— Да, вот еще что... — произнес Юзеф Станиславович, и было похоже, что он едва заметно колеблется: а стоит ли продолжать? — Помимо закупок партий вооружения, которые будут вывозиться из Германии особым порядком, нами намечается приобретение нескольких сотен единиц пистолетов, и эта партия должна быть ввезена в СССР немедленно. Тут вопрос в сроках — пистолеты мы и так купим, союзническая Контрольная комиссия уже давно не возражает против их экспорта, но пока еще заказанные партии будут изготовлены и доставлены... Это оружие будет закупаться и ввозиться в СССР непосредственно членами комиссии, почему мы и посылаем в общей сложности более тридцати человек. Вы, я надеюсь, не откажете нам помочь? — И, не видя возражений с моей стороны, Уншлихт вновь обратился к Котовскому: — Григорий Иванович, загляни к себе в Особый отдел заграничных военных заготовлений и распорядись, чтобы Борис Гольдберг... Нет, отставить. Для ускорения дела сам позвони прямо сейчас в отдел снабжения ОГПУ, Сергею Федоровичу, пусть он там, в своем ведомстве, срочно оформит еще одно разрешение на ввоз в СССР огнестрельного оружия — для Осецкого Виктора Валентиновича, и. о. замнаркома НКВТ. — Тут заместитель Фрунзе поворачивается в мою сторону и замечает: — Полагаю, с оформлением разрешения проблем не будет. С вашими-то доверительными отношениями с ИНО ОГПУ.
Намекает? Прощупывает? Правильно говорят — бывших чекистов не бывает. Похоже, кроме самого факта встречи с Трилиссером, ему ничего неизвестно, и он пытается вызвать меня на разговор — а ну, как начну отнекиваться или оправдываться, а там, глядишь, и сболтну что-нибудь ненароком. Ну, уж нет, такого удовольствия доставлять не собираюсь.
— Юзеф Станиславович! — вступаю в разговор совсем по другому поводу, решив выгадать кое-что и для себя. — Вы не будете возражать, если я ввезу три единицы оружия для своих личных нужд?
— Вы ведь член РКП? — уточняет Уншлихт.
— Да.
— Значит, проблем с регистрацией оружия у вас не будет... Только зачем вам сразу три штуки?
— Хочу сделать подарок. — Думаю, откровенность в данном случае не помешает.
— Ладно. Везите! — замнаркома сегодня покладист. Тем более что, подозреваю, каждый член комиссии потащит через границу что-нибудь и для себя лично, а не только для своего начальства, захотевшего обзавестись новенькими импортными пистолетами. — Но эти три штуки будете приобретать за свой счет. И еще... — Уншлихт чуть помедлил. — Знаю, что вы за границей не новичок, и в Германии бывали. Сейчас там обстановка серьезно поменялась по сравнению с 1918 годом. Гражданская война вроде бы позади, однако же ухо надо держать востро. Мы едва уладили конфликт с налетом на наше торгпредство — только 29 июля был подписан наконец протокол об урегулировании наших претензий, и мы смогли организовать эту поездку. Хотя наш визит согласован также и с немецкими военными, в офицерском корпусе Германии немало открыто антисоветски настроенных субъектов. В Германии появились свои фашистские и полуфашистские организации, и некоторые из них, вроде 'Стального шлема', пустили глубокие корни среди военных. Это вам следует сугубо иметь в виду, не поддаваться ни на какие провокации и не подставлять голову! Она и вам, и нам еще пригодится.
Юзеф Станиславович глядел мне прямо в глаза и был непроницаемо серьезен.
— Вы можете столкнуться и с другого рода опасностями. Берлин превратился в одно из гнезд белогвардейской эмиграции. РОВС проявляет большую активность, и от этих подлецов можно ждать каких угодно гадостей, вплоть до актов прямого террора против наших представителей. Но и помимо РОВСА там хватает всякого отребья, которое зарабатывает на мелких провокациях и по-всякому гадит исподтишка. Так что — осторожность и еще раз осторожность!
