своего жениха и, никому ничего не сказав, неожиданно куда-то
исчезла до утра. Тут у Пэаби неожиданно дрогнул левый глаз и
она, обрадованная хорошей приметой, немного приободрилась.
Под робкой рукой девушки незапертая калитка отворилась без
скрипа, и Пэаби возблагодарила богов за то, что у нее такая добрая,
мягкосердечная, все понимающая мама. Навстречу им выскочил,
легонько стуча когтями коротких лап по кирпичам дворика, ручной
мангуст и просяще уткнулся кончиком своего подвижного носа в
ногу девушки. У Пэаби отлегло от сердца и она, облегченно
вздохнув, потрепала зверька по короткой, густой буровато-серой
шерсти. Влюбленные потихоньку прокрались на балюстраду,
прошмыгнули в комнату девушки, плотно закрыли дверь и вновь
дружно принялись за служение богине плодородия, усердно славя
ее милости.
Второй день праздника посвящался отдыху, и Город не спешил
просыпаться. Солнце склонялось к закату, когда возвращающийся
из садика Аннипад, куда он был вынужден сбегать, наткнулся на
спустившегося во двор, еще дремлющего Мешду, который
мелкими глотками пил, запрокинув голову, воду из миски. Босой
Аннипад в замешательстве остановился около него, негромко
поздоровался и с сожалением посмотрел на дверь комнаты Пэаби.
Гончар вздрогнул и, цокнув зубами о край миски, разлепил глаза и уставился на него.
— Аннипад! — воскликнул он, не сразу признав юношу. — Как я
рад тебя видеть! Ты почтил вниманием дом моего отца в такой
праздник! На, испей прохладной воды, освежи сердце. — Мешда,
сполоснув миску, наполнил ее и подал юноше.
— Я давно собирался посетить твой дом, о почтенный Мешда, —
сложив на груди молитвенно руки, Аннипад поклонился ему. — Я
тебе очень благодарен за поддержку на народном собрании. Если
бы не твои слова, кто знает, как бы всё сложилось!
— Шеми, — громко позвал гончар, — посмотри, какой у нас гость!
Поднимайся и собери праздничную трапезу, а я сейчас спущусь в подвал за холодным пивом. — Мать и старшая дочь, приоткрыв двери,
одновременно выглянули во двор.
Гость и хозяин уселись в тени на циновках и, потягивая свежее
пиво через соломины, разговорились в ожидании закусок. Когда
Шеми, быстро приведя себя в порядок, спустилась во двор и
подошла к ним, Аннипад вскочил и почтительно, по сыновнему,
поклонился матери Пэаби, изумленный их сходством. Шеми
приветливо поздоровалась и поцеловала юношу в щеку:
— О тебе, доблестный юноша, наша дочь много рассказывала.
Пусть дом наш, где тебе всегда рады, станет для тебя твоим
домом, а твоя печаль — нашей печалью. Да умножат боги годы
благоденствия твоих счастливых отца и матери.
— Схожу к Мебурагеши, подарки отнесу и позову их в гости.
Подай мне, жена, новую юбку и сандалии. Ведь сказано: хорошо
одетому всюду рады! — поднялся Мешда. — Пусть и они посидят с
нами. — Шеми тихонько сжала его руку.
— О муж мой! Это — праздник нашего дома и чужих, даже
соседей, не следует звать. Так хотят боги. А подарки мы потом
отдадим.
Выпятив губы, Мешда уселся обратно и с недоумением
уставился на жену. Сошедшая во двор дочь отвлекла его внимание.
— Посмотри, доченька, кто у нас! Займи гостя, а я пойду и принесу
кур.
Пэаби вся светилась от счастья, но отец, еще не очухавшийся
от вчерашнего разгула, ничего не замечал. Шеми обняла дочь.
— Ну вот, доченька, и твои мольбы дошли до светлой богини. —
Она отошла и принялась хлопотать, собирая на стол. Расставляя
закуски, Шеми заметила на Аннипаде сандалии, и ее бросило в
жар от возникшей догадки.
