Проклятие Раду Красивого

Я посмотрел на него:

— Ты явился проситься на службу?

— Да.

— А ведь я только сейчас сказал тебе, что не враг своему брату. Ты решил проситься ко мне на службу, ещё не зная этого. Неужели, ты пришёл бы к врагу Влада?

— Я пришёл проситься на службу к государю, который заботится о подданных, — ответил Войко. — Я много слышал о том, как ты пытался противостоять турецким грабежам. Я слышал, что ты даже убил одного турка, чтобы остановить грабежи. Когда я это услышал, то решил, что пойду к тебе на службу, если возьмёшь.

— Значит, ты не предаёшь моего брата? — спросил я. — Предатели мне не нужны. Я помню, Влад говорил мне, что государь, который берёт предателей на службу, сам роет себе могилу.

— Я не предатель, господин, — ответил Войко. — Видит Бог, что если бы я чем-то мог помочь твоему брату, я бы помог. Или тебя уговорил бы помочь. Но сейчас всё, что мы можем, это заботиться о государстве, которое он оставил. Возможно, со временем гнев Матьяша пройдёт, но я не знаю, сколько придётся ждать. По меньшей мере, год.

— Тогда хорошо, — сказал я. — Будь моим слугой. Ты поможешь мне разобраться в делах, которые, честно говоря, весьма запутаны. Будет кстати, если кто-то из слуг моего брата сможет рассказать, как всё раньше было устроено, и устроить так же, как было.

Мои бояре, тоже снова усевшиеся на скамьи, кивнули, а Войко встал с колен, подошёл к трону и поцеловал руку, которую я протянул.

— Клятву верности принесёшь позже, — произнёс я и, поискав глазами свободное место на боярских скамьях, добавил, — а пока садись вон туда.

— Господин, — Войко чуть отступил от трона и снова поклонился, — со мной пришли ещё трое слуг твоего брата. И тоже хотят служить тебе. Ты примешь их?

— Они сейчас здесь?

— Да, ждут у крыльца.

— Ну, что же, — сказал я, устраиваясь на троне поудобнее. — Пригласи их. Поговорю с ними и решу.

* * *

Ещё через некоторое время явились турецкие посланцы и сказали, что должны отвезти меня к султану.

— Наш повелитель хочет, чтобы я заплатил дань? — насторожился я.

Пусть сбор налогов уже заканчивался, и в казне имелась необходимая сумма в двенадцать тысяч золотых, но, если бы эти деньги оказались изъяты, казна бы очень сильно оскудела, и трудно стало бы платить жалование войску, содержать двор и чиновников.

Увы, страна была разорена войной. Многие купцы, которые могли бы приехать этим летом и осенью в Румынию, не приехали и, следовательно, не оставили денег в казне в виде пошлин. К тому же, я отменил пошлину для купцов из Трансильвании. И всё это привело к тому, что этой осенью в казне собралось гораздо меньше средств, чем могло бы оказаться, если б не случилась война. А тут ещё приехали посланцы!

Вот почему я испытал огромное облегчение и даже радость, когда узнал, что Мехмед не требует дани, а только меня. Отдавать дань султанским страстям мне было не впервой!

И всё же я собрал некоторые вещи, которые могли бы считаться достойными подарками для султана. В Турции всегда ценился хороший мех, и я взял с собой несколько связок превосходных рысьих шкур, из которых можно было сшить очень красивую шубу.

"Прикажет сшить себе или кому-нибудь эти шкуры подарит", — рассуждал я.

А ещё следовало взять пару бочек хорошего старого вина — уж это Мехмед не стал бы никому передаривать! — а для третьего подарка оставалось выбрать некую мелочь. Я выбрал вещь, которую недавно купил для себя, но не успел начать пользоваться и теперь решил отдать султану — шкатулку, в которой один на другом лежали две дюжины белых шёлковых платков очень тонкой работы.

Мехмеду понравились подарки. Он выглядел довольным, когда, полулёжа на софе в своих личных покоях, оценивал всё.

