Обещай мне вернуться

Остается только одно — показать дневник Митьке. "А вдруг выдаст?!" — зашевелилась где-то глубоко пакостная мыслишка. Девушка сердито стукнула себя по лбу. "Ну здрасте, приехали! Начиталась гадости всякой. Скоро от товарищей шарахаться начну. Митька — он свой, советский. Он не продаст. Вот пойду отдавать словарь и всё ему расскажу".

Она спрятала тетрадь под рубашку и мышкой юркнула в спальню — досыпать оставшиеся до подъема часы.

Но ни на следующий день, ни в ближайшую неделю поговорить с Митей не удалось. Вокруг стали происходить такие события, что стало не до этого.

Майка с Настенышем, помахивая букетами, возвращались из городского парка в госпиталь. Свернув к палисаднику, они замерли как вкопанные. Цветы выпали из рук. Он соседней улицы медленно, поддерживая друг друга, к госпиталю шли... нет, не люди. Скелеты. Один... Два... Пять... Восемь! Восемь скелетов в полосатых робах. Все одинаково страшные, лысые, беззубые, черепа обтянуты морщинистой землисто-серой кожей, на лицах выделяются только глаза. Майка поймала себя на мысли, что не может понять, кто перед ней — мужчины или женщины. Впоследствии оказалось, что и те, и другие.

— Ч-что это? Что?! — спросила Настеныш, заикаясь от страха и указывая трясущейся рукой на пришедших.

"А то ты не знаешь! — подумала Майка. — Это из освобожденного лагеря, что за городом". "Все знают, что за трубы дымятся там, на горизонте", — вспомнились ей слова из дневника Отто Винтерхальтера.

Девушка зажмурилась и заорала так же отчаянно, как в детстве, когда, потерявшись, звала маму:

— Да-а-а-а-ша-а-а-а!!!

-Да-а-а-ша-а-а-а!!! — присоединилась Настеныш.

Даша всегда знает, что делать. Даша поможет.

— Да-а-а-ша-а-а-а!!! — крик перекатывался по улицам сонного городка. С мостовой, хлопая крыльями, вспорхнули перепуганные голуби.

Из госпиталя высыпали Даша, Милочка, Клава, Любаша и другие девчонки. За ними торопливо хромал Митя.

Увидев подошедших, Даша слегка побледнела, но мгновенно взяла себя в руки.

— Чего пялитесь? — обругала она младших. — А ну, девчата, берись, понесли!

— К-куда? — глупо спросила Настеныш.

— На кудыкину гору! Принимать будем. Санобработка, осмотр, всё как положено. К нам это, наши больные.

Даша подхватила на руки ближайший скелет и, даже не согнувшись под его тяжестью, понесла в приемный покой. То же сделали Любаша и Клава. Майка с Настенышем переглянулись, сплели руки "стульчиком" и последовали примеру старших. Скелет перевесил руку-кость через Майкино плечо, рукав полосатой куртки задрался, обнажив страшные незаживающие язвы на предплечье.

"Это от чего? — не сразу сообразила Майка. — От голода? Или болезнь такая? А вдруг заразная?"

Оказалось, что больных в госпитале уже ждали. Это была лишь первая группа, следом подтянулись еще две или три. Им отвели две палаты и приставили дежурить сестер поопытнее.

"Летучки" тоже нередко привозили бойцов завшивленными, грязными, прямо из окопов. Сестры уже насмотрелись всякого. Но чтобы вши покрывали человека ровным слоем, падали и трещали под ногами... Неверующая Милочка вдруг тяжело вздохнула и размашисто перекрестилась:

— Ох, девоньки... Даже в блокаду я такого не видала. Как же это можно-то, с людьми — так?

Настеныш захлюпала носом.

Кое-как доработав смену, Майка с Настенышем бегом бросились в подвал, где была оборудована душевая. Вскоре туда же примчалась и Милочка. Митя строго-настрого велел девушкам, принимавшим больных, тщательно вымыться, сдать одежду в прожарку и внимательно осмотреть друг друга — нет ли насекомых. Майка едва успела перепрятать в раздевалке дневник.

Девушки яростно оттирались мочалками. Настеныш ныла от страха. Ей все казалось, что у нее чешется шея. Майке тоже мерещилось, будто по ней кто-то ползет, хотя она и понимала, что это просто самовнушение. Отмылись, осмотрели друг друга, сменили форму и белье...

