Запах разума

Я понял так, что женщины и дети в кланах жили запасами — ну, у богатых кланов были запасы. Кланам победнее и поменьше приходилось туго. Цвик сказал, что женщины перестали рожать. Тут я не понял: как будто, "остановили развитие жизни внутри" — это надо будет потом прояснить. Мера отчаянная — но не так уж она сильно и помогла, я думаю.

А странствующим мужчинам, "семени мира", оказалось просто совсем фигово: у них-то не было никаких запасов, и молодые ребята, по возрасту не очень крутые профессионалы, да если ещё и без набора особо ценных генов — оказались никому особо не нужны.

Обычно, как я понимаю, только самый последний неудачник не сможет прокормить себя в мире лицин, который — сплошной лес, только кое-где переходит то в степь, то в горы, то в джунгли. Их дети учатся общаться с миром, как только выбираются из маминой сумки. К тому же любой клан готов придти на помощь бродяге: тот может сделать для клана что-нибудь хорошее — а клан за это накормит, напоит и даст семена одежды. И это даже в том случае, если гены конкретного бродяги клану не нужны.

Но в то время — Цвик назвал его "год пепла", если я правильно разобрал и слово, и запах — с запасами у всех было плоховато, к тому же никто не знал точно, как долго это бедствие продлится. И получилось, что каждый матриарх вместе со своим кланом должен был сделать выбор: либо сохранить всё для своих, либо делиться с пришлыми, настоящей пользы от которых может и не быть.

В общем, в тот год вышел момент истины: все узнали, какой клан чего стоит.

Так вот, на север от Светлого леса, который тогда ещё принадлежал не Кэлдзи, а кому-то другому, жил очень богатый клан, как я понял, специализирующийся на генной инженерии. И они в тот год разработали какой-то особый сорт растений, то ли суперкалорийный, то ли суперурожайный — в общем, не бедствовали. Но матриарх об этом не особо распространялась. Дело в том, что сорт был как-то хитро завязан именно на этом месте, то ли на почве, то ли ещё на чём, в общем, вряд ли мог бы расти где-то ещё — и члены клана решили, что вместо того, чтобы совершенствовать семена, соседи будут требовать у них долю урожая. Объедать их, короче..

И они благоденствовали потихоньку и молчали. А бродяг, которые время от времени добирались до них через обгоревший лес и дымящие торфяники, разворачивали — мол, самим жрать нечего.

А бродяги видели, конечно, что клан не голодает — но такая уж у них, у лицин, местная гордость: они не навязываются. Ничего хорошего они, правда, не думали, и это как-то сказывалось на обстановке, я не понял, как — но это было ещё не "цанджач", а просто вроде надписи "жлобы", которую кто-то накарябал на асфальте у ворот шикарного особняка.

Но в один прекрасный день к ним пришёл больной парень, очень молодой и, как тут говорят, друг народа. В смысле — маленького народца, ос. Вообще-то тут считается, что такое товарищество с осами — штука очень ценная, и свойство ценное, и гены ценные — но не в данном конкретном случае. Во-первых, парень был пилот, а пилоты тем генетикам ни на что не сдались. Во-вторых, он, наверное, попал в лесной пожар, обжёгся сам и потерял половину своего роя — в общем, ни с какой стороны не был для клана ценным.

В другое время его, конечно, приняли бы хоть для того, чтобы оказать помощь. Ради доброй славы. Но в данном конкретном случае генетики решили, что надо заботиться не о репутации, а о собственном благополучии — репутация, мол, дело наживное. Но, по-любому, все их мысли только вокруг этого всего и крутились — вокруг того, что скажет княгиня Марья Алексевна, вокруг имущества, вокруг того, нужен или не нужен клану пилот — а на самого бродягу им было плевать, по большому счёту.

"От него несло болью и бедой, — сказал Цвик, — а обонять эту вонь в своём ухоженном и тщательно оберегаемом саду они не хотели". И они его развернули. Сказали, что рядом — ну, часах в восьми пути, не больше — есть ещё одна усадьба, а там хорошие медики, а у них — так себе. И выставили. И в суматохе обсуждений и самооправданий даже не вспомнили, что ни кусочка еды ему не дали, выставили так.