Слуги принесли ему одну из шкур, налили вина в кувшинчик, а шкатулку с платками подали на подносе. Мехмед погладил шкуру, попробовал вино, которое налили из кувшинчика в чашу, и вытер губы одним из платков.

Султан хвалил подарки и меня, а ещё, уже выпроводив всех слуг, говорил, что Махмуд-паша не солгал — за то короткое время, пока мы с султаном не виделись, я действительно возмужал.

— Я ясно вижу, что теперь ты мужчина, а не юноша, — сказал Мехмед и, прищурившись, добавил. — Но по-прежнему красив.

Султан спросил меня о моей жене:

— Она тебе нравится? — и пусть я заранее готовился к тому, чтобы притворяться, будто жена мне безразлична, притвориться у меня не вышло.

Упомянув о Марии, султан прочитал всё на моём лице прежде, чем я успел произнести хоть слово:

— Вижу, что нравится, — сказал он.

Я только и мог ответить:

— Повелитель, ведь тебе тоже случалось увлекаться женщиной! Как можно ревновать к женщине!

— Я не ревную, — сказал Мехмед. — Но я скучал. А скучал ли ты по мне?

На этот вопрос не следовало отвечать словами. Следовало доказывать делом, что скучал.

* * *

Минуло четыре года. Четыре года! А ведь Войко говорил, что нужно ждать год. Вернее, он сказал "по меньшей мере, год", но мне хотелось слышать в этом другое: "пройдёт год, и ты увидишь брата". И вот прошло четыре, а я брата так и не увидел.

Войко говорил, что ехать в Буду мне бесполезно, но я затеял переписку с Матьяшем. Я надеялся хоть так поговорить с королём, но эта переписка принесла совсем не те плоды, что я ожидал. Король отдал мне земли Амлаш и Фэгэраш в Трансильвании. Эти земли обычно давались вассалам венгерской короны. То есть теперь Матьяш считал меня своим вассалом — меня, а не моего брата!

Моего брата не отпустили, а отправили в крепость, называвшуюся Вышеград и располагавшуюся недалеко от Буды — полдня пути, если ехать верхом.

Не понимаю, почему король так благоволил мне, ведь я всячески давал понять, что намерен платить дань султану и никогда не решусь взбунтоваться против Мехмеда, подобно Владу. Я полагал, что королю покажется лучше вернуть Влада на трон, а меня с трона согнать, но Матьяш почему-то этого не делал.

Меж тем Войко говорил, что я должен порвать с турками и продолжить дело брата.

— Тогда Влада никогда не отпустят, — возражал я своему слуге.

Войко смотрел на меня косо всякий раз, когда я говорил так, да и не только в этих случаях. Он как будто подозревал во мне что-то — то самое, что я скрывал от брата много лет.

Пусть султан говорил, что я возмужал, но спокойная, размеренная жизнь сделала из меня прежнего Раду — того, кем я был до того, как Мехмед взял меня с собой в поход на Влада. Живя в городе Букурешть, и покидая его лишь затем, чтобы совершить очередное паломничество по монастырям, я чувствовал, что снова превращаюсь в человека изнеженного — такого, в котором присутствуют и женские черты.

Я старался бороться с этим, но не мог. Пусть я перестал пользоваться благовониями, но не в силах был отказаться от того, чтобы умащивать волосы специальным снадобьем. Я привык поддерживать красоту локонов, а теперь ужасно огорчился бы, если б они стали выглядеть, как солома, однако от умащенных волос тоже исходил аромат, и временами я благоухал совсем как женщина.

Отказаться от красивой изящной одежды я тоже не мог. Даже народ видел, что я всегда одет нарядно, и за это дал мне прозвище — Красивый:

— У нас красивый государь, — говорили люди, и в этих словах не содержалось никакого тайного намёка, но мне порой казалось, что намёк всё-таки есть.

Увы, даже это не могло заставить меня измениться! "Не стану уподобляться чучелу лишь затем, чтобы кто-нибудь чего-нибудь не подумал", — твердил я себе.

А ещё ко мне вернулась привычка дуть губы, когда мне что-то не нравится. Когда я делал так, то был похож на женщину.