Вечером пришла из лагеря машина со следующей партией больных. Госпитальный шофер дядя Коля, пожилой лысый язвенник, вывалился из кабины дрожащий, бледный как полотно, и спросил только:

— Девки, выпить есть? Налейте. Душа горит.

Кто-то сбегал на кухню и выпросил у тети Таси чуток ее знаменитой настойки. Шофер трясущимися руками взял кружку и отхлебнул.

— Мы дверь открываем, а там на полу лежит мертвяк без ноги, — сбивчиво рассказывал дядя Коля. — И руки протянул к двери. Самое страшное — даже не мертвецы, не ямы эти... — у шофера даже щека слегка дергалась. — Детишки...Они... эти... фрицы, мать их... они всё с них сберегли, одежду там, вещи... Игрушки — шофер всхлипнул и сжал ладонями виски. — ССсочки, сандалики, н-но-носочки, ботиночки детские. Игрушечки всякие мелкие... много... комната целая... мишки, куклы, мячики... Что ж они наделали!.. Сколько ж детей было!.. Изверги!.. И потом там между бараков взрослые ходили и искали, нет ли... тапочки какие-то детские, шапочки... собирали ... подумать только, что детишек тех... фрицы... Да я же их, гадов! Зубами буду рвать!

Вскочил, в ярости пнул колесо полуторки:

— Давить, как клопов давить надо! Не люди это! Те, кто такое вот... с де-ет-т-тишками... — он снова стал заикаться. — Н-не люди они... Упыри!

У Майки будто ледяной ком застрял в груди. Холодная, всепоглощающая ненависть. Она возненавидела этот тихий чистенький городок, угодливо-льстивых местных жителей, церковь и камни главной площади, деревья, кусты, дроздов, голубей и котов.

"Все знают, что за трубы дымят там, на горизонте..."

"Сбросить бы на них большую-пребольшую бомбу! Чтобы камня на камне не осталось!

Они знали. И молчали. Копались в своих палисадничках. Выращивали цветы. Молились богу. Ходили в гости. Спокойно пили по утрам кофе. С плюшками. Когда рядом творилось такое! Сволочи! А мы еще всяких Чёртовых Бабушек лечили! Всё. Хватит быть добренькими. Пусть только какая гадюка попробует сунуться — ах, фройляйн доктор, спасите-помогите, тут болит, там колет! Не дождутся! Привести бы их в эту палату да спросить — так вам помощь требуется? А где вы были, когда они молили вас о помощи? Ах, вы боялись? Тряслись за свою шкуру? Так подыхайте теперь как собаки!"

Вечером девчонки в общежитии ревели хором. Унимать их было некому: как назло, и Даша, и Клава, и Любаша дежурили. "Звери задрожали, в обморок упали, — некстати вспомнилось Майке. — Коллективная истерика. Попрошусь-ка я ночевать к тете Тасе". Она прихватила словарь и улизнула из комнаты, решив сперва зайти к Мите и во всём сознаться.

"Жалко, что я ни пить, ни курить не выучилась. Самое бы время, — подумала девушка.— Да еще дневник этот чёртов под платьем мешается! Сколько ж можно его перепрятывать?! Ведь завтра опять мыться пошлют!"

— А, Майя, — бледно улыбнулся Митя. — Заходи.

Майка положила словарь в теплый круг света от настольной лампы.

— Вот. Спасибо. Принесла.

— Ну что, помог он тебе?

— Не-а, — пробормотала Майка. Тяжело было начинать такой разговор первой.

— Мить, мы же новеньких спасем? Правда?

Митя покачал головой.

— Не всех.

— Почему не всех? — требовательно заглянула ему в лицо Майка. — Они же ходят и разговаривают! Милочку же в Саратове выходили. Ей глюкозу и бульон давали. Вон, бегает, работает как все.

— Более ранняя стадия — вот и вылечили. А здесь у некоторых начались необратимые изменения. Кахексия. Тут никакой бульон не поможет. Когда организм голодает, он сначала подъедает жировые запасы — они есть у любого здорового человека. Кстати, у женщин их больше, женские округлости — это как раз на тот случай, если мужчина мамонта вовремя не забьет. А когда организм съедает весь жир, он начинает поедать сам себя. Мышцы и печень.

А потом органы начинают умирать. И вот тут мы уже ничего не сделаем. Как

правило, умирает кишечник — просто перестает всасывать питательные

вещества. Все. Если кишечник умер — всё... Корми не корми, человек уже не усвоит ничего. Плохо дело

Друг вздохнул и как-то передернул плечами, будто пытаясь стряхнуть с себя что-то...

