— Чудовище, которое видели прошлой ночью, тоже сказка?
— Я же тебе сказал, обманываются те, кто рад этому. И хорошо что напомнила... Купи двадцать локтей самого тонкого, но прочного шелка, лучше белого, и сшей из него мешок. Два на пять локтей.
— Мешок? — поразилась Юаш просьбе. Что еще удумал её странный работодатель?
— А что такого? Большой мешок. Только не тяни. Через два дня заберу. Здесь же.
Новая щедрая плата упала в карман Юаш. И если вся её сущность противилась поручениям этого непонятного молодого парня, то тяжесть монет убеждала в обратном. Замириться с самим собой не трудно. В конце концов, её не подбивают убивать или грабить. Может он и прав, люди рады верить тому, что им говорят? Не она, так кто-то другой. И пущенный слух, самый пустой, с удовольствием подхватят.
ˮА вот если бы это были добрые вести? Поверили бы?ˮ — но признала. — ˮСочли меня за сумасшедшую.ˮ
После прощания Колин отправился к оружейнику, отвести душу.
— Уверен у вас есть, чем меня осчастливить.
— Есть-есть, — согласился Кроус и без всяких проволочек выложил на прилавок предмет своей гордости. — Что скажите?
— Ого! — выдохнул унгриец подхватывая алкусы.
Тяжелы. Тяжелы. Почти вес колуна, но это приятная тяжесть. Тяжесть острейшей и прочнейшей стали.
Левый... Алкусы близнецы, но разница обозначена гардами. Колин подумал, клинок с серебряной гардой для левой руки. Не уважают здесь левшей. Осуждают. А за что? За собственную ограниченность? Воздух тяжко завздыхал полосуемый черненным металлом.
Правый... На нем гарда золоченая. На алкусе обидная бессмыслица из рун, дурно скопированная с неизвестного образца.
ˮНикто не знает воинств Господа. Нууууу!ˮ — загордился унгриец принадлежностью к славной когорте исполнителей божьей воли. Что с того что воля неизвестна? Зато клинки востры!
Воздух не просто вздыхал — выл и стенал под черными сполохами, что пес над плотью хозяина.
Унгриец прошелся по лавке, легко и уверенно работая обеими алкусами.
Мальчишка, сын хозяина, да и сам Кроус, в восхищении тянули шеи увидеть. Черные круги завораживали, как завораживает опасное, запретное и смертоносное. Болезненно и остро почувствовать краткость дней и хрупкость жизни.
Резать воздух в пустую грешно. Не уважение к работе кузнеца и к самим клинкам. Алкусы было за что уважать.
Как всегда досталось манекену. Прошлые прорехи в доспехе тщательно заделаны проволокой, на левую строну навешан небольшой тарч.
Храк! Храк! Два удара в крест. Тарч развалился на половинки. Кольчугу просекла длиннющая полоса от горловины до подола. Не броня, а распашная рубаха.
— Двести! — выпалил оружейник, понимая, оба клинка обязательно будут приобретены. — И не уступлю ни монеты!
— Хотите продам свою шкуру! — пошутил Колин, возвращая клинки на место.
— Кожевник ниже по улице, — радостно пыхтел Кроус.
— Отложить их о завтра.
Оружейник сделал удивленное лицо. Даже обидился.
— Не думаете же вы, что я всякий раз таскаю с собой такую сумму. Поэтому... Завтра я их заберу. А это вам, — Колин привычно щелкнул ноблем по прилавку. — За просрочку.
Уже в отличном настроении унгриец прогулялся до Короткого Вала, выбрать место для ночной вылазки. А заодно.... Не все фокусы показаны столичной публике. Лучшие трюки всегда в конце.
— Самого забористого, — потребовал Колин у виноторговца.
Владетель бутылок и бутылей, кувшинчиков и кувшинов, бочат и бочек лишь усмехнулся. Эти недоросли мнят о себе невесть что. Им кисель овсяной хлебать и хлебать, так нет же! вина подавай. Забористого! Но отеческое брюзжание торгаш оставил при себе. Торговля дело полюбовное, зачем отпугивать клиента. Вина, значит, вина.