Или мне только казалось, что я похож? Наверное, казалось, ведь Мария так не думала. Ей нравилось, что её муж ей под стать, ведь моя супруга и сама умащивала волосы, любила красиво одеться.

У нас родилась дочь. Все вокруг уверяли, что девочка очень-очень красива. Я верил похвалам, хоть и знал, что детей называют красивыми всегда, когда желают угодить их родителям.

Я, моя супруга и наша дочь, наверняка, являли собой в глазах народа очень красивую картину, но это всё, чего я достиг за четыре года своего правления. Я был красивой куклой на троне и не более того.

А ещё я по-прежнему оставался возлюбленным султана, время от времени приезжая в Турцию, причём теперь знал, что Алексий Комнинос не придёт мне на смену, потому что Мехмед казнил его.

Алексию было восемь с половиной лет, когда это случилось. Я мог лишь предполагать, чем так провинился перед султаном маленький мальчик, если потребовалось отрубить ему голову! О его матери — Марии Гаттилузио — я ничего не слышал. Она будто исчезла. Да мне и не полагалось знать подробности. Единственное, что мне следовало знать, так это то, что "мой повелитель по-прежнему любит меня". Пусть я уже давно перестал быть мальчиком, но возлюбленным оставался по-прежнему.

Войко, когда пришёл проситься ко мне на службу, конечно, ждал от меня совсем другого. Да я и сам знал, что четыре года назад был чем-то похож на своего брата. А теперь сходство ушло.

Пожалуй, Войко оказался единственным человеком при румынском дворе, кто не был мной доволен. Остальным я пришёлся по сердцу своим любезным обхождением и витиевато-умными речами. Чтение книг Златоуста не прошло даром!

Лишь Войке этого было мало. Он хотел от меня не только умных слов о пользе государства, но и дел на благо этого государства, а я ничего особенного не делал.

Однажды мы даже поспорили, и я сказал:

— За время правления моего брата Румыния воевала почти каждый год. А теперь стране нужно хоть несколько лет покоя. Зачем что-то делать?

— Как бы этот покой не перешёл в смертный сон, — печально заметил Войко.

Возможно именно из-за этого — из-за несходства взглядов — мы не могли стать друзьями, как прежде, когда мне было одиннадцать лет. Я знал, что Войко за минувшие годы успел сделаться другом моего брата, а вот моим другом никак не хотел снова стать.

Иногда мне казалось, что несходство взглядов здесь ни при чём, ведь Войко говорил мне, что часто спорил и с моим братом. Влад всегда выслушивал своего друга, но далеко не всегда соглашался.

Так почему же со мной всё было иначе? Почему? Меня вроде бы все вокруг уважали и любили, но друзей у меня не было.

Не только Войко не хотел быть моим другом. Никто не хотел. Или боялись? Но почему? Потому что я дул губы, как женщина? Потому что от меня слишком часто исходил запах роз? Потому что я мог вдруг улыбнуться лукаво, сам не зная, кому? Потому что я был мягок и снисходителен к дерзостям, которые иногда слышал от своих слуг?

Один боярин на пиру как-то выпил лишнего и сказал, что я одеваюсь "как баба". Я не велел казнить боярина за это, а велел лишь окатывать водой, пока тот не протрезвеет, да к тому же за время моего четырёхлетнего правления я не вынес ни одного смертного приговора!

Да, я перестал быть похожим на своего брата, а стал похож на себя, поэтому Войко пришёл в мои покои однажды вечером и безразличным, как будто серым, тусклым голосом попросил:

— Господин, дозволь поговорить с тобой.

У меня только что окончилась вечерняя трапеза. Слуга подал мне воду для умывания в медном тазике, а я, наскоро ополоснув руки и вытерев об полотенце, висевшее у слуги на локте, отправил челядинца вон и велел ему плотно закрыть дверь.

Голос Войки сразу заставил меня понять, что этот боярин пришёл ко мне, как чужой человек, а не как человек из боярского совета. Однако у меня была надежда, что у Войки лишь блажь, и что он передумает. Вот почему я отправил слугу вон. Не следовало прежде времени давать распространиться слухам.