Натурально, он не стал упрашивать. Потому что друзья народа тут — аристократия, и к другим, и к себе относятся особым образом. И унижаться он не мог себе позволить. Шёл прочь, пока не добрался до границы их владений, а там лёг и понял, что больше не поднимется.

И тогда они с маткой его роя и сделали "цанджач". А потом он умер.

А осы, которые на нём жили, сделали с его телом "дзингорг".

Я спросил, что это — и Цвик сказал, что это делают те самые осы, которые народ, со своими умершими друзьями-людьми, отчего тело превращается в статую. Такие статуи — под Деревом, мужчины, отдавшие свои гены, разум и любовь клану, предки, в общем. Объект любви и преклонения.

Типа мумий. А мы все видели их "дзингорги" — и нам в голову не приходило что-то такое.

Но не было времени размышлять, потому что Цвик продолжал.

Потом жители усадьбы, конечно, учуяли весь этот кошмар — этот "дзингорг" и запах его нестерпимой обиды, боли, предсмертной тоски, ненависти — только сделать уже ничего было нельзя. Как бы... ну... весь лес уже знал. Потому что "цанджач" впитался в почву, травой пророс, муравьи-осы его разнесли. Проклятое место, как оно есть.

И всё. Больше к ним никто никогда не пришёл. И их парни, от которых несло "цанджачем", так и остались неприкаянными, как этот несчастный бродяга. А дороги к усадьбе заросли травой, и их женщинам стало не от кого рожать детей, кроме своих братьев, что "хен-кер", зло-беда. И они жили сами по себе — все остальные смотрели как будто насквозь. Даже уже после того, как жизнь начала налаживаться, никто к ним не пришёл, никто у них ничего не взял, никто ничего не дал.

Цвик сказал, что они ещё довольно долго жили совсем одни, а потом растворились в лесу. И что он сам видел "дзингорг" этого парня и заросшие развалины — и место там жуткое, как страшный сон.

— Наверное, — сказал он, — бывали истории и пострашнее. Но о них узнаёшь из книг или из гриборадио. А эта... — и поёжился. И у него снова встала дыбом шёрстка на руках.

А я сидел рядом и совершенно не знал, что сказать. Просто слова с языка не шли.

Тогда Цвик меня ткнул в щёку носом и сказал:

— Тебе плохо? Ты слишком хорошо это себе представляешь, да? И теперь думаешь о нас...разное... а бывало и хуже. Во времена До Книг, да и не только, если честно...

Тон у него был отчаянный, даже глаза повлажнели. Врать мне он не хотел, но — он ведь искренне думал, что лицин теперь представляются мне какими-то жестокими чудовищами. Совершенно нестерпимо.

Я от стыда чуть не помер.

И мне всё равно пришлось говорить.

— Знаешь, Цвик, — сказал я, собравшись с духом, — я не могу тебе рассказать самую страшную историю. Потому что тебе будет ужасно плохо, совсем плохо. Я всё понял.

Он на меня взглянул больными глазами — и я его погладил по голове, как у них принято.

— Понимаешь, Цвик, — продолжил я через "не хочу", — если бы у нас кто-нибудь умел делать "цанджач", то я бы раньше жил в доме, где "цанджач-цанджач". И кроме меня, там ещё жило много народу — и никого это не заботило.

Он шевельнул ухом:

— Шутишь?

— У вас — осы, — сказал я. — Вы выделяете биохимию эту... как клеймо... А мы — мы просто... У нас в доме было пять этажей, четыре входа. Жило много семей — у нас семьи маленькие, так семей сто там жило... И там бывали такие штуки, как ты рассказал. И хуже. И никого это особо не тронуло.

Цвик чуть-чуть улыбнулся:

— Так не бывает.

— Это у вас не бывает, — сказал я. — Но — ты знай, откуда мы сюда пришли. У нас на соседней лестнице года три назад муж жену убил по пьяни. Ножом. Соседи говорили потом — ударил её больше двадцати раз. Она вырывалась, выбегала из квартиры на лестницу, кричала, говорят, на помощь звала — но ей никто не помог толком. Полицию кто-то вызвал, потому что им спать мешали. А они поздно приехали — она была уже мёртвая.