По соседству, у булочника, Колин купил ароматную поджаристую лепешку, богато сдобренную сыром и черным кунжутом. Не утерпел, укусил за горелый бочок. Не поленился вернуться и купить вторую.
— Берите уж и третью! — уговаривал его хитрован. — Счастливое число!
— А! Давай! — согласился унгриец.
Местом устроить перекус выбрано кладбище Святого Лонгина. Очистил покосившийся камень от шубы мха, подстелил плащ и уселся. Некто Сайрус Бимс не сочтет за неуважение и беспокойство. Каково ему тут в одиночестве лежать? Скукота! За могилой давно не приглядывали и не ухаживали.
Колин раскрошил лепешку и просыпал под ноги. Суетливые воробьи и доверчивые голуби смешались над крошками и крохами. Серые озорные пичуги старались урвать кус побольше. Сизари не жадничали, но и не важничали. К маленькому пиршеству озабоченно приглядывалось ревнивое воронье. Дармовщина и без них!? Сделали круг, сузили второй. Из десятка, подлетел тот, что посмелей или наглей. Сел на ветку рябинки, согнув тонкую весом. За ним, выдерживая дистанцию, последовал собрат. С вяза на клен, клена на вяз. Покракали между собой. Самый голодный или жадный, спланировал с рябины, растолкал птичью мелюзгу, долбанул сизаря, отобрать кормежку. Ворон не желал делиться с иноплеменниками. С подоспевшими сородичами тут же устроил склоку, отстоять сахарную корку лепешки для себя.
Унгриец размаял в труху клок старого мха и кинул птицам. Обманулись все, кроме жадного.
— Погляньте на него, — выказал Колин одобрение разумностью.
Обильно напитав вином мякиш, бросил ворону. Черный нахал слету сглотнул кусок и уставился черным глазом. Одним.... Вторым.... И так и эдак крутила головой хитрая птица. Призывно разинула клюв, торопя с добавкой. Еще! Кр-кр! Еще! Новая порция и снова Черныш (Колин выделил ворона из стаи), оказался первым из первых. Следующую подачку нахальный хапуга сбил на землю и растеребил. Сглотнул большие куски, а крошки оставил подбирать другим.
— Смотри какой выискался, — протянул Колин капающий вином мякиш. — Ну-ка возьми!
ˮИ возьму!ˮ — присматривалась птица хватануть угощение.
— Возьми, другим отдам! — пригрозил унгриец. Птица поняла угрозу. Хапнула подачку и заглотила, задрав голову кверху.
— Кррррр! — выдавило забитое хлебом горло.
— Мало? — спросил Колин жадину и нарочно кинул лепешку другим, вызывая недовольство Черныша.
Тот недобро кракал, в перевалку устремлялся к сопернику и отбивал подачку. Не успевая сожрать, от жадности растаптывал мякиш, мешал с грязью. Чем больше получала угощения, тем более нагло вела себя птица. Вскоре, так-то надежней, ворон безбоязненно брал с руки и норовил долбануть клювом по пальцам, когда подношение запаздывало.
Помалу вино отравило кровь птицы. Черныш завернув голову, двигался боком, приседал, спотыкался, падал. Пленки век затягивали бусины осоловелых глаз. Ворон слепо ковыляя по кругу, широко раскрыл клюв и издавал клокающие звуки. Поборов хмель, вновь лез за угощением. Отбирал, не в состоянии проглотить не крошки. Скандалил и толкался, пока не свалился с ног. Распластав черные крылья, раскорячил когтистые лапы. Колин поднял пьяницу, встряхнул проверяя состояние. Черныш отрыгнул последний кусок.
— Есть о чем говорить с нашим общим другом.
Унгриец спеленал в тряпку, трепыхающуюся птичью тушку. Перевязал клюв. Сунул в сумку, в которой до этого таскал воздушного летуна и отправился к св. Хара.
Альтус ждал унгрийца. Нищего буквально распирало от самодовольства.
— Сегодня я мог заработать на безбедную старость, — похвалился он.
— И что удержало?
— Когда здесь очутился, только и думал о деньгах, — вздумал делился сокровенным Альтус. — Позволить тарелку супа, или оплатить место в мыльне с хорошей шлюхой. Иногда грезил приобрести дом. Знаешь, сколько надо просить милостыню, купить халупу в Предмостье? Сто лет, не меньше. Столько и святому не протянуть.
