— Хорошо, дорогая. Именно так я и поступлю.
Позвав Катарину, Алина привела ее в свою комнату, где ее ждал герцог, и осторожно подтолкнула к нему и достаточно суровым тоном произнесла:
— Иди, в ноги отцу падай, если хочешь, чтоб он позволил тебя забрать отсюда, — после чего вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Катарина несмело приблизилась к отцу и опустилась на колени возле него, — Простите, батюшка.
— Это все что ты можешь мне сказать? — мрачно усмехнулся тот.
— Я очень виновата...
— Я хочу знать, почему ты решилась на такое.
— Король сказал, — Катарина испуганно всхлипнула, а потом прерывающимся шепотом пояснила, — я подслушала его разговор с матушкой, так вот он сказал, что ребенок, когда тот родится, сделает ваш с ней брак нерушимым. И потом еще сказал, что если родится мальчик, то он заставит Вас передать титул ребенку, а Вас ушлет послом куда-нибудь далеко и надолго.
— А что еще сказал король?
— Ну еще сказал, что конечно сожалеет, что это не его ребенок и что кто-то имел то, чего не имел он, и еще что матушке достаточно лишь слово сказать, чтобы он все бросил к ее ногам.
— Он так сказал? — тихим шепотом переспросил герцог.
— Батюшка, не гневайтесь... я клянусь, матушка тогда на него сама за такие слова рассердилась, и он извиняться стал... и уверять, что больше не будет такое ей говорить, и что несмотря ни на что заботиться о ребенке будет также как и о ней...
— Значит, после этого ты решила убить сразу и ее, и ребенка? — спросил герцог, хотя его уже абсолютно не интересовал ответ Катарины, он судорожно прокручивал в голове воспоминания о своем разговоре с королем, когда доложил ему о беременности Алины. Он вспомнил как злобно и яростно тот рявкнул: "Что?" и лишь после его фразы: "Вскоре Вы станете еще раз отцом, мой государь", сразу смягчился и ответил: "Что ж, это приятное известие, хоть я совсем и не рассчитывал на это". Получалось, что Алина вовсе не допустила его к себе, а он пошел навстречу ее желаниям... и именно поэтому она была с ним всегда дружелюбна, мила, ласкова и любезна. А ребенок... ребенок у нее мог быть и от первого мужа... Ведь еще Лерон сказал, что роды хоть и были преждевременными, но ребенок выглядел вполне доношенным, и он не понимает от чего тот умер. От размышлений его отвлекли рыдания Катарины.
— Я боялась... боялась, что останусь в той башне навсегда, боялась, что Вы забыли обо мне... — плакала она навзрыд, сбившись с уважительного обращения к отцу, на то, что было ей привычней, — к тому же Вас могли услать куда-то послом... я думала, что если не будет ее, и этого еще одного Вашего ребенка, Вы вспомните обо мне...
— Что ж ты добилась своего, я вспомнил... Что дальше? — тихо проронил он.
— Отец, простите... Христа ради простите... — зарыдала она с новой силой.
— Ты понимаешь, что лишила меня наследника и чуть не лишила любимой супруги?
— Я виновата... очень... если бы я могла все исправить...
— Всей своей жизнью будешь это исправлять! — зло проговорил он, затем, склонившись, схватил Катарину за волосы и запрокинул ей голову, вынуждая смотреть ему прямо в глаза, — Моя супруга и теперь твоя мать очень добра, она простила тебя, а вот я нет. И для того, чтобы заслужить мое прощение тебе придется постараться... очень постараться, Катарина. Только ради супруги я согласился позволить ей забрать тебя из монастыря, но на условиях жесткого контроля твоего поведения. Она пообещала мне, что будет сурово наказывать тебя за любую даже незначительную провинность. А ты сейчас пообещаешь, что, во-первых, будешь беспрекословно слушаться ее, а во-вторых, ничего не посмеешь скрывать ни от нее, ни от меня.
— Я не посмею скрывать ничего... и матушку слушаться буду, — а потом, всхлипывая, спросила, — Вы теперь часто наказывать меня будете, да?
— Как заслужишь.
— А как понять, что заслужила?
