— Видите ли, — голос ее дрогнул, — это отчасти... Отчасти верно... Видя подвыпившего мужчину опечаленным, я постаралась поскорее развеять его печаль. Это... Это действительно дань профессии, привычка и как это? Обязанность. Печальные мужчины — бывают недостаточно щедры и, порой, опасны более, чем иной буян. Но кого-то другого? Кроме моего господина? О-о, — нет!

— Смо-отри! И вот что: не врешь ли ты сейчас? Не так уж ты похожа на азиатскую, п-покорную женщину, как говоришь сейчас...

— Только потому, что знаю: мое достаточно-свободное, — как у дзеро, — поведение — доставляет моему Господину удовольствие. Ему приятно, привычно, спокойно, чтобы я вела себя именно так. Я обязана понимать без слов, чего именно хочет мужчина. Понимаете? По-настоящему. Это тоже часть моей, — лицо ее мимолетно исказилось злой усмешкой, — профессии. Все для того, чтобы ему было хорошо, приятно и полезно. Чтобы он был уверен в своих силах и по-настоящему был силен. Вся жизнь, весь долг, все мысли — ему. А другие мужчины? О! Только не я!

— Будто бы!

— Вы не понимаете, вы не можете понять, не можете понять дважды и трижды: как мужчина, как белый, и как... Как человек, никакого понятия не имеющий о том мире, к которому я принадлежала всецело, пока не появился Господин и не исторг меня оттуда. С пяти лет, Носящий Серое! Мои Южные Ворота были значительно расширены уже за несколько лет до того, как я стала женщиной, а за то, чтобы я распахивала их, — сильно пожившие, почтенные, богатые люди платили большие деньги моей хозяйке. Очень большие деньги. Большая удача и милость Неба, что оно дало мне привлекательную внешность, и меня достаточно рано стали требовать не только изощренные, истощенные старики, но и просто богатые гуляки. Я пользовалась спросом, и потому хозяйка дала мне образование. Гуляки тоже порой были грубы, тоже иногда делали больно, — но это невозможно даже сравнить с тем, что было! Я приносила хорошие деньги, а потому меня хорошо кормили и лечили. А потом...

И она, словно подавившись, замолкла.

— Да. Однажды вдруг наступило это самое "потом"... — Он тяжело взглянул в ее глаза. — И за что ж ты вскрыла горло этой несчастной клиентке?

Тагаси вздрогнула и напряглась, как кошка, как ласковое, пушистое, домашнее существо, обладающее редкостной способностью мгновенно превращаться во вздыбленного, воющего демона. Глаза ее горели, как угли, а голос, по-прежнему спокойный, нес угрозу.

— Я поняла, что мне не жить, когда хозяйка впервые показала мне ее. Когда узнала, — о, стороной! — какую сумму она внесла за меня. Это было много больше моего контракта, а хозяйка не смотрела мне в глаза. Человек в здравом рассудке не будет выкладывать такие деньги — за девицу. Она была излишне грубой, господин мой, и день ото дня становилась грубее. Когда были только хлыст и слишком большие... предметы, это еще было как-то возможно. Но потом, когда появилась эта проклятая электрическая игла... Это такая пронзительная боль, что от нее замирало сердце, а я покрывалась потом и теряла память. У меня долго еще оставались маленькие шрамы между ребрами, сзади, пока Источник Серой Струи не омыл и не очистил меня от... от всех следов моей работы. А когда она купила это кресло, — что-то со мной произошло. Она позвала меня, а я вдруг, сама не ожидая от себя ничего подобного, взяла со стола какой-то небольшой, тонкий, очень острый и блестящий нож, и — сделала мазок по ее толстой шее. Наверное, — нож этот тоже готовился для меня. Вы не поверите, господин, — ее шея открылась почти до хребта, а кровь затопила эту... Она называла ее как-то вроде Светлой Комнаты Девичьей. Разумеется, после этого я была мертвой девушкой. Так что эта моя жизнь — принадлежит уже не мне и не моим родителям, а тому, кто сделал ее возможной. Моему мужу и Господину. По сравнению с этим то, что вы называете любовью — имеет очень мало значения... Решайте, потому что вы не могли всего этого знать, а я не могу допустить, чтобы Господин тоже узнал все это.

