— Хорошая она, Зойка! Искренняя...А если бы жила она не душой, а умом и логикой, — не женился бы я на ней, не люблю рассудочных женщин...Грунечка сразу ко мне душой потянулась, вся изнутри осветилась лампадкою светлою; веришь ли, и сам я с нею разом помолодел... Но ты, Зоя, другая: в тебе чувства и разум соседствуют гармонично: к языкам склонность имеешь, науки тебе шутя даются, — помню твою лекцию краткую о радиации... Ты — необычная, и должна в люди выбиваться, но не становиться "как все": нельзя талантливым людям прозябать в глуши, уверен! Я ведь вначале думал: ты — просто тихоня, ко всему равнодушная, ничем не интересуешься, живёшь одним днём. Оказалось, ошибался я, и хорошо, что первое впечатление оказалось ошибочным! Вон как лихо ты меня, старого прохиндея, прочислила, да так мило, тихо, со светлой улыбкой, еще и медку привозила, — и мы вдвоём рассмеялись безудержно при воспоминании о чудесном медке доброй старушки из Гиганта.

— Приехали ужа, господа хорошие! Пожалуйте в свою гостиницу! — рявкнул шофёр, про которого мы с отчимом совершенно позабыли, мило беседуя на заднем сиденье. — Платить будете, папа с дочкой?

Похоже, он эпизодически слышал отдельные фразы нашего разговора, и, наверняка, решил: мудрый отец наставляет молоденькую дочурку уму-разуму. Расплатившись, вылезли мы из такси, вошли в фойе навстречу ярко сияющей сосенке и мило улыбающейся даме-администратору. Отчим негромко заметил:

— Так вот, что хочу сказать: я даже рад твоему неожиданному новому увлечению, Зоя. Во всяком случае, это — возможность отвлечься от нашей сельской рутины и переосмыслить твои былые знакомства...Но помни: не вздумай этого Эдуарда в душу пускать: ты его не знаешь толком, как и я о нем мало что знаю, кроме сплетен Симоны Яковлевны... Какими целями он задался в жизни? Что он за человек? Но в одном уверен: покоя с таким мужчиной — не обрести женщине! Красавец — он всегда чужой! — Не удержалась я:

-Дядя Семён! А Вы как же? Вы же... красивый!

— Хорош зубоскалить над старым больным человеком, Зоя! Была, да сплыла вся та красота, вся вышла, вместе со здоровьем и молодостью!

Тут мы к двери номера подошли. Вставил отчим ключик в замок, шепчет:

— Смотри: матери — молчок! Сам скажу, что нужно будет сказать...

— Это о чём вы тут шепчетесь, негодники? — с шумом распахнула дверь мама. Дверь наружу открывалась: дяде Семёну чуть по лбу не досталось.Или досталось? — я тут, понимаешь, с ума схожу, а они бродят неизвестно где...с тобой же, Семён, нам разговор особый предстоит: ты куда это меня отправил? Что за свертки запечатанные, что за тайны? Я в своей семье секретов иметь не желаю! То твои отлучки бесконечные, то покупки непонятные... Ты себе представить можешь моё состояние: купила неизвестно что. Отдала свёрток с деньгами, — неизвестно сколько! А теперь вот сижу и вас жду, — неизвестно откуда! За кого меня в семье держат: за девочку на побегушках, которая лишь в конторе сидеть способна? — Никогда я маму такой разъярённой не видела, в праведном гневе и возмущении она показалась мне совсем иным человеком. Что же её так рассердило? Не выдержала, спросила мать:

— Что с тобой приключилось, мама? Ты сама на себя не похожа!

— Сидела я, сидела в одиночестве: вас нет, тайна душу гложет, терпения никакого не хватит! Не выдержала я... Ты прости меня, Сёмушка, за любопытство: нельзя мне секреты доверять! Открыла я эти два свёртка, обёртку разорвала. Внутри — две красных коробки, сафьяном крытые, старинные, — мне ли не понимать! Вот, Зоя, получается, что Семён Васильевич наш не знал, что мать моя замужем побывала шесть раз, а из тех замужеств не одни только слёзы вынесла, но и в камушках меня научила разбираться! Мне ли не отличить бриллианты чистейшей воды? Видывала я и прежде бриллианты, но только не такие крупные...а тут — старинные украшения, которым цены нет! Откуда они? Зачем? Что ты от нас скрываешь, Семён? Говори, я от дочери ничего не таю!

Я больше ничего не сказала. На дядю Семёна смотреть жалко было: наверняка, он не рассчитывал, что мать вскроет пакеты, не учёл фактор любопытства женского. Когда я узнала о махинациях отчима с пенсионным законодательством, молчала, как рыба на берегу... но то — я, дитя времён Хрущева... У меня взгляды шире, гибче, а совесть — легковеснее...плохая я, наверное...Тогда как мамочка моя — настоящий, честный советский человек!