— Закон нарушила, наставление не выполнила, нестарательна была, дерзила, ленилась... Да много чего еще. Ты вот как сама считаешь, сейчас тебя есть за что наказать?
— Вы хотите прямо сейчас меня наказать? — испуганно спросила она.
— Боишься?
— Да, батюшка... боюсь... и еще стыдно мне... так ведь только слуг, да детей неразумных...
— Может, тогда лучше тебя здесь оставить? — отпуская ее голову, усмехнувшись, спросил он.
— Нет, не лучше... не оставляйте, пожалуйста, не оставляйте... — Кэти судорожно сглотнула и потупилась, — Лучше накажите... я действительно заслужила... Меня же никто не наказал за то, что я сделала...
— Это хорошо, что понимаешь, что заслужила, — мрачно проронил герцог.
Когда герцогиня увидела подходящих к ней герцога и всю заплаканную, с трудом идущую Кэти, ей захотелось подбежать к девочке обнять, прижать к себе, пожалеть и утешить, но она сдержалась. Она поняла, что Алекс наказал дочь и видимо наказал сильно, а та, судя по выражению их лиц, ему не перечила и покорно наказание снесла.
Подойдя к ней, Алекс улыбнулся: — Заждались, миледи?
— Как я поняла, у вас была обстоятельная беседа, и вы не торопились, — проговорила Алина, поднимаясь.
— Когда объясняешь правила поведения, спешка вредит, дорогая.
— Так Вы удовлетворены результатами беседы? Вы разрешаете мне забрать ее отсюда?
— Только на тех условиях, о которых мы договорились. Я предупредил ее, что в случае ее непокорности, я заставлю ее очень пожалеть о таком поведении.
— Вы сильно наказали ее?
— Да, — кивнул он, — И действительно сильно. Ей сейчас и ходить больно, да и сидеть она по меньшей мере дня три не сможет.
— Как же мы поедем обратно? — расстроено спросила Алина.
— На коленях в карете постоит, если хочет завтра уехать отсюда, а не хочет, может оставаться. Ты как хочешь, Катарина?
— Я на коленях постою, батюшка.
— Видите, какая дочь покорная? Вот разрешили бы Вы мне с самого начала воспитывать ее, глядишь, и ребенок был бы жив. Ведь даже в писании говорится, что нельзя жалеть розги для чад своих, — проговорил герцог, с усмешкой глядя на герцогиню.
— Возможно, Вы и правы... Только какой толк сейчас говорить об этом?
— А такой, дорогая: на будущее учтите, что наказание это не столько возмездие, сколько способ предотвратить будущее правонарушение. А то Вы так и норовите меня за руку схватить, как я только наказать кого-нибудь собираюсь.
— Учла, милорд. За руки больше хватать Вас не буду.
— Вот и хорошо.
— Милорд, отец-настоятель велел передать, что Вы можете комнату рядом с моей занять, она свободна, и еще он просил Вас зайти к нему, когда Вы сможете: или сейчас или после вечерней службы, он поговорить с Вами хочет.
— Я сейчас зайду. Где его найти?
— Вон по той лесенке поднимаетесь, и дальняя дверь в конце коридора, там его келья.
— Хорошо, — кивнул он и зашагал в указанном Алиной направлении.
— Очень больно? — Алина повернулась к Кэти.
— Я заслужила... — подавленно проговорила Кэти и вдруг шагнув к Алине опустилась перед ней на колени и, обхватив ее ноги, расплакалась, — Матушка, ведь теперь все равно в замке все узнают, что так наказывают меня... я же сесть не смогу да и горничные видеть будут... зазорно то как, матушка...
— Насчет горничных не волнуйся, помогать тебе я Сьюзен прикажу. Она немая теперь. Герцог ей приказал язык отрезать. Так что кроме нее знать никто ничего не будет. А пока сидеть не сможешь, будешь в своих комнатах есть, вроде наказание такое. К тому же не беспокойся, все слуги в замке сейчас вымуштрованы так, что никто ничего ни спрашивать, не интересоваться, ни тем более сплетничать не смеет.
— Матушка, Вы так добры... Благодарю Вас...
— Вставай, давай. Ты главное постарайся слушаться и вести себя хорошо, чтоб постоянно тебя наказывать не пришлось.