— Доченька, ты не могла бы мне немного помочь, — попросила
она и повела Пэаби в подвал. Шеми обняла дочь. — Скажи, доченька,
вчера вечером, когда ты, не предупредив никого, пропала, ты все
время была с ним?
— Да, мама.
— А Энметен видел вас?
— Я не знаю. Мне все равно.
— Он здесь с самого утра?
— Да, мама. Мне очень больно, что я тебя огорчаю, но разве ты
забыла мою тоску, горе моей души? Все это было так недавно и
так давно! Он, мама, кровь моя; он — свет мой; моя душа — во
прахе у ног его! Одно только ощущение его ласковых, горячих рук
на моей груди вызывает наслаждение в сердце. Мама, мама, как
я счастлива! Пусть он не женится на мне, все равно я буду
стремиться быть с ним, ласкать его большое щедрое тело, пить
мед его уст, только бы он не разлюбил меня!
— А Энметен? А людская молва? А отец, что будет с отцом?
Дитя мое, женщина, у которой нет мужа, — безводная река!
— Ах, мамочка, я не знаю! Нет мне жизни без него! Еще бы
хоть один день такого блаженства, а там — хоть умереть!
Шеми в слезах покрыла поцелуями лицо дочери.
— Милая моя деточка, былиночка моя нежная, слезинка моя
горючая! Видно, судьба твоя такая! Что делать! Будем уповать
на милосердие божие. Да не оставит нас пресветлая Владычица
жен!
Глава 15
СУДЬБА
Гость и хозяева сидели вокруг низенького праздничного столика
на вязанках свежего тростника. Застолье текло непринужденно и
весело. Все говорили громко, ибо говорить шепотом во время
совместных трапез — грубость. Каждый рассказывал какой-нибудь
забавный случай из своей жизни. Мешда, задававший тон беседе,
вновь захмелел.
— Мамочка, в горах энси поведал нам, что шумеры на Дильмуне
— пришлое племя, а я пообещала, что ты расскажешь историю о
твоем прибытии на остров, — вспомнила Пэаби. Шеми согласилась
без долгих уговоров:
— Конечно, Аннипаду, другу нашего дома, следует знать хоть
что-нибудь о племени твоей матери, дочь моя.
Плавно, иногда ненадолго прерываясь и воскрешая в памяти
образы прошлого, с неприкрытой грустью повела Шеми рассказ о
трагедии, круто изменившей течение всей ее жизни.
— Моя мать была дочерью вождя, ишехху племени, а отец —
сыном младшего брата вождя. Я отчетливо помню, что жили мы
на берегу очень широкой реки, невдалеке от моря, в селении из небольших тростниковых хижин и черных шатров. Широкая, веселая, залитая солнцем ароматная степь подступала прямо к нашему шатру. У
нас было много скота — стада коз и овец, но, насколько я помню, не
все наше племя кочевало, ибо женщины наши возделывали землю
и выращивали овощи.
В то фатальное утро отец собрался плыть на свадьбу своей младшей
сестры и взял с собой мать и меня. Мне тогда было лет шесть, я
очень хотела побывать на свадьбе и долго и неотвязно просила,
чтобы меня взяли с собой. Отец, опасаясь, что мне будет плохо
при длительной качке, колебался, но мать его уговорила.
Когда, убрав сходни, отпустили носовой канат, развернули парус
и ладья вышла в море, стояла прекрасная погода. Вода спокойно
плескалась у самого борта. Легкий бриз нес в сторону моря сизые
дымы очагов, пахло цветами степей и свежим хлебом. Мелкая
зыбь прибоя размеренно накатывалась на пологий берег, и
шуршание песка смешивалось со звуками, долетавшими с дальних
пастбищ. Потом ветер изменился, и ладья ходко поплыла вдоль
берега, подгоняемая попутным северо-западным ветром.