Не стала я слушать препирательства родителей. Пусть отчим выкручивается: ему не впервой из сложных ситуаций выпутываться, авось разберутся. Ушла в свою спаленку, прыгнула на кровать и принялась мечтать. О чем? Да о том, как сладко целовал меня Эдуард! Мудрые речи отчима, похоже, стороной прошли...

Родители быстро договорились, не зря говорят: муж да жена — одна сатана...

Что, интересно, отчим маме наговорил в оправдание, как объяснил наличие бриллиантов в привезённых ею пакетах? Хитер гусь, как любит бабуля говорить о мудрых людях, подобных дяде Семёну...

Ближе к вечеру мама с отчимом собрались на концерт. Билеты через портье забронировали, как в "лучших домах Лондона". Я идти отказалась, сказала, голова болит! Мама было пыталась меня уговорить "бросить хандру", но дядя Семён пояснил ей, что у меня был тяжелый день... Похоже, он впрямь поверил, что мне нехорошо, после стольких переживаний?

Они ушли. И меня посетила мысль: дядя Семён так и не успел мне ничего рассказать о перипетиях судеб семьи Эдуарда. Что такого случилось в доме моего "мужа", что заставило юношу продавать свою квартиру и запятнать паспорт?

Оправдываясь перед собой, что действую исключительно под влиянием любопытства, и ничего более, я бросилась к телефону и набрала коммутатор.

Глава 29

Эдуард словно ждал моего звонка: трубку снял мгновенно. Мы с ним договорились встретиться через сорок минут, в фойе гостиницы "Москва". Я не стала мудрить: надела простое черное платьице, которое мне бабушка связала самолично, — бабушка еще и вязать умеет, не то, что я! Платье великолепно облегало фигуру, обрисовывая выразительно даже то, чем я и похвастаться не могла, — в другой одежде. "Готовое платье" никогда не сравнится с тем, что изготовляют "на заказ", для отдельно взятого человека. Вот скажите: часто ли купленная в магазине одежда сидит на вас, как влитая? То-то и оно...

Удлинённый треугольный вырез подчеркивал белизну шеи и немножко приоткрывал грудь, — самую малость. Поверх платья набросила длинную нитку жемчуга, перекрутив её вдвое. Жемчуг был настоящим, старинным, речным, хотя не слишком дорогим. Пальцы ощутили его приятный живой холодок...

Эдуард пришел вовремя: я только еще спускалась по лестнице вниз, а он уже ждал меня у дверей, с нелепой темно-красной розой, которую он держал в правой руке как-то странно: опустив цветок вниз и прикрывая левой рукой . Где только нашёл в такой мороз? Увидев меня, Эдуард разулыбался, тоже как-то странно: словно не умел он улыбаться искренне. Словно не привык к этому.

— Зоя!... Я так рад вас видеть! Просто рад, и всё! Даже и не знаю, что еще сказать... Поверите ли: не привык я розы дарить, не умею цветы вручать...Так и не научился... Простите, что роза — одна, другой хорошей не было, все разобрали, зимой цветов меньше привозят... Вот гвоздики были, но мне показалось, лучше — роза... Да, вот, возьмите же! — и Эдуард протянул мне бедный полузамерзший цветок, робкое напоминание о лете, тепле и чувствах. Я робко взяла цветок. Не люблю живых цветов. То есть люблю вдыхать их аромат, восхищаюсь их бесподобной краткоживущей красотой, но не могу спокойно видеть, как через несколько дней цветы увядают у меня на глазах, как олицетворение тщеты всего мирского... Но отказаться нельзя...И тут только меня осенило: что я буду делать с этой розой? Что скажу родителям? Откуда она взялась? Семён Васильевич будет недоволен, сразу обо всём догадается. Что подумает мама? Нет, все-таки я еще не готова к самостоятельному существованию: даже в мыслях своих ориентируюсь на мысли окружающих, на их мнение. Конечно, нужно уважать чувства близких людей, но нельзя постоянно под них подстраиваться! И я решительно взяла розу в руки. Хотела даже чмокнуть Эдуарда в щеку, — не стала... Он и так думает обо мне, как о смешной провинциалке, уверена... Ни к чему лишнее выражение чувств. Эдуард смотрел на меня странно: без прежнего своего скептического выражения, просто смотрел, и всё, и я не могла понять, что таится в глубине его бархатистых с поволокой глаз. И не могла я долго смотреть в его глаза: казалось, голова начинает кружиться, словно почва уходит из-под ног. Нелепое ощущение собственной слабости, возникавшее, когда я была рядом с Эдуардом, чуточку раздражало.

