Ронин

Может вот так первобытные люди смотрели на солнце и придумали себе Бога,

который любит всё сущее без оглядки. Потому, что все мы творения его и дети. Дети подчас глупые и неразумные. Но отцу нашему небесному всё равно. Потому, что Бог этот и есть сама Любовь всеобъемлющая и всепоглощающая. Ярило — всплыло в памяти имя древнего дохристианского бога.

* * *

— Атаман никого не принимает,— безапелляционно заявил казак в широких синих шароварах с красными лампасами, перегородивший мне дорогу. Выглядел он серьезно до нельзя. Шапка из овчины надвинутая по самый лоб была повыше моего кивера. Ноздри его раздувались, что даже серьга в ухе шевелилась. Серьгу в ухе носили как я помнил то ли единственные сыновья в семье, то ли самые младшие. Но при атаке их ставили в последний ряд, берегли. Сами себя они берегли вряд ли. Этот вот мой оппонент скорее голову сложит, чем допустит чужака к атаману.

— У меня пакет от командующего!

— Пакет передам.

— Мне приказано передать лично в руки.

— Атаман никого не принимает, — казак насупился. Руки в боки, грудь колесом. Я быть может и усыпил бы его на время, но у крыльца отирались ещё двое. Да и вокруг зрителей тысяч пять. К атаману я допустим зайду. Но три бесчувственных тела наделают столько шума, что через пять минут целая дивизия будет жаждать порубить меня на фарш для пельменей. И секрет сабельного удара они тоже знали. На всем скаку разрубали противника наискось от плеча до пояса.

— Слушай есаул, ты меня пропусти, я пакет отдам. Господа офицеры! — от безнадеги я обратился к сотоварищам скучавшим в стороне, — Да скажите вы ему? Пакет от командующего передать нужно!

Казаки переглянулись что-то меж собой кумекая, но не долго, почти тут же отрицательно закачав головами. Оставался последний аргумент. Я отошел к кустам якобы по нужде и тут же вернулся, прикрывая парализатор большим серым пакетом сверху. В голове толчками крови билась одна мысль: Только бы хватило! Только бы хватило! Только бы хватило!

Хватило. Три манекена на улице. А я хлопнув дверью ворвался в покои атамана.

— Какого...! Я же сказал ко мне никого не пускать! — вырвалось у генерала. В выражениях он не стеснялся. А пить при посторонних видимо стеснялся, раз надирался в гордом одиночестве. За столом кроме соленых огурцов, куриных яичек, хлеба и бутылки самогона никого из свидетелей попойки не наблюдалось.

— У меня к вам дело атаман.

— Васильков! Самохин! Какого черта! — атаман выглянул в окно и обомлел не хуже своих телохранителей. Платов был из семьи староверов, но на царской службе это тщательно скрывал. Стоило попробовать сыграть на этом факте.

— Вот именно генерал. Не стоит чертыхаться. Не гневи господа.

— А ! Вот ты предатель и попался! Сам пришел! А мне-то докладывают, что мол за фрукт в серебряных эполетах корсиканцу на доклад бегает!

Я оглядел себя. После вчерашнего боя мой мундир пришел в полную негодность и сегодня утром геройскому поручику интендант выдал поношенный, но чистый мундир.

Взглянув на левое свое плечо я только теперь обратил внимание что на нем большие потертые серебряные эполеты с осыпающейся канителью. Платов нежно потянул из ножен саблю.

* * *

— Такие дела атаман. Ты что думаешь, если тебя Кутузов с арьергарда снял, значит и от дел отстранил? Не доверяет? Наоборот! У него на тебя вся надежда. Он потому в штабе и не говорит никому про свои планы, что предатель затесался. А завтра поутру гонца с пакетом пошлет, чтоб ты в тыл зашел к Бонапарту со своими казаками! А ты к завтрашнему утру если и дальше пить продолжишь, будешь никакой. И в бой пойдет один Уваров. Он конечно корпус Орнано займет. Но по тылам гулять будет некому. Так что бросай ты свою обиду водкой глушить. Я тебе добра желаю, и отчизне нашей. Сам посуди, был бы я врагом, не преминул бы беспомощным твоим состоянием воспользоваться и погубить. Так, что учти на будущее не всяк колдун враг....

Только-то успел я это сказать, как хлопнули двери. В избу ворвались пришедшие в себя ординарцы. Они увидели замороженного атамана и накинулись на меня

— Бей супостата! Бей нечистого! Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа!

В избе стало тесно. Задержался я тут, пора раскланяться. И я прыгнул в окно вышибая телом раму. Ударился раненым плечом так, что сознание помутилось и красные кровавые круги поплыли перед глазами. И успел увидеть как ко мне бежит целая рота с обнаженными саблями и шашками. Вот и всё, мелькнула мысль. Когда громом раздался голос откуда-то сверху, словно с неба.

— Отставить! Ну кА тащите его ко мне!

Глава 16. Хинэри-маки.