Цвик сказал шёпотом:

— Дзин, я половину слов не понимаю, — но, судя по лицу, ему хватило тех, которые он понял.

Мне надо было заткнуться, но меня понесло.

— А той зимой во дворе алкаш замёрз. И никто даже не удивился особенно. Просто утром приехала труповозка, подобрала — и всё. А в высотке напротив какой-то парень с крыши сбросился — или сбросили его. Разбился вдребезги. В девяностые у нас во дворе у братков разборки были, так они по машине дали очередь из автомата — всех в мясо там... Двор — "цанджач" целиком, понимаешь?

Цвик смотрел на меня во все глаза и всё повторял тихонько:

— Нет, Дзин, нет, я не знаю все эти слова. Я не понимаю, — ну, а я-то понимал хорошо: у него просто не укладывалось между ушей.

Ему было никак не составить правдоподобную картину из этого бреда. Тогда я сказал попросту:

— Пока я жил в том доме, в доме и вокруг убили человек пять. И ещё, может, столько же умерли сами по себе, но нехорошо. У вас ведь не пьют...

Цвик удивился:

— Почему? Пьют...

— Спирт не пьют. Чтоб окосеть... чтоб весело стало, ну... — и я ему скорчил пьяную морду. — Чтобы — вот так.

Он здорово меня удивил — похоже, понял.

— Вот так — лгин-го, весело и глупо. Скорпионы, красные сороконожки... — и я видел, как ему отвратительно. Как законченный синячина отвратителен породистому трезвеннику. Но Цвик понял, это было удивительно и, пожалуй, грустно.

— К сороконожкам можно так привыкнуть, чтобы ошалеть до полной дури? — спросил я, и Цвик грустно согласился.

— Значит, ты понимаешь про алкашей?

— "Алгаж" — это тот, кто привык к сороконожкам или скорпионам? Потерял "я"?

— Да.

— Им тяжело помочь. Они умирают. Это неверный выбор.

— Но среди Кэлдзи таких нет?

— В хорошем доме таких быть не может. Это — порченые гены.

— Значит, у вас алкаш тоже может замёрзнуть на улице? — сказал я. Не порадовало, но... я же — человек, мне уже было стыдно до острой боли где-то под рёбрами, стыдно за людей. А раз у лицин тоже попадались такие фрукты — можно было не стыдиться хотя бы этого.

А Цвик печально шевельнул ушами и утвердительно моргнул. У них веки демонстративно опустить-поднять — как у нас кивок. Я увидел, что он этим тоже не гордится.

И ещё я понял, что мир лицин — тоже не эдем, а они — не ангелы ушастые. Мне даже стало на секундочку полегче — пока я не вспомнил про войны.

Цвик в это время тоже что-то обдумывал. И спросил, ужасно смущаясь — от него пахло младенцем и цветочным мёдом, "я — неопытный птенец или весенний цветок, не сердись, если ужасно ошибусь":

— Дзин, а Зергей кого-нибудь убивал? В вашем мире?

Я аж задохнулся.

— Нет, конечно! Что ты!.. а, ты про нож? Нет, не убивал, конечно. Он... ну, как тебе сказать... он пугает. Делает вид, что может и убить. Чтобы те, кто вправду может, к нему не цеплялись. Как-то так.

Цвик расслабился, и очень заметно: у него даже усы больше не нацеливались вперёд, а распустились в стороны. Я его успокоил.

— В вашем мире бывают такие тяжёлые конфликты... — сказал Цвик медленно, будто пытался что-то обдумать или представить себе. — Убить — не "хен-кер"...

— Вообще-то, убить — "хен-кер", — сказал я. — Но... как бы... ну... у нас же нельзя наложить биохимическое табу. А словами многим и не объяснишь.

— Есть такие глупые? — удивился Цвик. — Или такие злые? Или чарг... не чуют чужую боль? Тупые? Каменные, деревянные, как те генетики, которые "цанджач"?

Но тут мне пришла в голову ещё одна мысль.