— О чём ты хочешь говорить? — спросил я нарочито спокойно.

— Господин, отпусти меня со своей службы.

Да, эта просьба не стала для меня нежданной, и я всё так же спокойно спросил:

— Почему ты уходишь?

— Устал.

— От чего устал?

— Не всё ли равно?

— Нет, Войко, скажи.

— От сомнений устал, — вздохнул тот. — Я никак не пойму, кто ты. Ты говоришь, что заодно с братом, но твои слова расходятся с делами. Или же я неправильно понимаю твои слова.

— Войко, ну, как ты не поймёшь! — я встал из-за стола и подошёл к Войке поближе. — Мне нельзя выступить против султана. Если сделаю так, то Влада всё равно не освободят, а я потеряю трон. И кому этот трон тогда достанется?

— Ты говорил это... господин. И я устал спорить.

Войко уже явно не хотел называть меня своим господином, но я надеялся, что можно исправить что-то, если говорить мягко, вкрадчиво:

— И поэтому ты уходишь?

— И поэтому тоже.

— А ещё почему?

— Потому что не нужен. Слуги вроде меня тебе не нужны, — твёрдо произнёс Войко.

— Нужны, — так же твёрдо возразил я.

— Нет, не нужны, — Войко покачал головой. — Ты принял меня на службу просто по дружбе, а не потому, что так уж нуждался во мне. Ну, а теперь тебе совестно меня отпустить. Поэтому я сам ухожу. Сам напросился необдуманно, а теперь сам ухожу. Прости, если что не так. Живи с лёгким сердцем. Не ты виноват в том, что я не подумал хорошенько. Может, ещё свидимся, но тебе я больше служить не буду.

Войко как будто хотел уже повернуться и уйти, поэтому мне пришлось встать между ним и дверью.

— Значит, и другом моим остаться ты не хочешь? Дружбе конец? — я лукаво улыбнулся, но тут же понял, что не следовало.

— Господин, к чему лукавить? — Войко усмехнулся с горечью. — Нет дружбы. Давно нет.

— Почему нет? — обиделся я, отступая в сторону и теперь давая Войке возможность выйти хоть сейчас. — Нет дружбы? Это ты не хочешь, чтобы она была!

— Сказать по правде, не хочу, — согласился Войко, но не уходил, желая закончить беседу на чём-то хорошем, а не на плохом.

Только что я вынудил его сказать плохое, поэтому он остался. Поэтому, а не потому, что уходить не хотел!

Я проклял себя за то, что бываю плаксив, как женщина. Вот и сейчас в глазах предательски защипало:

— Но почему ты не хочешь, чтобы мы были друзьями?

— Друзьями называются лишь те, между кем есть доверие.

— Ты мне не доверяешь? — спросил я.

— Нет, ты не доверяешь мне, — уверенно произнёс Войко.

— Что?

— Вот даже сейчас. Не договариваешь ты чего-то, Раду.

Кажется, Войко впервые назвал меня по имени с тех пор, как мы повстречались четыре года назад. А до этого он называл меня по имени, только когда мне было одиннадцать лет.

Это придало мне решимости, и я заговорил:

— Хочешь правду? Хочешь, скажу то, чего даже брату своему не говорил?

— О чём правду? — Войко как будто испугался. Он явно не хотел принимать на себя груз моего признания сейчас. Наверное, следовало сказать раньше, хотя бы полгода назад, а теперь Войко просто стремился уйти, закончив беседу на чём-то хорошем.

Увы, я уже не мог остановить своё рвущееся наружу признание:

— Знаешь, что со мной случилось при дворе Мехмеда? Я был красивым отроком. Очень красивым. А Мехмед ценил такую красоту. И он заставил меня, чтобы я лёг с ним, как женщина. И я лёг. И это продолжалось не один год. Я и теперь должен иногда вспоминать с Мехмедом старое. Вот, на чём держится моя власть здесь! Пока Мехмед мной доволен, румынский трон мой. А ты говоришь "выступи против султана".