— Может быть, Вы поставите розу в какую-нибудь вазу или хотя бы в банку в вашем номере? — предложил Эдуард. — Я вас пока здесь подожду...

— Да, конечно, — пробормотала я. — Только перестаньте называть меня на "Вы", Эдуард! Это смешно звучит, по-моему...

Я убежала наверх, сознавая, что мне стоит пригласить с собой и Эдуарда. Чего я боялась? Что нас увидит дежурная по этажу и доложит обо всём родителям? Что с того? Ну, зачем я такой трусихой уродилась?! Водрузив трогательную одинокую розочку в пустую вазу, словно специально для этого случая поставленную на моей прикроватной тумбочке, надушившись французскими духами, вернулась к своему кавалеру, неуклюже переминавшемуся с ноги на ногу в фойе.

Эдуард, похоже, не знал, какую манеру поведения избрать: куда только подевалось это его недавнее выражение лица, неуловимо напомнившее мне всех великих циников мира... Он сам не решился мне даже руку предложить, — не так давно мы с ним целовались, как безумные, а теперь он ведет себя, как...чужой?! И я сама решительно взяла его под руку и мы пошли в ресторан. В вестибюле Эдуард сбросил серое пальто на руки гардеробщице, старенькой улыбчивой бабуле, оказавшись в сером костюме явно импортного производства, и мы пошли на приступ столика. Старичок-гардеробщик дремал в глубине помещения, держа на коленях книгу: похоже, они тут на пару работают... Ресторан при гостинице встретил нас уютом и теплом, ненавязчивыми кухонными ароматами. Здесь было приглушенное освещение, звучала музыка скрипки. Вполне подходящая атмосфера для влюбленной пары. Только являемся ли мы влюблённой парой, или?... Кто мы друг для друга?

Однако, официант попытался огорчить нас заявлением, что "мест нет, все столики заняты!" Эдуард неожиданно растерялся, будто дар речи потерял, мне даже смешно стало: такой высокий, большой мужчина, — и такой мальчик!...

— Милейший! А кто у вас здесь есть из руководства? — я говорила тихо и ласково, словно вкрадчивая лиса. Захотелось мне поиграть перед Эдуардом. Впрочем, я знала свои права... — Позовите, пожалуйста, будьте столь любезны!

Через пару минут пред нами возник мужчина средних лет, в неказистом пиджаке, но весьма внушительной комплекции, с бесцветной наружностью и немалым апломбом во взоре. Было похоже по его выражению лица, что пузатый дядька собрался нотацию нам читать, да только, наученная кратким житьем в лучшей гостинице столицы, я его опередила:

— Голубчик! Мы живём в этой гостинице, а не с улицы пришли! Что, для постояльцев "Москвы" в ресторане мест нет? Или мне придется идти по вашему высшему начальству и жаловаться, что жильцов отказываются кормить, а столики резервируют неизвестно каким темным личностям?! Вот наш ключ! — И я демонстративно повертела ключом от номера пред замершим метрдотелем, или как там его должность... Местное начальство даже рот открыло, узрев бирку от номера: определил, сердечный, что ключик-то — от люкса! И сразу и столик нашелся, и даже бутылку шампанского нам принесли в подарок...Вот так вот!

— Зоя, вы меня удивляете, — пробормотал Эдуард. — Не ожидал вас такой собранной и требовательной увидеть... Мне казалось...

— Что я — скромная и тихая провинциалка! — закончила за него фразу. — Верно! Такая я и есть. Простите, что открылась вам не с той стороны, разочаровала. Самой непривычно выступать в роли хамки, но обстоятельства требовали. Не поверите: совсем недавно я была такой боязливой и робкой, совсем другой! Знаете, как меня бабуля называла? "Тюха!" Впрочем, мы же договорились: на "ты", Эдуард? Иначе я себя неуютно чувствую, словно на экзамене.

Странно я себя вела: говорила громче обычного, смеялась слишком резко, щеки рдели, я чувствовала их жар. Сама себя не узнавала. Но здесь, в ресторане, мне было проще, чем тогда, в квартире Эдуарда, когда мы с ним остались только вдвоём. Здесь я могла нести всякую чушь и не боялась себя. Но как неожиданно переменился мой кавалер! Вначале, в первые мгновения знакомства, он мне не понравился: красавец с душой циника, равнодушный к женщинам, привыкший к легким победам, уверенный в себе. И вот передо мной совсем ной человек: почти робкий, не слишком уверенный в себе, даже немного запинающийся. Чем можно объяснить столь разительную перемену? Он смущен непривычной атмосферой? Не думаю, чтобы коренной москвич не являлся завсегдатаем или хотя бы частым посетителем хороших ресторанов. Остается одно: неужели он так изменился из-за меня? Может быть, Эдуард и впрямь испытывает ко мне некие чувства? В это трудно поверить: чтобы такой красавчик смог увлечься деревенской девчонкой?