— Я буду стараться... но если уж провинюсь, то Вы сразу накажите... — поднимаясь с колен, тихо попросила она, — а то отец, он будет проверять... я пообещала рассказывать ему обо всех моих проступках...
— Коли провинишься, накажу, не волнуйся. А сейчас иди к себе, полежи. Можешь отца Стефана попросить тебе полотенце в холодной воде намоченное дать. Если приложишь холодное что-то, полегче тебе будет. А если не постесняешься ему рассказать, что наказали тебя и скажешь, что я помочь тебе разрешила, он еще и травок тебе заварит, что боль унимают.
— Нет, я не хочу говорить... стыдно очень.
— Дело твое, конечно... Но он добрый, и пожалеет тебя, и поможет и наверняка не расскажет никому.
— Я подумаю...
— Конечно, подумай, иди и подумай, — кивнула Алина и ушла.
Катарина пошла в сторожку. Увидев ее, отец Стефан, сидевший за столом, поднялся, мимолетно взглянул на нее и, ласково улыбнувшись, проговорил:
— Что-то ты неважно выглядишь, деточка... Ты отдохнуть не хочешь? Можешь, полежишь? А я пойду у ворот подежурю. Если понадобится что, покличь.
Катарина посмотрела на него долгим взглядом, а потом тихо проговорила, — Наказали меня.
— Что ж дело житейское, — отец Стефан вздохнул, — коли за дело, выводы сделай, да на ус намотай, а коли без вины, скрепи сердце и прости.
— За дело... меня теперь сколько не наказывай все за дело будет... Вы же все знаете... — Катарина всхлипнула, — только что мне на ус наматывать? Я ж все равно не исправлю уже ничего... конечно, больше так я не поступлю никогда, а какие выводы еще можно сделать?
— Покорности тебе не хватает, деточка. Этому видно тебя и научить пытались... Кто наказал-то, матушка, али батюшка приехавший?
— Батюшка.
— Поздно взялся он за тебя, конечно... тебе бы хорошая порка до того, что ты натворила не помешала бы... но и сейчас не повредит. Так что не серчай на отца.
— Я и не серчаю... я знаю, что заслужила...
— Лукавишь ты, деточка, ой лукавишь. Обидно тебе. Считаешь, что и так выводы из всего произошедшего с тобой сделала, что и без наказаний все осознала и сама к прошлому не вернешься. Только ты не понимаешь, как заблуждаешься. Не примешь сейчас покорно волю родителей, считая, что своим умом жить способна, и никакой контроль тебе не нужен, уже с правильного пути свернула. А там легко и еще дальше от него совсем уйти. А когда осознаешь, что вновь с пути сбилась, уже поздно и снова назад возврата нет.
— Да я покорно, покорно все снесла... — из глаз Катарины вновь закапали слезы.
— Вот что, деточка, скажу я тебе: ты покорная была лишь от страха перед отцом, а не от разума, поэтому и обидно тебе и горько... А вот когда умом признаешь власть родителей и наказание как благо и заботу о тебе принимать начнешь, вот тогда и горько не будет и обиды пройдут.
— Мне не горько, мне стыдно очень...
— А чего стыдиться-то? Стыдиться надо, коли дурное что сделал, а коли раскаялся, наказание праведное понес, да исправиться стремишься, в этом стыда нет. Это ж как лечение. Рану промывать от грязи да обрабатывать завсегда больно, но без этого не заживет она. Так и с душой. Считай, отец душу тебе старается этим вычистить. Поэтому покорно терпи, да благодари за заботу, раз сама ее в грязи вымазала.
— И долго так ее чистить надо?
— С твоей гордыней, да самоволием, боюсь, что да...
— А если я стараться буду, и все-все выполнять, а он все равно будет меня наказывать? Тогда как?
— Эх, деточка, — отец Стефан тяжело вздохнул, — как же тебе гордыня-то глаза застит... Ты еще и не выполнила ничего, а уже наперед: "тогда как?". Да никак. Отец ведь не враг тебе, чтобы напрасно тебя наказывать. Раз наказывать станет, значит, посчитает, что необходимо то тебе. А ты должна в любом случае покорно принять волю его. Это за счастье почитать надо, что родители о тебе пекутся и от бед уберечь стараются, да на путь истинный наставляют.