— Я не пуглив, женщина, но признаюсь: в данном случае я не считаю зазорным испытывать... определенное опасение. — Он решительно встал. — Мне просто не хотелось, чтобы у человека из Австралии возникли бы вдруг проблемы. Теперь я знаю, и я спокоен.

— Позвольте заметить вам, господин Носящий Серое, что вы гораздо умнее и опаснее, чем кажетесь с виду. Вы — врожденный, естественный лицемер, а это, в свою очередь, делает вас тем более опасным.

— Взаимно, Тагаси. Если ты сейчас говорила правду, то тебе незачем меня опасаться.

— О, только правду! Такую правду, что, боюсь, у нас будут рождаться только девочки. И они не будут знать о своей матери ничего лишнего, а также всего того, что она хотела бы забыть. Я только не понимаю, что заставило меня рассказывать вам всю эту правду.

— У меня не хватит слов объяснить подробно. Я и не хочу рассказывать подробности, поскольку они слишком невероятны. Скажем так: у меня есть все основания предполагать, что в каком-то высшем плане существования наши судьбы и жизни связаны очень тесно. Очень тесно. Разумеется, что это — не основание для каких-либо действий в этой жизни. Это просто знание. Измененное, смещенное, повернутое под диковинным углом, но его, тем не менее, неправильно было бы назвать лживым.

— Я раскрывалась, как глаз в самый первый раз. — Тагаси говорила, опустив веки, слова ее падали мерно и тяжело. — Как самый первый глаз в этом мире. Это — совершенно исключительное ощущение, самое сильное из всех возможных, потому что для меня — это было равносильно рождению мира, и по сравнению с этим — ничто грезы, навеваемые опиумом. Я помню это. И то, что окружало меня в этот Миг... Так что может быть, вполне может быть, Носящий Серое господин. Только давайте не будем слишком хорошо помнить об этом.

— Согласен. Тут — все не так, тут все по-другому, и я в гораздо меньшей степени — Мастер, и в гораздо больше — просто Сила, которая покоится, пока ее не потревожат.

— Две стороны одного, и одной не бывает без другой.

Он рассмеялся.

— Спасибо. Ты разрешишь мне забегать хотя бы изредка, — поболтать?

Она согнулась в четко отмеренном поклоне.

— Не разрешить — вам?!! Право же, вы слишком высокого мнения о слабой женщине. Буду бесконечно счастлива... Ладно, позволим себе вольность и скажем иначе: я буду скучать. О, не очень сильно, но все-таки...

— Так ты, говоришь, — девочки? Очень интересно...

Но им так и не дали возможности обсудить этот интересный вопрос, — с глухим шумом сдвинулся тяжкий щит, и в доме раздались возбужденные голоса вернувшихся с прогулки под парусом мужчин, и трапезу, после небольшой паузы, продолжили.

— Да, кстати, чуть не забыл, — отыскался наш Отпавший, подал голос, чем не баловал нас четыре месяца...

Анахорет II.

