнью. Когда мы во время прогулки заходим в магазин игрушек, чтобы немного поднять Надюшке настроение, этот номер у нас не проходит. Дочка смотрит на немногочисленных кукол, явно отличающихся в худшую сторону, и по качеству, и по ассортименту от тех, что она видела в Швейцарии, и воротит нос. А Лёнька спрашивает в лоб:

— Папа, а почему тут игрушки такие плохие? В Женеве гораздо лучше были!

— А потому, сынуля, отвечаю ему, потрепав вихры на голове, что наша страна сейчас все силы бросает на дело индустриализации, чтобы создать производство не хуже европейского или американского. Весь Советский Союз сейчас строит фабрики и заводы. И сделать это надо очень быстро, вот и приходится жертвовать многим. Не только игрушками для детей — и производство одежды, обуви, мебели, всяких бытовых мелочей приходится ограничивать.

— А почему надо жертвовать? — не сразу понимает Ленька.

— Потому что империалистические державы неизбежно развяжут через несколько лет большую войну. И если у нас не будет крепкой экономики, способной производить самое современное оружие, нас порвут на части. Поэтому все средства идут в первую очередь именно на это. Надо успеть, пока война не разразилась! Понял? — и я заглядываю ему в глаза.

Ленька молчит несколько секунд, продолжая обдумывать услышанное, а потом кивает:

— Понял. — И, без всякого перехода:

— А мы в горы скоро поедем?

Вот еще проблема! В горы... В горы я и сам не прочь. Вот только те горы остались за три тысячи километров отсюда.

— Москва — не Женева, Лёнька, — говорю, подавляя вздох сожаления. — Это там горы из окна видно. А тут до гор два дня на поезде надо ехать. Может быть, на следующий год получим отпуск летом, и съездим на Кавказ. Но обещать ничего не буду, — спешу оговориться, — что случится в будущем году, и как все дела сложатся, я пока не знаю.

Впрочем, грех жаловаться. Пока длится лето, мы стараемся больше проводить времени с детьми, на свежем воздухе. Парк имени Горького, Нескучный сад, Воробьевы горы, Сокольники, купание в Серебряном Бору... И там всякие нехватки московского быта уходят на задний план. Бегать взапуски, играть в лапту или пятнашки, или плескаться в теплой прозрачной воде, можно и без всяких шоколадок!

Поэтому каждые выходные мы едем на трамвае до Пресненской заставы, а оттуда на автобусе — до Серебряного Бора. Дорога, конечно, довольно утомительная, особенно когда по жаре возвращаемся обратно, но особого выбора нет. Разъезжать на такси каждое воскресенье накладно выходит, а на использование служебного автотранспорта в выходные существует строгий запрет, и РКИ бдит за тем, чтобы это правило неукоснительно соблюдалось. Бензина не хватает, бензин нужен для экспорта. Да и фонды на резину скудны донельзя.

Но, так или иначе, мы регулярно вбираемся поплавать в Москве-реке, а если погода не позволяет, едем до Садового кольца, и затем до Парка имени Горького. Там тоже развлечений хватает, и даже можно побаловать детей мороженым, отстояв длиннющую очередь. Несмотря на любовь к московскому мороженному, Лёнька, совсем недавно выучившийся кое-как плавать, явно предпочитает поездки в Серебряный Бор.

— Сынуля! — кричит ему, бывало, Лида. — Давай вылезай из воды! Продрог ведь уже!

— Ну, мамочка! — кричит он в ответ. — Мне нисколечко не холодно!

— Лёнька! — вступает в диалог Надюшка, которую мама растирает полотенцем. — Так нечестно! Я уже вылезла, а ты всё сидишь в воде!

— Леонид! — приходится кричать уже мне, подпустив строгости в голос. — Вылезай немедля! Иначе прекращаем всякое купание! Или ты больше не хочешь самбо заниматься?!

Последний аргумент оказывается, похоже, самым действенным и сынишка начинает потихоньку выбираться к берегу. Как и большинству мальчишек, ему очень хочется овладеть "секретными" приемами самообороны, которым обучают на секретной маминой работе.

Вот так и шли наши домашние хлопоты, позволявшие немного развеяться после рабочей недели. Работа отнимало немало сил и времени, и у меня, и у Лиды. Но в начале августа Лида принесла ожидаемую, но все же встревожившую меня весть:

— Виктор, нам в аналитический отдел поступило сообщение, доставленное дипломатической почтой из консульства в Данциге от нашего резидента Ладовского:

"По сообщению источника во втором отделе Польского Генштаба Незбжицкий через своего агента передал в Москву компрометирующие материалы, полученные от Антикоминтерновской лиги".

Что-то забрезжило у меня в сознании. Источник во втором отделе Генштаба...

— Лида! Надо немедленно сообщить Ладовскому, что его источником интересуется польская контрразведка! Владислав Бораковский под угрозой провала!

— А как объяснить Трилиссеру, откуда у меня такая информация? — Лида дернула плечом.

— Трилиссеру ничего объяснять не надо, — после полминуты лихорадочного обдумывания ситуации нахожу решение. — Я брошу в ящик обращений ОГПУ записку на французском, что варшавские контакты сотрудника советского консульства в Данциге привлекли внимание польской контрразведки. Думаю, в ИНО сделают необходимые выводы сами.

— Пожалуй, — задумчиво произнесла жена, — это может сработать.