— И что изменилось? Обстоятельства или желания?
— Я им нужен! Не они мне, а я им! И за это они готовы отдать многое! Почти все! Понимаешь все! — Альтус нервно сглотнул, дернув кадыком. — Это же...
ˮБог,ˮ — подсказал Колин, но святотатства не свершилось. Не дозрел, выходит, актеришка. Но с ролью справлялся.
— Я же говорил, людей проймет только страх. Ну еще боль. Но к боли можно притерпеться, а вот страх, страх должен быть всякий раз новый.
Альтус моментально сделался серьезным. Ему намекали на продолжение. Он готов!
— И чего им завтра страшиться? Честным людям?
— Чудища еще не перевелись. Обнищала земля на рыцарей без страха и упрека. Некому оборонить несчастных. Беду прогнать, обездоленных защитить.
— Огненный лик в ночных небесах?
— Слабо веруют, не слышит их заступник небесный. Не отыщется голос дозваться Всемогущего. Толи девственницы повывелись, то ли праведники передохли. Грешники кругом остались.
— И надеяться не на кого? — Альтус попробовал угадать спасителей рода человеческого. Назначить себя? Не вспугнуть бы удачу. Путь в ад, но никак не в рай. — На попов если только?
— Попы по бренной земле ходят. В прах душ измарались. На птиц небесных уповайте. Они к нему ближе остальных.
— Птиц?
— А что? Тоже ведь божьи создания.... И был вечер, и было утро: день четвертый. И сказал Господь Бог: да воскишит вода кишеньем живых существ; и птицы да полетят над землею по своду небесному. И сотворил Господь Бог рыб больших и все существа живые, пресмыкающихся, которыми воскишела вода, по роду их, и всех птиц крылатых по роду их. И увидел Господь Бог, что хорошо. Уразумел?
Уразуметь уразумел, чего там хитрого, но не удовлетворил любопытства.
— А вам что с того? — насмелился спросить нищий. Глядишь правдой обмолвится, когда ложью сытить начнет.
— Возможно у меня дар, — усмехнулся Колин. — Как и у тебя. Только мне не поверят, а тебе запросто.
— Значит, через меня истину несете, — правильно понял Альтус, но не возмутился. Свой интерес имеет и должно быть не малый, раз запросто с нищим общается. — А ежели бейлиф притянет? Я ведь не умолчу. Расскажу как есть.
— Скромнее будь, — присоветовал унгриец. — Не выделяйся. Дольше искать будут.
— Да обернись я хамелеоном, надолго не спрячешься. Сказывают саин Акли опять Сеньи на службу притянул.
— И кто таков это Сеньи?
— Сыскарь божьей милостью. Если понадобиться человек в городе, а вы знаете только, что он рыжий и звать его Герет, старина Сеньи его найдет быстрее, чем съедите обед.
— Буду только рад свести знакомство с такой выдающейся личностью.
— Те кто сводили, не очень-то в восторге от его общества.
— То они, а то я.
— Особенный выходит?
— Из ряда вон выходящий, — посмеялся Колин.
Длиннющая прогулка скоротать время. Пересидеть бы в шинке, но сейчас не хотелось ни шума, ни вина, ни разговоров, ни назойливых знакомств. В поисках тишины, холода и безлюдья, бродил по набережной, считал с моста звезды. Не в небе, в водах канала. Любовался куполом нефа Святой Бригитты. Скромно и мрачно.
Неизбежного не избежать. Так и от людей, никуда не деться. В тесном проулке, в канаве, загребая грязь в ладони, возился и умирал обобранный и порезанный скорняк. В луже масляные разводья. Ночь не помеха видеть, а кровь не спутаешь ни с чем. Еще дальше, у тупика, трое кончали пятерых. Бились зло и молча. У базилики Авдия Дарителя, плакала избитая шлюха. Ей подвывала брошенная собака. Велик мир, а идти обеим некуда и не к кому.