Ободренный этим напутствием, покидаю здание Реввоенсовета, чтобы подготовиться к командировке.
На следующий день Котовский появился у нас в наркомате. За полдня он, как еще не существующий в этой реальности тяжелый танк прорыва, снес все бюрократические препоны, и у меня на руках оказалась копия приказа о моем откомандировании в Германию вместе с командировочным удостоверением. Однако, прежде чем получить эти документы, пришлось вынести довольно неприятный разговор с Варлаамом Александровичем Аванесовым, заместителем Красина. Перед напором Григория Ивановича он устоять не смог, но не преминул сделать мне форменный выговор, лишь слегка скрытый за его неизменно вежливыми оборотами речи:
— Виктор Валентинович, дорогой, я полагал, что вы, с вашим опытом работы, уже давно усвоили необходимые правила ведения дел. Не ожидал от вас, право слово! Ну, хорошо, положим, в ОГПУ вас вызвали, этому ведомству не принято отказывать. Однако же доложиться о предмете разговора вам все же следовало бы...
— Не подлежит разглашению! — резко обрываю его излияния. Варлаам Александрович пристально глядит на меня своим чуть ироничным и слегка надменным взором сквозь овальные стекла пенсне, но так и не произносит ничего в ответ на мою не слишком почтительную реплику. Сам работавший в ЧК, он, разумеется, вполне допускает, что ОГПУ может сильно не одобрять болтовню о делах, происходящих в стенах этого учреждения. Однако Аванесов вновь возвращается к вопросу о субординации: — Голубчик, вот уж о командировке по делам военного ведомства вы могли бы предупредить меня заранее, а не ставить своего начальника перед свершившимися фактами.
Решаю не идти дальше на обострение и стараюсь ответить с максимальной вежливостью:
— Варлаам Александрович, для меня самого предложение Реввоенсовета было полной неожиданностью. И при этом приходится ехать вдогонку уже отбывшей в Берлин комиссии, поэтому и оформление получается такое сверхсрочное. Как тут предупредишь заранее!
— Нет уж, Виктор Валентинович, так дела все же не делаются! — ворчит Аванесов, не найдя, что возразить по существу. — Не следует вам стремиться поставить себя в исключительное положение. Вы ведь из-за своих амбиций и в АРКОСе не сработались. Нет-нет, так нельзя! Постарайтесь уж впредь такие обстоятельства исключить. Иначе нам будет трудно с вами работать вместе. Да-да, весьма и весьма трудно!
Со вздохом праведника перед лицом нераскаявшегося грешника он протягивает мне мои бумаги:
— Ступайте уж! Если бы сам Уншлихт так не нажимал... — Далее Варлаам Александрович свою мысль не развивает и, не подав на прощание руки, демонстративно смотрит в окно. Однако мне ведь ничто не мешает быть вежливым?
— До свидания, — коротко киваю головой так и не повернувшемуся в мою сторону заместителю наркома и покидаю его кабинет.
К концу второго дня к командировочным документам прибавилась виза германского посольства, билет на самолет и разрешение на ввоз оружия, выданное ОГПУ. Заграничный паспорт у меня и так был. Я не только успел получить положенные мне командировочные и суточные, но и оформленный через Спотэкзак аванс на 'осуществление закупок товарных образцов', который Уполномоченный РВС в наркомате сам занес мне в кабинет. Теперь я уже запомнил его фамилию — это был тот самый Борис Гольдберг, возглавлявший Особый отдел заграничных военных заготовлений в Наркомвоенморе.
Но для того чтобы покончить с оформлением командировки, пришлось провести еще одну, на этот раз совершенно бессмысленную беседу. Секретарь парткома наркомата решил дать мне политическое наставление перед заграничной поездкой. Когда по его просьбе я заглянул к нему в кабинет, он разразился примитивной лекцией о международном положении. Послушав несколько минут, не выдерживаю и замечаю:
— Полагаю, что смогу прочесть подобную лекцию ничуть не хуже вас, а вернее, что и лучше. Вы сами-то хоть раз за границей бывали?