Отец, кормчий, обрадовался и сказал матери, что при таком
ходе мы к утру доплывем до места, — Шеми немного помолчала. —
Да, никто не должен пророчествовать о завтрашнем дне. Боги не
любят этого. Так вот, — продолжила она, — отец поместил нас, вместе с мешками подарков, в большой рубке позади мачты, а сам
ушел на нос ладьи, где и находился постоянно. Убаюканные качкой,
мы с мамой уснули, сидя на кошме, брошенной у двери на
тростниковый настил палубы. Проснулась я оттого, что отец, ударяя
жезлом о стену рубки, громко отчитывал мать за то, что она в
море расчесывала волосы. Это через распахнутую дверь случайно
увидел один из матросов и доложил кормчему.
Аннипад с пониманием кивнул головой.
— На закате, — Шеми, выпила глоток воды, — небо неожиданно
быстро потемнело, и резкий порыв свежего ветра налетел на
ладыо. Отец пришел к нам и предупредил, чтобы мы не выходили
из рубки и закрыли дверь, так как надвигается шторм.
Все темнее становилось вокруг. Ветер с нарастающей силой
выл и свистел в натянутых снастях и порывисто сотрясал дверь
рубки. Черные валы под бешеным натиском ветра вздымались
все выше и обдавали ладью белыми брызгами пены, рас-
текавшейся вдоль бортов. Волны били, бросали вниз, подкидывали
судно и готовы были поглотить нас. Но тростниковая ладья с
легкостью морской птицы перемахивала через зловещие белые
гребни, высоко вздымавшиеся над бортом.
Отец, окатываемый водой, вцепился в загнутый кверху нос
ладьи и как бы слился с ним. В реве бури до нас еле долетали его
хриплые команды. Внезапно гребень высокой волны перекинулся
за борт, и вода хлынула в рубку. Меня оторвало от матери, свалило на спину, и я почувствовала, как бурлящая волна понесла меня в
темноте и больно ударила головой обо что-то твердое. Соленая
вода залила мне рот и уши. Мать подхватила меня, плачущую, и,
держа на руках, принялась утешать. Мне сделалось дурно от
тошноты и страха, и я потеряла сознание.
Очнулась я на руках у отца, который, плотно прижавшись спиной
к остатку тростниковой стены рубки, защищавшей немного от
ветра и брызг, грел меня теплом своей обнаженной груди. Мать,
вцепившись в его ногу, сидела тут же в воде. Поодаль, держась за
канаты, связывающие ладью, расположилась, кто сидя, кто лежа,
заметно поредевшая команда. Я осмотрелась: парус унесло
ветром, голая двуногая мачта сильно накренилась и нависла над
опустевшей палубой, рулевые весла были сломаны. Под натиском
бури что-то непрерывно трещало, стонало и лопалось, раз-
вевающиеся обрывки канатов хлопали, как бичи. Заметив, что я
очнулась, отец сказал:
— Ты почти сутки не приходила в себя. Теперь, если бог того
захочет, не умрешь. Твой амулет, жена, оживил ее.
Едва сдерживая слезы, Шеми сняла бусы и показала их
Аннипаду. Юноша впервые видел такие бусы: на каждой бусинке
из сердолика были вытравлены различные геометрические узоры.
— А мне, мама, ты их ни разу не показывала, — с нескрываемой
обидой проворчал Гаур.
— Это — женский амулет, сынок, в моем роду он передавался из
поколения в поколение старшей дочери как свадебный подарок.
Легонько коснувшись руки Пэаби, Аннипад с поклоном
возвратил бусы. Всматриваясь в мягкие, кроткие и грустные черты
лица Шеми, юноша с удивлением увидел на ее правой щеке едва
заметную голубую звездочку.
— У вас, о почтеннейшая, даже родинки одинаковые и на том же
месте.
— Это не родинка, о господин, — улыбнулась Шеми. — В моем
роду каждая мать делает от сглаза своим дочерям такую наколку
еще в младенческом возрасте. Такая звездочка с шестью лучами
— наш родовой знак. В нашем роду, о энси, многие женщины сходны
лицом и станом.