Кривенькие улочки: Медников, Воскобойников и Аптекарей ручейками стекались к старой церкви. Грязища, нечистоты и лужи плескались в плохонькую ограду, затекали в прорехи. Из черной жижи указательным перстом торчит колокольня. Над куполом беспросветная темень, неподвластная луне и звездам. А за ней, за чернотой говорят рай? Врут, поди.
Колин прошел темной аллейкой. Надавил плечом хлипкую дверь. Посыпались гвозди, отпал запор с куском деревяшки. Под ногами захрустел мусор. Плащ ширкал и марался о стену, собирая паутину углов. Лестница бежала вверх, опережая шаги тяжелым нудным скрипом.
Площадка звонаря продувается холодным ветром. Резкий порыв выгоняет слезу на ресницы.
— Красота! — не надышится Колин. Его взгляд охватывает ломкость крыш, чернильницы площадей, пузыри дворцов и монастырей. Вечерний город кажется необъятным и большим. Грязное тело в редкой сыпи огоньков. Что за недуг снедает обиталище людей? И как излечить его? И кому?
Унгриец извлек из сумки спеленованого ворона, освободил от пут. Птица слабо трепыхнулась.
— Рано еще на выход, — попенял унгриец хмельной птице.
Отхлебнул вина и вместе со слюной сплюнул в разинутый клюв. Ворон задергался, сглатывая жидкость. После четвертой порции омертвел. Широкие крылья расправились и обвисли веером. Колин шмякнул ворона о деревянные перила. Для верности.
Нарастил веревку от колокольного языка и смазав клеем, обмотал птице лапы. Уложил бесчувственную тушку на настил. Прикрыл тряпицей.
На прощание еще раз осмотрел ночную панораму. Чем меньше деталей, тем красивей. Говна не видишь.
Путь к Серебряному Двору занял более двух часов.
— Вот это уже точно они, — бросил Колин под ноги вифферу очередной, капающий кровью сверток.
Ллею остро пожелалось душегубства. Зарубить проклятущего унгрийца. Неся службу в приграничье Баррика, в одной из стычек, он, хорошо поставленным ударом (раньше ветераны за молодыми приглядывали, да учили), развалил амброна от ключицы до копчика. Но удар что? Ощущения! Когда острая тяжелая сталь армейского меча рассекает плоть и кости, и на глазах левая часть туловища кровянится и отваливается от правой. Виффер желал повторения. Прямо сейчас. Заляпать паскудной кровью, кишками и дерьмом дворцовый мрамор и стены.
13 День св. Иосафа (23 сентября).
ˮ...Если ты готов принять совет, значит не готов действовать самостоятельно.ˮ
С утра приятная (приятная ли?) неожиданность. Колин отправился завтракать к баронессе Янамари аф Аранко. Именно так изъяснился пришедший спозаранку слуга.
— Вас приглашают трапезовать....
И далее со всеми соответствующими титулованиями. Длинно и пафосно.
На выходе из коридора в Зал Арок, Колин столкнулся с Элеком аф Харцем. Прошел бы мимо. Им нечего делить, нечего сказать друг другу, не за что пожимать руки. Он так думал.
— Как это получается?
— Получается что?
— Ни что, а у кого, — Элек пальцем уперся себе в щеку, что должно означать...
Подробности унгрицу не обязательны.
ˮМесто такое, приставать и отношения выяснять?ˮ
Ударил неожиданно и сильно, прижал новика к одной из колонн. Вторым ударом обездвижил противнику руку — меньше трепыханий. Жестко передавил Харцу гортань. Виконт сразу задохнулся, захрипел, по рыбьи широко открыл рот, вдохнуть. Ища спасения, потянулся к поясу за кинжалом. Колин пресек жалкую попытку сопротивляться.
— Знаешь что такое сагкош*? — продолжать, дождался невнятного сипения. — Запеченная собака. А знаешь как её готовят? — опять сипение — нет. — Отбирают самую брехливую псину, лупят палками, превращая кости в кашу, потом сдирают шкуру. С живой....
Колин усилил давление на глотку. У Элека задергались веки, закатились белки глаз. Какой-то внешний раздражитель, едва определимый, подталкивал не останавливаться, довершить начатое. Не идти у себя на поводу, подвиг достойный прославляющей рифмы.