— Виктор Валентинович! — вспыхивает секретарь. — При чем тут это? Мой долг — напомнить вам о большевистской выдержке и принципиальности, особенно в трудных условиях враждебного окружения за границей!
— Считайте, что напомнили. — С этими словами поворачиваюсь и лишаю его своего общества.
Пока шло оформление документов, я попытался разузнать побольше о полетах в Кенигсберг. Это оказалось не столь сложно — выяснилось, что я буду иметь дело с нашим собственным, наркомвнешторговским детищем. Рейсы в Кенигсберг с Ходынского поля совершало смешанное немецко-русское летное общество 'Дерулюфт' (где Наркомвнешторг владел 50 % капитала), созданное еще 24 ноября 1921 года. Техническая база совместного предприятия располагалась на аэродроме Девау в пригородах Кенигсберга — там недавно были возведены два больших ангара и расширена мастерская для обслуживания аэропланов. Самолеты авиакомпании с советскими регистрационными номерами с RR1 по RR10 — Российская Республика — принадлежали Советскому правительству и были переданы компании в счет погашения нашего ежегодного взноса.
По расписанию полет занимал восемь часов сорок пять минут. Лететь мне предстояло на одной из первых послевоенных разработок голландской компании Fokker — модели Fokker F-III. Эта машина была рассчитана на дальность полета в 600 километров, поэтому лететь приходилось с промежуточной посадкой в Смоленске и Каунасе (можно было бы делать посадку только в Смоленске, но Литва не разрешила беспосадочного полета над ее территорией). Меня уверили, что полеты организованы с немецкой педантичностью: трасса обеспечена регулярными метеорологическими наблюдениями, навигационное оборудование содержится в порядке, пилоты обладают хорошей квалификацией.
Собрав вещи в свой английский саквояж, я был готов к вылету.
Глава 22. Летайте аэропланами 'Дерулюфта'!
Утром в пятницу, 8 августа, на Ходынский аэродром я направился на извозчике (с которым уговорился с вечера), потому что в такую рань трамваи только начинали выезжать из депо. Да и в любом случае ехать с пересадкой на трамвае, да еще самому тащиться с саквояжем от Петровского путевого дворца до Ходынского поля мне не улыбалось. Улицы в это время были еще пустынны, лишь отдельные дворники, молочники и прочий рано встающий люд изредка попадались нам по пути.
На летном поле зеленела трава, высоко в небе плыли легкие белые облачка, воздух был чистый, не насыщенный городской пылью, и дышалось легко. То со стороны Пресни, то со стороны Петровского парка доносился стрекот моторов аэропланов — взлетавших или заходивших на посадку. А в дальнем конце летного поля на травке идиллически паслись едва различимые коровки и козочки.
На поле линейкой выстроились аэропланы. Да, в прошлой жизни мне таких видать не доводилось. Авро, Ансальдо, Ньюпоры, Де Хэвиленды — поставки доблестных союзников по империалистической войне и трофеи той же, да еще и Гражданской войны. Недавно закупленные самолеты — с полдюжины пятиместных Юнкерсов F-13 'Добролета', собиравшихся по лицензии неподалеку, в Филях, — были в явном меньшинстве. Среди этих иностранцев было несколько наших Р-1 (в девичестве — De Havilland D.H.9A), выпускавшихся велосипедным заводом 'Дукс', да одиночкой затесался проходящий здесь испытания АНТ-2, который мог гордиться тем, что целиком изготовлен из алюминия.