Рассказывая, Шеми, на радость дочери, регулярно под-
кладывала Аннипаду самые вкусные кусочки. Юноша нравился
ей вежливостью и умением вести беседу.
— И вот что случилось потом, — вернулась к рассказу Шеми,
вглядываясь в даль прошлого затуманенным взором. — Когда ветер
несколько поутих, дабы передохнуть от своей всесокрушающей
работы, среди матросов послышалась злобная ругань, проклятия
и завязалась драка. Отец передал меня матери, встал и, держась
за стену, грозно прикрикнул на остатки своей команды. И тут
шестеро матросов, цепляясь за канаты, подступили к отцу. Один
из них, с всклокоченной черной бородой и спутанными длинными
волосами, глядя на мать злым, жгучим взглядом, заявил, что это —
не простая буря, что море осквернено и вскипело от гнева из-за
того, что у матери месячные, ибо на корабле пахнет тухлой рыбой,
и бог не успокоится, пока не поглотит нечистую с кораблем или
без него. Так зачем гибнуть всем?
Отец возмутился и заспорил, утверждая, что с матерью все в
порядке. Но, не желая слушать никаких доводов, двое матросов
оторвали меня от матери, отшвырнули в сторону и потащили ее к
борту. Мама кричала и вырывалась. Из-за сильной качки матросы
не могли с ней быстро совладать. Отец, свалив жезлом
удерживающего его матроса, одним прыжком нагнал мать, схватил
ее обидчиков за волосы, резко ударил затылками друг о друга и
вытолкнул за борт. Но подскочивший сзади чернобородый матрос
обломком весла сокрушил отца. Этим же обломком он свалил мать,
и они выбросили ее тело за борт. И бушующая морская пучина
сомкнулась над ее головой, и обвили ее цепкие травы, и тьма
морского дна стала ее ложем.
Глаза Шеми наполнились слезами, губы сложились в скорбную
складку, задрожали, и она с трудом отпила из чашки глоток воды.
— От дождя холодных брызг отец быстро пришел в себя и, не
найдя на палубе матери, выхватил кинжал и бросился на матросов.
Он убил двоих или троих, прежде чем его обезоружили. Отца
подтащили к мачте и, положив на нее, прикрутили толстым
мачтовым канатом, обмотав с головы до пят. Я подползла к отцу
и прижалась к его путам.
После недолгого затишья шторм разыгрался еще яростнее. Волны и ветер, остервенело рвавший гребни валов, словно щепку, швыряли, крутили и нещадно трепали ладью. Отец приказал мне поймать трепещущий конец оборванного каната, которым крепилась к корпусу ладьи двуногая мачта, и, обмотав себя несколько раз, привязаться к рее. Ураганный ветер душил меня, вдавливал в мачту, и я беспрестанно плакала от страха и боли. Отец, ободряя, все время разговаривал со мной, но большая часть его слов в реве хаоса не долетала до меня.
Шеми помолчала, наморщив лоб и вглядываясь в ожившее
прошлое.
— Перед моими глазами и сейчас стоит эта страшная,
чудовищная волна, которая налетела на ладью и, переломившись,
низверглась всей своей губительной тяжестью на нас, привязанных
к накренившейся мачте.
Сделав еще один глоток воды, Шеми закрыла глаза, чтобы
скрыть слезы, и, немного успокоившись, продолжила свое
повествование.
В себя я пришла оттого, что отец обнимал меня и, касаясь
горячими губами моего уха, кричал: "Я с тобой, доченька, и с нами
бог". Когда мачту оторвало и снесло за борт, отец выбрался из
своих ослабевших пут и привязал меня к реям еще крепче. Ладьи
нигде не было видно, лишь бушующая масса пены громоздилась
вокруг. Шквальный ветер обрушивал на нас волны, накрывавшие
с головой. В скором времени отец увидел птицу, которая летела в
открытое море на охоту. По ее полету он определил, что буря
продлится совсем недолго. Разбитая и перепуганная, я вновь
забылась в полусне.
Пробудилась я от непривычной тишины и тепла. Шторм утих.