— Цвик, — сказал я, — а вот если... Ну, вот Кэлдзи принадлежит эта земля, да? Сад. Лес вокруг. А если она кому-нибудь другому понравится, и её захотят отобрать? Ну, какие-нибудь бродяги соберутся вместе и решат...

Цвик удивился до глубины души:

— Это же "хен-кер"! Есть "до-рди", защита. Её ставят "гзинз-рди", как Лангри. А все... — наверное, он сказал "разрешения" или "пароли", — всегда у матриарха. Ты думаешь, может прийти кто-то злой? Кто может забрать чужое без спроса — вор?

Ему это было даже смешно. Думая о том, как забавно, что я простых вещей не понимаю, Цвик немного развеселился, а я чувствовал себя виноватым, что сейчас снова его огорчу. Но хотел договорить.

— Понимаешь, — сказал я, — у нас защиты нет.

И умница-Цвик сразу всё понял. Ему даже не потребовалось объяснять. Но радости ему эта мысль не прибавила.

— Я догадался, зачем Зергей носит этот нож, — сказал он. — И зачем он ходил с дубиной. Вы можете только драться, да? Если кто-то нарушает табу, вы ничего не можете сделать, только бить его. Палкой. Или ножом. Чтобы остановить.

— Да, братишка, — сказал я. — И вот представь: какой-нибудь клан живёт бедно, а твой — богато. И те, кто бедно, думают: надо пойти к этим жирным и всё у них забрать. И идут толпой. И можно только драться. Не хочешь, чтобы твоих сестрёнок и маму убили и всё отобрали — надо пришлых убить.

Цвик поднял страдающие, но понимающие и даже сочувствующие глаза.

— Ты ходил?

— Ты почти угадал, — сказал я. — Меня уже начали учить. Нас всех уже начали. Ну это... отбиваться, если кто придёт. Или пойти с нашей толпой. Мне это не нравилось и Артику не нравилось, но нельзя у нас отказываться, "хен".

И Цвик сделал радостный вывод:

— Так вы сбежали! А я так и думал.

— Почти, — сказал я. — Почти что сбежали.

Я чувствовал себя таким уставшим, будто целый день грузил кирпичи. По-моему, Цвик тоже устал, но старался не подать виду.

Цвик ткнул меня носом в нос. Улыбнулся:

— Ты пахнешь мыслями. Грустными мыслями. Хочу, чтобы стало веселее — завтра праздник. Нганизо родит ребёнка Чероди, это славно, да? Будем радоваться, Дзин — и делать что-нибудь хорошее.

— Насчёт хорошего — пойдём в сад? — предложил я. — Может, надо кому-нибудь помочь?

Цвик сделал запах "хорошо", и мы вместе пошли вниз. У меня на душе стало чуть-чуть легче. Мне не надо было рассказывать, как на самом деле выглядит война. Цвик как-то представил её себе — и ладно. Пусть так — в общих чертах.

Иначе — как объяснить, что у нас вся планета могла бы быть "цанджач", если бы мы умели так вот биохимически проклинать? По части ненависти лицин до нас, землян, явно далеко.

Я шёл рядом с Цвиком и не знал, завидовать лицин с их хитрой системой или радоваться, что у нас нет этого встроенного биохимического оружия. Потому что, подозреваю, у любой тётки в автобусе, у любого гопаря с похмелья — хватило бы ненависти к соседям по планете на целый "цанджач", запросто.

А та ненависть, которую наши СМИ поливают бензином, как костёр, — ненависть, вспыхивающая перед войнами, делёжка территорий, выяснение, кто прав, всякий нацизм и прочая дрянь, — просто сожгла бы весь наш мир к чёртовой матери. И всё.

День был очень тёплый, солнце светило — но мне было зябко от этих мыслей.

Арди

Я беседовал с Чероди о политике. И о дипломатии. Масштаб поражал воображение.

Я догадывался, но не мог себе представить до конца: нити грибницы, соединяющие поселения лицин, сплетались в глобальную информационную сеть, в живой Интернет, через который шли новости — и через который договаривались друг с другом кланы профессионалов.