При сноровке оплетка цука занимает не более двух часов, причем большая доля времени уходит на вязание финального узла. Из множества стилей реально внимания заслуживает лишь один, самый простой, надежный и практичный — "хинэри — маки"

Вот это я прокатился. С опухшей физиономией светя кровоподтеками под глазами, стоял навытяжку, потупив взор. Генерал Воронцов распекал меня уже минут десять и слова не давал сказать. Его адъютант Смирнов доставил меня в расположение только что.

Спасибо Платову, не поленился, послал гонца к Воронцову чтоб прояснить мою персону.

Да не дал меня казачками на растерзание. Но приложить они меня успели. Ещё как успели. А я не сопротивлялся. Первый раз в жизни не сопротивлялся. Не враги они мне. А то, что убили бы в горячке. Значит судьба такая.

— Это что за кульверты поручик? Вас точно вчера контузило? Что это за похождения к

Платову? Вы кем себя возомнили? Пророком? Новым мессией? Да таких как вы, Ростопчин в 'девятке' держит!

'Девяткой' в старой Москве именовали дом душевнобольных 'Девяткин приют'. Генерал-губернатор Ростопчин питал к домам для душевнобольных особое расположение. Он часто заезжал туда, разговаривал с больными, а при желании мог упечь туда и здорового. Так, что все последующие правители в обращениях с диссидентами были не оригинальны. Лечили больных в психушке обливаниями колодезной водой. И зимой тоже. Поэтому к весне там было полно свободных коек.

— Да если б не вы вчера добыли в сражение знамя, я бы пальцем не пошевелил. Пусть бы Платов вам голову оторвал. И что такого вы ему наговорили, что он сам не свой? Опять ужасами грядущими стращали?

'Мон женераль' выдохся и готов был к конструктивному диалогу.

— Ваше превосходительство, я кажется уже доказал, что гаданием на кофейной гуще не занимаюсь. Вы уже получили наградной лист на меня? — задал я риторический вопрос.

В углу походного шатра на лавочке лежали пять шашек. И я всенепременно был уверен, что одна из них моя.

— То, что вы угадали награду, ещё ни о чем не говорит,— генерал прошелся пальцами по краю стола, словно на фортепиано играл. — В армии вы без года — неделя. И учитывая то, что это ваша первая награда, на большее рассчитывать смешно. Хотя отбить полковое знамя — нанести противнику серьезное оскорбление. За потерю знамени полк несомненно будет расформирован, а офицеры понижены в звании. Да же и не знаю как с вами поступить? Не ровен час на своих с шашкой кинетесь? Отправить вас в Москву?

— Ваше сиятельство! — взмолился я,— Христом Богом прошу! Не делайте этого! Я свою преданность доказал и ещё докажу! Завтра бой и каждый человек на счету! И поверьте мой клинок лишним не будет!

— Ну хорошо, — смилостивился Воронцов,— а что вы там за сюрприз готовите? Какие-то колья тайно изготовили? Может вас в ополчение отправить, кольями то воевать?

Генерал улыбался. Но в улыбке его тепла было не больше, чем в Антарктиде зимой.

— А это граф сюрприз неприятелю.

И я вкратце рассказал о своей задумке. Воронцов выслушал внимательно и с пониманием.

— Тут ваше превосходительство главное внезапность,— закончил пояснения я.

— Ну, что ж. Задумка не плоха. Попробуйте. Можете быть свободны, — генерал сделал паузу, — в пределах диспозиции.

Я развернулся на выход, щелкнув каблуками.

— Да. Поручик заберите свою шашку.

— А можно перо и чернила?

Воронцов пожал плечами, а я взяв со стола перо быстренько нарисовал прямо на наградном листе иероглиф — Ронин, или как его называют в Китае ля-дзын, дословно 'ходи туда-сюда'.

— Да вы сума сошли! На наградном листе черте знает что!

— Вы уж простите ваше сиятельство, но от слов своих, сказанных мною вчера я не отказываюсь и просьба моя остается в силе. Оставьте шашку у себя. А по этому знаку ваш внук меня опознает.

— Идите прочь! — раздраженно сказал генерал, — Пока я вас под арест не отправил!

— Честь имею! — козырнул я ещё раз, и вышел.

Завтра к полудню Воронцов убедится в справедливости моих 'предсказаний' и с шашкой поступит как и просил.

* * *

У походной кухни столпилась куча зевак с котелками. Пробившись через толпу я увидел,

что компанию вокруг себя собрал один весельчак. Конопатый, рыжий гренадер не молодой, но с совершенно озорной детской улыбкой. Он травил байки. А солдаты похохатывали закручивая усы.

— Ну дает Тимоша! Артист!

— Артист!

— 'Косит значит мужик и с каждым взмахом у него колокольчик звенит. Поп значит и спрашивает, а зачем это колокольчик? А мужик ему в ответ: В траве живности много мышки там, ящерки, кузнечики всякие. Вот я колокольчик и привязал к косе, чтоб они звук слышали и разбегались. Поп растрогался и говорит: Вот как ты о тварях божьих печешься? Давай я за это тебе грехи отпущу.

— Есть грехи?

— Как не быть. Когда барин уезжает, я с барыней грешу.

— Отпускаю тебе этот грех. А ещё есть грехи?

— А когда барыня уезжает, я с ейной дочкой грешу.