— Зоя! Я никогда не видел девушки более необычной, чем...ты... — Эдуард словно отвечал на мой невысказанный вопрос. — красота твоя еще не сформирована до конца, порой ты больше на девчушку-школьницу похожа, чем на взрослую девушку: коленки угловатые, ручки тонкие, как веточки... нет, не сердитесь! Это я к чему: через год-другой вы превратитесь в совершенную красавицу, только вам нужна будет оправа драгоценная... то есть, мужчина достойный. Что я? У меня такие проблемы, что ты сама меня бросишь, как обо всём узнаешь... Ты большего достойна. Простой продавец твоей новой квартиры, — зачем я тебе? Возможно, я для тебя лишь возможность испытать свои чары? Сам не думал, что способен так, неожиданно, почувствовать влечение к незнакомому человеку...

Слушала его, пыталась понять. Значит, Эдуард считает меня еще гадким утенком? "Угловатые, веточки"... И что это за "влечение"? Будто он стыдится проявления чувств. Стыдится меня? Или привык чувствовать независимость, любит свободу, и любой интерес к женщине воспринимает как угрозу своей личной свободе?

Впрочем, возможно, у Эдуарда действительно имеются веские основания вести себя, прямо скажем, странно для такого писаного красавчика...

— Зоя! Нам с Вами...с тобой... нужно объясниться... — Mой новый знакомый вновь начал запинаться чуточку, спотыкаясь на словах. Как в сугробах снега. — Я просто обязан осведомить тебя о некоторых обстоятельствах моей жизни, которые, несомненно, оттолкнут тебя от моей скромной персоны... Я тебе показался вначале, несомненно, индюком надутым? Это не так: просто я считал тебя обычной покупательницей московской квартиры, девушкой, стремящейся во что бы то ни стало сделаться обладательницей жилья в столице... Ну, ошибся я, понимаешь? Ты — совсем другая, отнюдь не рвешься стать хозяйкой жизни, я вижу. У тебя иная цель по жизни— быть хозяйкой своего внутреннего мира...В тебе столько особенных сторон, разносторонности, что я даже потерялся, ближе узнав тебя. Ты достойна не то, что московской квартиры, — тебе бы жить в замке на Луаре и на арабском скакуне ездить на соколиную охоту... Не была во Франции? Нет? Еще побываешь... Ты везде побываешь, я уверен, все для тебя впереди, ты только не замыкайся в себе, дари свою полноту восприятия мира окружающим... Вот сегодня ты меня поцеловала, — знаю, это обсуждать не принято! — но я словно впервые ощутил, что такое искренний поцелуй девушки, которой я сам нравлюсь, вне зависимости от того, что у меня есть, что я могу дать. Словно на меня знойным травяным ветром твоих южных сальских степей повеяло... Знаешь, какие девушки учатся в МГУ? Неглупые, разумеется, но вульгарные, резкие, назойливые-настойчивые, стремящиеся к осуществлению своих целей исключительно. Знаешь, есть люди — рвачи? Вот такие девушки со мной и учатся... За такими только мне и приходилось ухаживать... Поверишь: одна из моих подруг меня в лоб спросила: каков общий метраж квартир, — моей и родительской? Она была из ближнего Подмосковья, стремилась закрепиться в столице, мной совсем не интересовалась, считая себя самой красивой... Ах, да о чем это я говорю? Прости, Зоечка, не хмурь свои бровки сердито: не было там серьезных отношений! Это я к чему: что ты не похожа на других, ты — особенная! Не просто красивая, но еще и равнодушная к сущности материальных вещей... Ничего, что я так... заумно? Возле тебя я теряюсь и начинаю чушь нести... не смейся надо мной, Зоя! Кажется, я в тебя влюблён... Мне это сказать трудно, я привык сдерживать свои чувства перед женщинами, опасаясь вечного подвоха, но теперь, когда я утратил свой статус завидного жениха, почему бы и не быть откровенным? Зоя! Ты мне так нравишься, что я каждую минуту о тебе думаю, хочу тебя коснуться, хочу, чтобы никто из мужчин больше даже не смотрел на тебя... Хочется тебя запереть где-нибудь в горах высоко, чтобы только орлы горные тебя видели... А иначе — отнимут тебя другие, сильные, или сама ты отвернешься пренебрежительно от такого неудачника, как я... Но, Зоя, скажи: нравлюсь ли я тебе хоть малую малость? Что ты чувствуешь ко мне?