| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Но помимо всего прочего Мышу приходилось наизусть учить родословную Апраксиных, чтоб, не приведи господь, не поставить себя ниже всяких худородных, ибо они родня правящей фамилии... тут дед Фёдор начинал что-то невразумительное бормотать, но Мыш понимал, что есть вещи, которые вслух не говорят. В редкие вечера, когда дома не толпились гости, и никто им не мешал, он должен был слушать воспоминания деда о славных днях его молодости и тому подобный старческий маразм. Однако слушал, а потом, увлечённый картинами совсем иной жизни, забирался с ногами на мягкое кресло, и даже иной раз спрашивал: "А дальше что было, дед?" Дед таял и погружался в рассуждения, как хорошо было до Петра, как терпимо было во время Петра, и как оно паскудно сейчас. Потом спохватывался, выныривал из воспоминаний и грозил Мышу пальцем: "Ты не вздумай где болтать что попало языком!"
Через три недели Мыш сделал фундаментальное открытие — он мог помыкать дедом, как ему заблагорассудится.
— Бу-бу-быр-бу... Быр-бу-бу-бур...
Саня перевернулся на другой бок и застонал. "И что людям не спится", — пробормотал он, — "устраивают всякие собрания" и попытался снова заснуть. Но сон уже ушёл.
— Ты, Онуфрий, главное уже понял, а сам боишься. Боишься это осознать, потому что от таких мыслей прямая дорога сам знаешь куда. Или в леса, или на дыбу.
Он невольно прислушался, это в горничке разговаривали Славка и брат келарь. "Он что, специально приходит, когда я с похмелья?" — спросил сам себя Сашка. Как всегда, они накануне удержаться не смогли и перебрали лишку. Сашка ещё раз прислушался к себе, нет, вроде нормально. Ну, по крайней мере, не смертельно, прогресс с качеством самогона налицо. Надо вставать.
— Не ты первый эту мысль думал, ведь, если знаешь, то Соборное Уложение 157 года похоронило все былые крестьянские свободы. И были люди, которые противились этому, но их затоптали. Вот, к примеру, недавно Иван Посошков помер. Из-за чего? Слишком умный патамучта был. Книжку написал, хорошую книжку, а помер в Петропавловской крепости.
— И где та книжка? — переспросил брат келарь.
— Спрятали её добрые люди. До поры, до времени. Я тебе как-нибудь, при случае, найду.
Саня оделся и отправился исправлять свои надобности. По дороге заглянул в пустующую, до недавнего времени, псарню. Белка должна была вот-вот ощениться, поэтому Сашка её устроил в хорошем месте. Даже старый тулуп выдал. Но пока всё было в норме — он потрепал Белку за ухом, пробормотал: "Ну лежи, лежи. Сейчас принесу пожрать".
Когда он вернулся, беседа продолжалась.
— И Нил Сорский был, и жизнью своей доказал, что жить иначе можно. Ты, — Славка усмехнулся, — сам попробуй своим крестьянам волю дать.
— Братие не допустит... — пробормотал брат Онуфрий, — привыкши оне к сытости... На настоятеля уже зуб точат, что не позволяет им в праздности пребывать.
— Чиво-чиво? — это уже Костин голос, — на пахана хвост задирают? Так ты мне скажи, мы там быстро благолепие наведём!
Саня в этот момент заваривал себе кофе.
— Челобитную владыке отписали, чтобы настоятеля другого прислал. Не по нраву им, виш ли, строгости по уставу.
— А что владыко? Попустительствует?
— Не знаю. Может пришлёт нового настоятеля, а может и не пришлёт.
— Пойдём-ка на крылечко, бледнолицый брат мой, перекурим и поговорим. Ты мне объяснишь, как это всё происходит.
Саня зашёл в горничку, плюхнулся на лавку и прихлебнул кофе.
— Что Онуфрий хотел?
— Тебя наслушался, книжек начитался и вот сумления его взяли, что вроде бы неплохо бы где-то местами народу свободу дать. Хорошо хоть ко мне зашёл, а не попёрся сразу проповедовать, — буркнул Славка, — нестяжатель новоявленный.
— А ты-то что осерчал?
— Да так... Ляпнет где-нибудь неподумавши, и отправится на Соловки. А мы за ним паровозом ещё куда-нибудь.