— Отпускаю тебе и этот грех. А ещё?

— А когда барыня с дочкой уезжают я с барином грешу.

Поп его послушал и говорит: Ой! Мужик, сдается мне не туды ты колокольчик повесил!'

— Га-га-га! — разнеслось по кругу гренадеров.

— Ой! Не могу! — утирали слезы усачи.

— Не туда говорит колокольчик повесил!

— Сейчас пойду своим расскажу!

Утирая слезы я пошел к своему взводу. Ей, богу! Когда такое оживление царит и помирать веселее. Я давно заприметил некую закономерность. Без смеха на войне нельзя. Иначе свихнуться можно. К смерти привыкнуть нельзя. Но когда постоянно думаешь о смерти, к этой мысли привыкаешь.

Знаете почему концерты на фронте пользовались таким бешеным успехом и популярностью? Успех был предрешён. Когда люди смотрели выступление артистов, они переставали на какое-то время думать о смерти. Для них это был такой отдых, такой праздник, который трудно себе представить. Вот, представьте себе проснулись вы утром и не знаете — ляжете ли ещё когда-нибудь спать. Может быть вы умываетесь сегодня последний раз. Может, говорили вчера с фронтовым товарищем последний раз. Может сегодня смерть зацепит своей косой или его, или вас, или Мишку рябого из третьего взвода. А если у вас за плечами ещё погибшие родные и близкие, которых костлявая скосила ещё в первые дни войны, то плечи согбенны от невыносимо груза.

И он давит и давит, как фашистский 'Тигр' крутящийся и лязгающий железными гусеницами, трамбующий ваш окоп, втаптывающий вас в землю. И не скинуть его и не освободится. И выход только один. Собрать, спрессовать всю свою ненависть к смерти, воплощенную в эту морду в немецкой рогатой каске и врезать по ней, влепить со всего маха. Может быть вы погибнете. Может быть. Но по крайней мере вы будите знать, что дали смерти сдачи. Не все выдерживали конечно. Далеко не все. И я видел эти безумные лица с выпученными глазами бросающие винтовки, кричащие бог знает что, бегущие назад от врага. Спрятаться, спастись любой ценой, даже ценой предательства, ценой жизни других.

Только не меня! — вот, что было написано на этих лицах. Но это глупо. Трусость, это глупо. Смерть приходит за каждым из нас. Всегда приходит. У смерти нет выходных. И её нельзя обмануть. Если она сегодня к вам не пришла, значит вас просто не было в её сегодняшнем списке. Постоянное присутствие смерти помимо тяжести давало такой адреналин в крови, что каждый прожитый день врезался в память как самый значительный день твоей жизни.

Память, осязание и обоняние обострялись. Ты поневоле замечал и запоминал каждую незначительную мелочь. Чувство юмора приобретавшего черный оттенок помогало выжить находя смешное там, где его не могло быть.'Сидит Гитлер на березе, а береза гнется. Посмотри товарищ Сталин как он н...тся!'

Упадет одним словом. И в таком вот ракурсе всё остальное. Если врага высмеяться, то и страх перед ним пропадает.

* * *

Большая часть дивизии расположилось прикрывая флеши внутри пространства образованного тремя батареями. Мы же стояли по правую сторону от Багратионовских флешей перекрывая тот промежуток, что проходил от насыпи до Семеновского оврага. Воистину Семеновского! Дважды Семеновского. Во-первых, от названия деревни Семеновки, а во-вторых, поручик Семенов со своими гренадерами стоял именно за ним. Далее от оврага и вплоть до ручья расположился капитан Фигнер Владимир Германович. Подразделения поручика Воронина и Денисова расформировали а их бойцы пополнили наши ряды. Удача наша была в том, что нас не разместили пехотным каре ввиду особенностей местности. Иначе вражеская кавалерия смела нас при первой же атаке.

С пяти утра я был на ногах. В шесть началась канонада. Флеши заволокло пороховым дымом. Пехотные корпусы Нея, Фриана и Компана пошли в наступление. Слева от флешей ударил кавалерийский корпус Мюрата. Их встретили наши егерские полки. С нашей же стороны флеши попытались обойти конные егеря Жюно. Они дали крюк, чтоб не попасть под пушечный обстрел и появились справа от нас постепенно выравнивая ряды. Первый сюрприз для противника я приготовил издалека. Вооружил последние два ряда фаланги штуцерами. Когда расстояние до цели было метров семьсот я поднял меч вверх и передние ряды встали на одно колено открывая обзор стрелкам.

— Пли!

Раздался залп. Штуцер у хорошего стрелка бил до километра. Единственный недостаток, это долгая перезарядка. Поэтому я поставил их в последних рядах, чтоб успели перезарядиться. Триста метров до цели. И я вновь поднял меч.

— Пли!

Ещё залп. На этот раз эффективность выстрелов была видна. Несколько человек выпали из строя как птенцы из гнезда и тут же были затоптаны лошадьми. Меч вверх.

— Пли!

Штуцера сработали в разнобой, но несколько коней кувыркнулись через голову сбрасывая и раскатывая всадников, как колотушка раскатывает тесто по столу.