— Я всё ругался, почему их вообще отпустили сюда пешком, почему не дали машин. Оказалось — они сами так захотели. Выйти оттуда своими ногами. Самим уйти, а не чтобы их вынесли. Вот так...

Он помолчал немного.

— Теперь привезут тех, кто сам ходить уже не может.

— А язвы такие у них откуда? Тоже от голода?

— Нет, Май. Фашисты...— он сглотнул. — Фашисты... опыты на них ставили. Изучали лечение ожогов. После эксперимента — в расход.

— Расстреливали?! — ужаснулась Майка.

— Если бы. Фашисты — они ж, гады, экономные. Зачем на пленного пулю тратить? Не давать жрать — сам помрет. А если умирает недостаточно быстро — в газовую камеру.

Митя потер переносицу.

— Если б я попался к ним в лапы, мною бы давно уже поля удобряли.

Майку затрясло: "Точно! Он же еврей! А фашисты убивают всех евреев!" Не было бы Митьки. Смешного, лохматого, всезнающего Митьки. Не-бы-ло-бы. Сов-сем. Осталась бы от него горстка пепла.

"Сволочи! Ну какие же сволочи!"

— Мить... А мы местным еще будем помогать?

— Будем, конечно. А зачем ви таки спгашиваете?

Шутка не получилась. Повисла в воздухе и оборвалась.

— Я больше не хочу их лечить. Они всё это знали и молчали. Знали, что рядом с ними убивают людей! Я ненавижу сейчас их всех... даже тех, кто сам никого не убил. Сидели как крысы в норах и боялись!

— Боялись не все. Но те, кто не испугался, и сгинули в таких лагерях. А те, кто жил здесь — да, боялись. Боялись попасть туда сами, боялись, что туда попадут их родные. Так и тряслись все эти годы... Те, кто мучил людей в лагере, свое уже получили. Им нет пощады. А те, кто просто боялся... Что с них взять? Мещане.

— А почему они такие?

— Это буржуазная мораль, Май. Во весь рост. Каждый думает — если я ничем таким не занимаюсь, то я чист и не виноват. И вообще, моя хата с краю. А если каждый сам за себя, то в стране и заводятся всякие гитлеры.

— Вот именно! Они все виноваты! — запальчиво выкрикнула девушка. — Каждый за себя! Даже те, кому совсем не нравится, что творится! Каждый думает, что он один только всё понимает. Но сидит и дрожит за свою шкуру, как заячий хвост. Только и может, что бумагу марать. А что, бумага все стерпит. Мить... — Она понизила голос. — Я тут такое нашла! Сейчас покажу.

Майка метнулась к двери, проворно накинула крючок и велела:

— Отвернись, достану.

Митя послушно уткнулся носом в угол, будто водящий в прятках. Сзади послышалось сопение и шорох.

— Май, что у тебя там? Книга? Но ведь вся здешняя библиотека уничтожена. Или ... не вся?

— Не книга. Хуже. Дневник.

Она наконец вытащила тетрадь из наскоро пришитого под платьем кармана и положила ее на тумбочку. Оделась.

— Всё, можно.

Митя быстро прикрыл дневник каким-то раскрытым словарем. Спросил вполголоса:

— Чей?

— Здешнего врача.

Зорич побледнел и положил на словарь еще какую-то толстую медицинскую книгу.

— Где нашла?

— В каптерке. Когда убиралась. Наташка велела за шкафом подмести, я его пихнула, а тетрадка на пол и упала. Я открыла, смотрю — там про гипноз написано. Интересно стало. Вот и забрала почитать...

— Никому не показывала?

Майка даже обиделась.

— Да что ж я, дурочка?! При себе носила, ночью в уборной читала.

— А чего ж сразу не пришла? — Митя спрашивал строго, как врач пациента, запустившего болезнь.

— Я сама хотела разобраться. А потом некогда было.

— Хоте-е-ела она! — передразнил Митька. — У, безголовая! Сколько вас там в комнате? Восемь душ? А если б кто прознал? Ты вообще о чём думала?!

Майка шмыгнула носом и позорно заревела. Она только сейчас поняла, как сильно рисковала.

— Я боя-а-алась... Он там писал, что всех бои-и-и-ится... И я тоже всех стала боя-а-аться... Даже товарищей!

Митя сменил гнев на милость. Потрепал Майку по макушке, вытащил откуда-то пузатую стеклянную бутыль и две стопочки. Вынул пробку. По каморке разнесся запах то ли карамели, то ли дымка, то ли жареного кофе. "Коньяк! — сообразила девушка. — А говорят, он клопами пахнет. И ничего подобного. Вкусно пахнет. Интересно, где раздобыл?"