— Вы считаете это счастье, когда наказывают? Возможно, можно почувствовать, что ты искупил вину, понеся заслуженное наказание и перетерпев унижение... но счастьем это быть не может.
— Ты, к сожалению, не поняла... счастье, это не когда наказывают, а когда твердо знаешь, что если наказали, то это только для того, чтобы ты с пути правильного не сбилась. Тебя ведь, как я понял, раньше так не наказывали?
— Почти нет... Опекунша однажды розгой раз десять ударила, да отец один раз попытался, но матушка вмешалась и не дала...
— А вот это она зря... — отец Стефан сокрушенно покачал головой, — Видишь, к чему это привело? Я хоть и люблю Алину, но не могу не сказать, добра она слишком, и доброта эта ее иногда боком выходит. Не надо было ей вмешиваться, поучил бы тебя отец, глядишь, и образумилась бы ты раньше. И мается ни тебе, ни ей так бы не пришлось. Разве не счастьем бы это было бы для тебя? Только ты тогда, как и сейчас впрочем, не поняла бы этого. Плакала бы, да обижалась, однако с пути бы не сбилась.
— Мне раньше это никогда в голову не приходило... а отец так сегодня тоже сказал... значит, мне это сейчас даже на благо? И надо терпеть, как лечение души? Чем больше, тем лучше, да?
— Зачем больше-то? Выполняй, что говорят, и будь покорна во всем. Этим и душу лечить будешь и излишних наказаний избежишь. Зачем лишнее-то терпеть? Поди ведь еле стоишь сейчас-то... Хочешь, травок тебе заварю, чтоб побыстрее прошло все?
— А можно? Мне, конечно, хочется... больно очень, сил нет... — Кэти всхлипнула и поморщилась, — и матушка разрешила Вас попросить. Только для души это не хуже будет?
— Это что ж выходит, ты матушке своей не веришь? Раз разрешила она, чего еще спрашиваешь?
— Так Вы сами сказали, что добра она слишком и боком то выходит...
— Ты судить-то ее не смей! Не тебе судить ее, — он сердито сверкнул глазами, и, налив в чайник воды, поставил его на небольшую печурку, добавив — Твое дело сейчас и ее воле, и воле отца покорной быть. Сказала она, что разрешила, а отец не запрещал, значит можно тебе, а вот коли, запретит кто из них, то вот тогда нельзя и будет.
— Что Вы, отец Стефан, я и не думала судить ее... как я могу... она ведь меня защищала, и не знала она тогда, что я настолько скверная, что то мне необходимо было... Это теперь она об этом знает... поэтому теперь тоже будет... и мне так стыдно сейчас... так стыдно, что я такой оказалась и ее надежд не оправдала.
— Вот этого ты правильно стыдишься, теперь осталось только помощь и от нее и от отца с благодарностью принять и постараться исправиться. Иди, ложись деточка, а я холодненькое полотенчико приложить тебе принесу, отварчиком тебя напою, да мазь потом дам, глядишь, и полегчает тебе.
— Благодарю, отец Стефан, — Кэти прошла к себе в комнатку и легла кровать, — Вы такой добрый...
Постучав в келью отца-настоятеля и услышав его ответ, Алекс Тревор вошел в небольшую чисто убранную комнату.
— Вы звали меня, святой отец?
— Да, Ваша Светлость. Я хотел поговорить с Вами, — кивнул тот.
— Алекс, просто Алекс, святой отец. В святом месте условности ни к чему...
— Что ж, как пожелаете, Алекс. Как Вы понимаете, разговор пойдет о Вашей супруге.
— Да, я догадывался.
— Я не буду скрывать, Алина очень дорога мне. Она не только моя воспитанница и духовное чадо. Эта необыкновенная девочка похитила мое сердце, я очень люблю ее, поэтому мне больно смотреть, как Вы, Алекс, уничтожаете то, что я долгие годы взращивал и лелеял, — он помолчал немного и тяжело вздохнул. — Сейчас я сделал все, что мог, чтобы дать Вам возможность быть с ней счастливым. Постарайтесь воспользоваться этой возможностью и не уничтожить то сокровище, каким обладаете... Еще одного Вашего предательства она не переживет.