Вернулись с крылечка Берёзов и келарь. У Кости на лице блуждала многозначительная улыбка. Не иначе опять что-то противозаконное или асоциальное выдумал, — содружество абстиненции и Костиной фантазии иной раз рождало всякие непотребства. Онуфрий немного повеселел. А Славка продолжил лечить келаря:
— Нужна ли та свобода всем — вот главный вопрос. И, если хорошенько подумать — то не всем. Некоторым и так хорошо, иной жизни они не знают, и знать не хотят. Ты, главное, то, что надумал — не вздумай говорить хоть кому-нибудь. И уж не вздумай записывать.
Онуфрий обиженно засопел:
— Так то понятно, что негоже с кем попало разговаривать.
Славка добавил:
— Вот и хорошо. Ты через недельку подъезжай, поговорим предметно.
— А когда мельницу делать будем? — тут уже брат келарь обратился к Сашке.
— Так ты с Трофимом договаривайся, его люди работать будут. У меня всё готово. Мне три рубля за работу заплатишь и за подшипники пять рублей.
— Сколько?! Они что, золотые?
— Да, пять. Поверь, по себестоимости отдаю. Да кроме того я же даю пожизненную гарантию на три года.
Онуфрий тяжело вздохнул. Пожизненная гарантия — это хорошо, но восемь рублей! Где ж такие деньги взять? Однако он засобирался.
— Поеду я, — удручённо сказал он, — проведать надо Фёдоровку.
— И что, даже чаю не попьёте? — пошутил Саня, а Славка добавил:
— Давай, брат во Христе, не побрезгуй, позавтракай с нами, никуда не опоздаешь.
Костя для убедительности хлопнул Онуфрия по плечу, отчего у того колени подогнулись и он плюхнулся на лавку.
После лёгкого завтрака брат келарь засобирался по делам. Саня сидел, задумчиво уставившись в потолок.
— Ты чё это? — обеспокоенно спросил его Слава, — хмель не выветрился?
— Томление в грудях какое-то нездоровое, — пожаловался Сашка, — набрали всяких дел, аж подумать тошно. За что хвататься? И только-только первый этап до ума довёл, да и то не до конца. А тут это вот ещё, с этой экспедицией, прости господи, ни в звезду, ни в Красную Армию. Ладно, мне в Александров надо, у меня сегодня учёба с трофимовскими. Ты у моих младших проверь арифметику, а то я не успеваю.
Костя лениво листал какую-то книжку.
— Если б я учился по такой грамматике, — он постучал пальцем по открытой странице, — я бы тоже из школы сбежал. Несмотря ни на что.
Костя кинул на стол книжку и ушёл в свою каморку, Саня упылил к своим ученикам, но покоя не было. Если день начался с визитов, так это верная примета, что гости будут толочься до вечера. Прибыл собственной персоной купец Игнатьев, лично посмотреть на тех болезных, которые готовы снова купить у него персицкие штучки, заодно пронюхать, что же такого из них можно поиметь. Заодно провентилировать, можно ли дальше гнуть ту же цену, или накинуть ещё пятиалтынный с фунта. Однако вымелся он часа через два, ошарашенный объёмом заказов, но с твёрдым Костиным мнением, что жить с такими запросами — это гневить Господа, который, как всем известно — совсем не фраер. Но его, Игнатьева, примут с распростёртыми объятиями, если он привезёт цинк, сурьму, шёлк, нефть и хлопок. И всё это в неограниченных количествах и по божеской цене. Опять-таки, корил себя купчина, так и не понял он, зачем же этим странным господам нужны все эти вещи.
Чуть позже Гейнц втолковывал Косте на смеси русских и немецких слов:
— Не надо торопиться, ты не Sprintficker*, когда подделываешь завещание, надо правильно выбирать чернила и не скупиться. Мне из Нюрнберга пришлось бежать, потому что не хватило денег на нужные чернила, — с совершенно серьёзным видом вещал он.
Костя рассмеялся:
— Не боись, у меня всё учтено.
Кто-то упражнялся в расписывании собственной подписи. Любовался, видимо кудрявыми завитками на четвертинке бумажки, и вот Костя решил этое самое изобразить. Не сказать, что получалось плохо, но всё равно, до идеала было далеко.
______ ________
* — спринтер (нецезурн)
— Надо поближе к Нижнему перебираться, иначе нам доставка в копеечку влетит, — резюмировал Славка.