К счастью, отправлявшееся в Кенигсберг воздушное судно, выкаченное у меня на глазах из деревянного ангара, было новенькой машиной и выгодно отличалось от разношерстной коллекции ветеранов, из коих некоторые непонятно почему не разваливались прямо на стоянке. Во всяком случае, узлы и детали, примотанные друг к другу проволокой, а то и шпагатом, были для них нередкостью, и уж большинство аэропланов пестрело разнообразными заплатками.
Пока маленькая кучка пассажиров собиралась неподалеку от нашего воздушного извозчика, я успел внимательно осмотреть самолет. Fokker F-III был монопланом с одним двигателем и имел расположенное сверху фюзеляжа довольно толстое крыло. Нос был тупым, как будто обрубленным, и на нем был закреплен двухлопастный винт. Одноместная кабина пилота была устроена таким образом, что, по моему мнению, обзор из нее оказался до крайности затруднен. Фактически это был расположенный между двигателем и крылом открытый люк, из которого торчала голова пилота, — но даже для того, чтобы пилот мог высунуть голову, в передней кромке крыла пришлось сделать выемку. Было такое впечатление, что из кабины можно было смотреть только вверх и по сторонам. И как пилот при таком обзоре может взлетать и уж тем более — садиться? Разве что высовывая голову как можно дальше вбок... В общем, довольно типичный продукт своей эпохи. Полет на таком агрегате не внушал мне большого оптимизма.
Оказалось, что сегодня машину будет пилотировать один из советских пилотов, наряду с немцами совершавших полеты по этой трассе. Молодой человек лет двадцати пяти, одетый в короткую кожаную куртку (большую кожанку на меху и теплый шлем с очками-'консервами' он нес на руке), подошел к аэроплану, сопровождаемый ирландским сеттером золотистой масти, вившимся у его ног. Летчик скомандовал ему: 'Сидеть, Нэпир!' — и представился пассажирам: 'Николай Шебанов'. О, так это тот самый Шебанов, которого мне отрекомендовали как лучшего пилота на этой трассе, мастера точной посадки. Помнится, как раз его хвалил Маяковский, после того как они слетали вместе, а потом вдвоем с ним шатались по Кенигсбергу. Николай имел, несмотря на молодость, уже солидный опыт полетов — его обучение началось еще в 1918 году в Московской школе летчиков (куда он, между прочим, поступил по прямой протекции Ленина).
К двери пассажирского салона была приставлена лесенка, и пора было занимать места. Посадка сопровождалась короткой перебранкой на ломаном немецком — норма провоза багажа на нашем 'воздушном гиганте' была всего пять килограммов на пассажира, и одному из них пришлось все-таки отдать часть своего груза провожающим. Внутри самолет меня удивил, причем одним словом это удивление не опишешь. Приятным было то, что пассажирская кабина, судя по всему, хотя и не была герметичной, но не имела видимых щелей — во всяком случае, не приходилось ожидать, что в полете ее будет продувать сквозняками. Салон на пять пассажиров был довольно просторным, его интерьер был выполнен в викторианском стиле. Доводилось слышать, что он был красивее, чем у любого другого авиалайнера этого времени. С этим можно было бы согласиться, если бы его не портили проходившие внутри трубы каркаса. Вдоль всего салона шли довольно большие окна, а внутри был установлен трехместный диван, лицом против движения, и два кресла, смотревшие по ходу движения. Специального багажного отсека не было, и свой скарб мы размещали прямо на полу, рядом с креслами и диваном.
Снаружи раздавались какие-то команды. И вот мотор застрекотал, затем самолет покатился по полю, выруливая на взлетную полосу. Рокот мотора стал громче, вибрация — заметнее, и мы начали разгон. Трясло нас... Ну, представьте себе, что вы разогнались на автомобиле по грунтовке до скорости свыше ста километров в час. Довольно быстро наш Фоккер оторвался от земли, что стало заметно в первую очередь по резкому уменьшению тряски, и под крылом поплыли окраины Ходынского поля, затем слева сзади показался круг Кудринской площади. Мой первый полет в этом времени начался...