В бесконечных блужданиях своих, Тартесс оказался в конце концов на побережье Закатного Океана, потому что туда занес его ветер путешествий. Нельзя сказать, чтобы он так уж стремился на Большой Берег, но путь его сложился так. Здесь тоже дымились, исходя последними, вялыми дымами, небольшие конические вулканы, испускали последнюю, вязкую, скудную, тяжелую магму в океан или, по бессилию своему, — прямо на собственные непроглядно-черные тела. И нельзя было сказать — новые это вулканчики, порождение радикальных затей Сообщества, или же они дымятся здесь уже тысячу лет. Запах серы, ленивые клубы тяжелого пара из моря, грубая, черная, пеплом сложенная почва, и бесконечный, хмурый простор. Ажурные, фестончатые башенки скал, как жгуты перекрученных каменных жил, отдаленный тяжелый гул. Долгий путь привел его сюда как раз накануне Равноденствия, и даже здесь, в широтах сравнительно-низких, даже на берегу планетарной грелки Океана, по ночам становилось по-настоящему холодно. Тартесс с неудовольствием натянул тяжелый комбинезон Сообщества и спал, привалившись к ТБ блоку, настроенному на умеренное энерговыделение. К этому времени он провел в объятиях Погоды достаточно долго для того, чтобы серый, свинцовый штиль на побережье решительно ему не понравился. Он даже взглянул на барометр, навязанный ему среди других приборов слишком, до глупости заботливыми друзьями, — взглянул и непроизвольно присвистнул, не боясь высвистать ветер. Бедный прибор лежал в обмороке, в шоке, в истерическом беспамятстве, так что тут уж свисти — не свисти, а ветер непременно будет. Мягко говоря — ветер, очень мягко говоря. Трудно назвать ветром нечто, спресованное до твердости каменной плиты и бьющее, как грузовик — бампером. В прошлых случаях проявления Погоды барометр не валялся так безнадежно, и что-то в Тартессе начало искать убежища, невзирая на его твердое решение поменьше ценить свою жизнь. И он успел, успел отыскать тесную, скользкую, вылощенную водой промоину в сером, несокрушимом базальте прежде, чем с океана ударил первый шквал. Разведчик прорвался по узкой полосе, гоня перед собой истонченную почти до толщины оконного стекла волну, которая была зато метров двадцать в высоту. Волна на отмели поднялась и еще выше, вздулась пузырем и оторвалась от своего основания. Вид гигантского, летящего по воздуху водяного паруса был очень занимательным, но надлежало все-таки спрятать голову, потому что ее могло попросту оторвать. Дикий, трескучий удар, как залп из орудий, установленных в ряд, и началось... Поднятая в воздух соленая вода тоннами улетала вглубь суши и била в камни с силой артиллерийских снарядов. Скалы над головой дрожали, как в лихорадке, а неподалеку, буквально в нескольких километрах страшный, нечеловеческой злобы исполненный, режущий, шипящий свист время от времени прерывался потрясающими громовыми ударами, когда гигантские волны захлестывали ленивые вулканчики. А видеть — он этого не видел, слуга покорный — высовывать голову, хотя надо все-таки, потому что если наедет смерч, то тесная щель укрытия не поможет: черная воронка втянет его вместе с намертво вцепившимся в камень экипажем, поднимет на сотни метров вверх и грохнет о базальт. С другой стороны, — смерч — не смерч, а вылезать из промоины все равно нельзя, это все равно, что под волну водородной бомбы, только долгой... Он не успел додумать эту мысль, потому что звонкий, на высокой частоте хруст передался через каменное тело скалы, отозвавшись где-то в позвоночнике: истончившаяся верхушка скалы, прикрывавшей его со стороны океана, вдруг сломалась, как сухая ветка, и на этом история первого брода могла бы и закончиться, но нет: резная многотонная глыба медлительно перелетела щель, с устрашающим коротким лязгом коснулась следующей вершины, — пониже, — тяжеловесно подпрыгнула, и унеслась тяжелыми скачками по направлению ветра. Весь многокилометровый пляж был залит соленой водой, покрытой узором пузырящейся пены, а волны, бывшие в пору хорошему цунами, не успевали откатываться назад, шли на приступ скал, удаленных от обычной полосы прибоя, били в них с упорством и силой тарана. Втиснутый в каменную щель, как таракан — в щель за плинтусом, он провел там долгие девять часов, пока буря вдруг не улеглась, — довольно быстро, на протяжении получаса грозный ветер начал слабеть и сошел на-нет. Путник облегченно вздохнул, но, как оказалось, рано. Он успел на своем опыте узнать множество разновидностей Погоды, но он не сталкивался с грэном. Никто из сообщества еще с ним не сталкивался, а столкнувшись — скорее всего не обратили бы внимания, посчитав чем-то существенно менее опасным, нежели страшные ураганы и катастрофические ливни Эпохи Лагеря и Ранней Вит. Для того, чтобы понять, что такое есть грэн, надо попасть в него. Так, как попал Тартесс, — одному, далеко от дома и либо без связи, либо с самоубийственной решимостью не пользоваться связью. Представьте себе, как температура вдруг