Не успел Игнатьев выехать с села, как нарисовалась соседка Собакина. И нет, чтобы идти к Анне Ефимовне дальше давить слезу за своё несчастное бытьё, так с обличающим видом докопалась до Славки, что, дескать, бросил в неведомой дали любезного её сердцу Ефим Григорича. Косте тоже досталось. Анна Ефимовна не вышла к гостье, беременность протекала тяжело. И эта, наконец, умелась.
Славка с Костей сидели и лениво продолжали переругиваться, всё никак не могли закончить начатый ещё в дороге спор. До этого они спорили до хрипоты, выясняя, когда же, и нужно ли вообще вмешиваться в жизнь Петра II.
Славка настаивал на том, что если и встревать, не раньше 1729 года, когда у Петра начнётся кризис и он произнесёт что-то вроде того, что "он скоро найдет средство разбить свои оковы". И вообще, "у Романовых кровь порченая", — так он заявил, и был противником всяких таких действий. Костя возражал, всё же последний из прямых потомков, не хухры-мухры.
Костя считал, что Мыш должен стать лучшим другом цесаревича, опередив при этом Долгорукого, и перекрыв тому возможность развращать Петра. Вплоть до самых радикальных мер. Однако, понимая, что свинья всегда грязи найдёт, если к тому есть такая склонность, и то, что Иван всего лишь реализовывал тайные желания самого Петра, надеялся всё же на лучшее. В чём и постарался убедить Ярослава, оставляя Мыша, как мелкого диверсанта в тылу врага. Не зря Костя почти неделю грузил его, вколачивая основные принципы того, что должен будет сделать Степашка. Сможет ли Мыш это сделать в одиночку — неизвестно, но на этот случай у Славки с Костей имелся список лиц, не замаранных в преступлениях режима. Костя больше боялся того, что сам Мыш вот-вот войдёт в пубертатный возраст, и тогда туши свет. Что может получиться из золотой молодёжи, не видящей никаких берегов, он знал. "Убью", — думал он, — "вот только начнёт выкаблучиваться, так сразу и убью. И его, и всех этих князей с длинными руками. А Лизаньку, красотку несравненную, выкраду и отдам на поругание". Поругание ему виделось в самых завлекательных позах, а всегда, почему-то, в бане.
В конце концов, они договорились до того, что чему быть, того не миновать, и если царевич пустится во все тяжкие, то можно будет пустить в дело план "Б", то есть спасти его от лютой смерти.
— Вервия Судьбы, оне такие... скрученные, — резюмировал Костя и перестал заниматься пустым любомудрствованием.
Сашка тем временем мрачно размышлял о судьбах цивилизации. А именно о том, что прошло уже больше, чем полгода, а чего он добился? Не вообще, а конкретно — развития техники и технологии? Сделано только в одном месте, и, более того, только с одной артелью. Помри он сейчас — всё, что с таким трудом наработано, что с такими усилиями создано — исчахнет немедля, и все опять начнут работать по старинке. Как деды завещали, в полном соответствии с законами энтропии. Трение покоя, плюс потенциальная яма. Получим карго-культ и шаманство возле станков. Будут тупо копировать, хорошо, хоть кто-то найдётся с мозгами, хоть что-то продвинет вперёд.
Пацаны пока мусолили разные узлы и составляли из них простейшие механизмы. Эту идею Саня вспомнил, что читал в какой-то научно-популярной книжке. Механическая азбука Польхема. Написано про Польхема вообще было до обидного мало, но сама идея, на Сашкин взгляд, была феноменальной. Пока всеми хвалёный Нартов изобретал сферического коня в вакууме, простой шведский мастер создавал систему, формировал у детей особенный стиль мышления. Сашка же, для развития идеи, к этому добавил ещё деткам и ханойскую башню, опять же, для возбуждения мозговой извилины. Так что есть надежда, что все его усилия не пойдут прахом.
Никак не получалось технологического рывка, даже в таком простом деле, как ткачество. Приходилось, вместо точечного прорыва работать широким фронтом. Только внедрение нового стана версии 2 тянуло за собой необходимость введения новых инструментов прядения, отбеливания, шлихтования, а впереди непаханое поле. Чем больше производительность, тем больше проблем. Хорошо хоть, решаемых проблем. Придётся заниматься химией, тут ничего не попишешь. Ибо всё к одному, всё настолько взаимосвязано, что приходится работать широким фронтом, а не тем технологическим деревом, что рисовал Славка. Только наличие того самого Генплана и позволяло держаться на плаву, не потерять сознание и ориентиры, не опустить вёсла и не отдаться под власть течения.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