— Ладно, будет сырость разводить. На-ка вот, хлебни вместо валерьянки. И сахаром заешь. И я с тобой за компанию выпью.

Майка зажмурилась и осушила стопку. Сразу стало горячо в горле, что-то мягко толкнуло в затылок, а ледяные пальцы страха, стиснувшие желудок, немного разжались. Раньше Майке не доводилось пить коньяк. Но, пожалуй, он лучше, чем разбавленный спирт. Не такой противный.

— Ну, что? Полегчало? Заешь еще. Вот и меня так старый доктор на летучке поил, когда не сумели мы с ним одного раненого отстоять. У меня до вечера руки тряслись, а на ночном дежурстве он меня вот так же успокаивал.

— Что, тоже коньяк пили?

— Нет, медицинский спирт. Чистый, как слеза хирурга. Врачи ведь тоже иногда плачут, Май... Когда больные не видят.

— Может, и этот немец тоже плакал? Он ведь жалел своих больных.

— Может. Ты много успела прочитать?

— Много. Но я про медицину ничего не поняла. Там латынь, какие-то военные слова, медицинские слова... Я только про жизнь поняла. И то не всё. Его зовут Отто Винтерхальтер. Он врач в госпитале. Выполняет идиотские приказы нацистов и всего боится. И еще у них в госпитале все время пахнет мясом. Я не так перевела?

— Покажи, где написано.

Майка зашелестела страницами.

— Вот.

"Из операционной пахло горелым мясом, - с ходу перевел Митя. — При легочных ранениях открытые раны груди прижигались перед тем, как закрыть. Швы снова разошлись. Я не скрывал своего возмущения. Из-за этого жуткого прижигания жизнь раненых снова оказалась под угрозой. Нередко развивалась тяжелая форма гангрены". Что за чёрт?! Они что там — с ума все посходили?!

Он уткнулся в тетрадку и забормотал:

— Воздух в грудной полости... Легочная доля сжимается... Не удалось спасти, несмотря на повторное сшивание... А, понял. Это прошедшее время, Май. Видимо, вспоминает, как дорогие коллеги в полевых госпиталях использовали прижигание открытых ран.

— Чем... Прижигание? — похолодела Майка, уже догадываясь об ответе.

— Открытым пламенем. В том числе и легочные ранения.

— А зачем?! Они что, совсем дураки?!

— Ох, Майка! Мне ж придется тебе целую лекцию прочесть.

Майка устроилась поудобнее и приготовилась слушать. Раз уже в Митю опять "вселился дух профессора Савицкого", такой момент упускать не стоило. Друг умел объяснять сложные вещи доходчиво и подробно, как никто другой.

— Ну, поехали, — Митя шлепнул по столу раскрытым дневником, — вот что творили эти "умники". С чего начинаются проблемы раненого при ожоге? С интоксикации. Инфекция когда еще разовьется, а продукты распада белков — вот они. Всасываются в кровь, выводятся почками, портя их по дороге. При ожоге, если мне не изменяет память, они еще и особо токсичные, и их сразу много. Поэтому при обширных ожогах прогноз безнадежный. А с прижиганиями ран начинается вообще народный ансамбль песни и пляски. Чисто теоретически — да, огонь или раскаленное железо стерилизует. На практике... Если калить железо не добела — то мясо пригорит. В смысле, прилипнет к железу и будет отрываться. Разрушая лейкоцитарный раневой барьер и ускоряя всасываемость продуктов распада белка. Калить добела — нужна хорошая горелка или кузнечный горн. Если рана сколько-нибудь обширна и глубока, то мы не можем надежно прожарить ее всю. Мы же, собственно, вообще не управляем глубиной и обширностью зоны прижигания. Прижигать — это всё равно что делать ПХО мясницким топором. Где-то мы пережжем, а где-то недожжем. Где пережжем — излишне травматизируем ткани и имеем шанс поджарить нерв, артерию, суставную сумку и прочую требуху. Где недожжем — оставим патогенную микрофлору, окруженную мертвыми тканями. Умела бы она писать — написала бы благодарственное письмо. Да, и, увеличивая количество мертвых тканей, мы нагружаем иммунную систему. Для всяких кокков это — как для шпиона сборная колонна беженцев. Все без документов, никто никого не знает, НКВД на части рвется, а проверить всех всё равно не успевает.