падает градусов до двух-трех, и начинается равномерный, упорный, ледяной ливень из такой же трех-четырехградусной воды. И продолжается при полном безветрии днем и ночью дней десять. Или две недели. Это звучит скучно и нестрашно, но на самом деле не существует для одиночки ничего более страшного, чем грэн, Большой Холодный Дождь. Достаточно сказать, что в более поздние времена грэн считался достаточным основанием для того, чтобы прервать Брод. Почти единственным таким обстоятельством, потому что Брод — все-таки не самоубийство. Если ты путешествуешь на лошади, то ты останешься без лошади, если не найдешь достаточно-надежного укрытия для нее и для себя, и на поиск у тебя — два часа от силы, потому что дальше — руки перестанут гнуться, откажут ноги, начнется центральное охлаждение, которое убивает вполне надежно. ТБ-блок поможет сохранить руки теплыми, но не спасет, если не отыщешь убежища. Надежного, настоящего убежища, потому что даже самый густой лес, самые большие черные буки с их густейшей шапкой листьев не спасают от грэна, от тонн тяжелой, холодной воды, которая льется на тебя час за часом много дней подряд. Если ты все-таки отыщешь убежище, это не значит, что спасся. Совсем не значит. Ты можешь выйти за едой или за кормом для лошади, — и свалиться в десяти шагах от входа, и не встать. Ты можешь свихнуться на второй-третий день — это в укрытии, а на открытом месте — через несколько часов. В былые времена существовала весьма эффективная мера воздействия, когда на темя клиенту частыми каплями лили холодную воду. Вот-вот, и никакая шапка, никакой шлем не спасают от этого эффекта вполне. Грэн — слезливая гримаса Погоды, тихая, безнадежная депрессия, черная меланхолия Погоды, ничуть не менее смертоносная, чем самое неистовое ее буйство. Несокрушимый, все преодолевающий экипаж с непроницаемым тентом, понятное дело, меняет судьбу и значительно облегчает положение, но не так радикально, как это может показаться. Выйдя под грэн по нужде, рискуешь потом не суметь застегнуть штанов. Преодоление оврагов и речек становится делом невозможным, запретным, и остается один путь — по гребням водоразделов и все время вверх, обходя заполненные темной ледяной водой рукава оврагов, реки и речушки. А, двигаясь все время вверх, — рано или поздно выйдешь к каким-нибудь горам. Только очень редко на вторые-третьи сутки грэн превращается в обычный, мерзкий снег с дождем и ветром, и это следует считать большой удачей. Тартесс спал в обнимку с ТБ-блоком, не мог обсушиться, почти не ел и непрерывно дрожал. Если бы не оставленные "за дверью" микробы, — его, даже с его железным здоровьем и испытанной выносливостью, непременно убила бы пневмония, а так, двигаясь непрерывно чудовищным зигзагом, следом пьяной гусеницы, не имея возможности оглядеться, на пятые сутки он все-таки вышел к огромному массиву невысоких старых гор, позже названных Покрышкой. Бог, строгий, не склонный к нежностям Бог Тартесса, явил ему неизреченную милость свою, хотя и в очень своеобразной форме. И не важно, был ли это лик все того же, прежнего Бога, или же кто-то совсем иной, как утверждал коварный Фермер. Избранник — он получил свою милость. На семидесятом километре пути по предгорьям он вдруг заметил ручеек, пробирающийся между двух массивных, вылизанных, округлых глыб наружу. Рысьи глаза баска даже среди потоков дождевой воды не пропустили необычности в поведении водных струй. Он остановился, — и, сгибаясь в три погибели под ледяными потоками, подошел к каменным воротам. Проход в тело горы был замаскирован так надежно, что его невозможно было бы заметить, не будь того ручейка. Ход из гладкого камня имел три изгиба и был, местами, настолько узок, что едва можно было протиснуться. Ну и ладно. Ну и пускай. Ну и хорошо. Слава богу, — у него вполне надежная "пила" с туго натянутой бездефектной нитью, и он вырежет сколько-то мешающего камня. Позже, когда потащит внутрь амуницию. А тащить придется, потому что совершенно неизвестно, когда эта пакость снаружи думает завершаться, — его передернуло при одном только воспоминании, — и если это на всю зиму, то по-человечески можно понять Фермера, у которого руки зудят все тут переделать. Потому что, если не теоретизировать лишнего,— все-таки пакость. Ручеек оказался скромным, а зал, куда он попал из хода — достаточно обширным, засыпанным песочком и сухим, — за исключением ложбинки, в которой бежал ручеек. И — видны были ходы, ведущие куда-то вглубь горы. Он дал себе слово непременно разузнать, что находится в глубине и, вздохнув, вышел назад, под ледяную воду, в неумолчный гул грэна. По тому, как ему не хотелось этого делать, он сделал вывод, что пещера пришлась ему по душе. В несколько рейсов Тартесс перетаскал всю свою кладь в пещеру и подыскал надежное укрытие своему верному экипажу. Поймал себя на мысли, что начал относиться к "Носорогу" отчасти как к живому существу, и решил, что одиночество — все-таки сказывается.