— Ну да, ну да... А благоразумно ли было приходить сюда?
— А что такого? Сюда меня привёл ваш друг, а то, что вы с Гано друзья знают все, кому это интересно.
— Ну, да...
— Конечно, есть вероятность, что они ловят на живца.
— Это как?
— Предположим, они подозревают Гано в симпатиях гибеллинам. Тогда они назначают вас в охрану кароччо, о чём вы, как друг, разумеется, тут же ему сообщаете. Они этого и ожидают. Что делает Гано? Он предсказуемо связывается с... ну, например, со мной. Теперь достаточно проследить за ним, чтобы схватить меня и раскрыть гибеллинский заговор. Ну, а от меня много чего можно узнать.
— Хм...
— Или же, что лучше, продолжать следить теперь уже за вами, поскольку если после этой встречи вы не побежали в Барджелло, значит вы стали участником этого заговора.
— О-о-о!..
— И тогда вас лучше брать накануне битвы. Остальные соучастники в этом случае ускользают, зато из вас можно выбить всё, что вы знаете и сорвать наши планы, не оставив нам никакого времени на исправление.
— Но...
— Но всё это вряд ли. У меня есть люди и в Приорате, и Синьории, и во всех Советах. Если бы кто-то где-то что-то подозревал, они бы узнали. Нет этого ничего. Да и заговора-то как такового и не было до сего дня.
— Я не участвую ни в каких заговорах!
— Вы в самом деле не собираетесь выдавать вашего друга?
— Что за вопрос, сер Симоне? Конечно нет!
— И в Барджелло с признанием не пойдёте?
— Я же сказал!
— Тогда у меня для вас плохие новости.
— Какие?
— Вы участвуете в заговоре.
— Какая наглость!
— Не обязательно. Можно быть скромным заговорщиком. Как вы.
— Я не про себя, чёрт вас побери! Сдаётся, это вы наглец, сер Симоне! Вы втянули меня в свои грязные дела!
— Боюсь, что так. Но я не ожидал от вас столь горячего нежелания покарать виновных в смерти вашего сына. Согласитесь, любой на моём месте бы думал, что вы спите и видите, как отомстить врагам, а вы...
— Что — я? Ну, договаривайте! Что — я? Я просто сплю?
— Простите меня, мессер дельи Абати, — визитёр чуть привстал и поклонился. — Я не хотел вас оскорбить. Всё дело в том, что я ошибся и теперь даже и не знаю, что делать.
— Ошиблись во мне, так? А разве я давал вам повод...
— Нет, мессер, не давали. Никаких поводов. Я вас не знал, не видел, не разговаривал... Я же уже попросил прощения. Всё это только моя вина. И мне жаль, что это вас так коснулось. Теперь уже ничего не изменить. Если вы не хотите выдать вашего друга и меня, вы — невольный заговорщик.
— Чтоб вас черти на сковородке жарили! Какие у вас планы? Что вам от меня нужно?
— Я вот тут как раз подумал, — Гано действительно выглядел озабоченным. — Что-то это назначение как-то действительно подозрительно. Они же знают, что Бокка гибеллин, пусть бывший, и назначать его в охрану кароччо очень странно. Почему же они пошли на такой риск?
— Какой риск? Мессер Бокка три года не давал никаких поводов для беспокойства или подозрений, ведя жизнь законопослушного горожанина. Даже казнь сына не подвигла его ни на малейшее возмущение против существующей власти. Возможно, они и понаблюдали за ним вначале, но если бы были опасения, его бы казнили, как многих других, не дожидаясь осложнений. Нет. Они поняли, что мессер Бокка озабочен только одним: благополучием своей семьи и более ничто его не интересует. Отобрав у него всё, они оставили его в покое. Теперь же, накануне войны, ситуация несколько изменилась. Фиренца обладает внушительным войском, но это ополчение. Наём кондотьеров дорог, да и Фиренца традиционно не верит солдатам, полагаясь на свои силы. А какие силы? Значительная часть рыцарей и воинов — у нас. У Фиренцы остались ремесленники. Пополане хороши на стенах, обороняя свои дома, но в наступательной войне с сомнительным исходом — нет. Опытный воин знает, что пред лицом бегущего на тебя врага единственный шанс выжить — это стоять щитом к щиту до конца, изо всех сил удерживая оружие в руках. Красильщик или ткач не таковы. На поле боя, стоит лишь неприятелю начать наступать, ремесленник не встанет насмерть. Нет. Он бросит копьё и щит и побежит, как в уличной драке. Такова их привычка. Они и на поле боя побегут, забыв, что битва — не драка, и спастись, забежав за угол, тут невозможно. Это уже не говоря об их способности командовать в бою. Нет, конечно, от желающих стать гонфалоньером отбоя не будет, уже сейчас между Советом подеста и Синьорией началась грызня похлеще будущей битвы, а вот на командиров десятков ставить почти некого, если не считать немногих оставшихся рыцарей и бывших нобилей. Более того, пять сотен хорошо вооружённых ветеранов-копейщиков у них для обороны вексилиума есть, а столь же надёжной кавалерии — нет.
— Как это нет? — не согласился Гано. — Уж пару тысяч-то наберётся, одни Буондельмонти...
— Поболее, чем пара тысяч, — уверил сер секретарь. — Не менее трёх, если уж всех посчитать. Это так, но кто будет противостоять не каким-нибудь красильщикам, а самим германским рыцарям Манфреда на поле? Так что решение усилить гвардию сотней латной конницы вполне предсказуемо, поставив десятниками и полусотниками наиболее лояльных, а вот уже сотником будет, конечно, человек Капитана.
— Капитана?
— Да, его. С неделю назад они, Подеста, Капитаны, приоры и старшины, а также консулы Калималы, Ланы, и Камбио, собирались малым кругом. Ну, приоры и прочие — они люди временные, а Подеста с Капитанами так и вовсе не фирентийцы, всего несколько месяцев на должности, тут кто просто поглупее, кто не совсем понимает пока, а вот консулы старших цехов — другое дело. Они не на полгода избирались, многие уже не первое десятилетие цехами управляют, среди них дураков нет. Не то, чтобы они только об этом и говорили, мессеры, но и проблема с гвардией кароччо тоже немаловажна. И консулы её понимают, как никто.
— И что Капитан?
— А это, мессеры, как раз и есть его идея: задействовать бывших гибеллинов, заманив их индульгенциями для них и их семей, а ещё возвратом имущества... Ну, тут веронец полного понимания не нашёл, согласились только на частичную реституцию, и то лишь командирам, но всё же. Он убедил остальных, что такой стимул — он получше иных других будет. Не так ли? И ведь как угадал. Вот и пример: раньше мессер Бокка думал лишь, как уберечь свою жену и дочь, а теперь, возможно, они вернут своё прежнее положение, да безо всякого труда, только сделай, что сказано. А ведь если не сделать, то можно и не уберечь. Они-то останутся у гвельфов. И мессер Бокка далеко не единственный, кто сто раз подумает, прежде чем подвергнуть жизни своих жён и детей реальной опасности ради сомнительных шансов. Более того: участие бывших гибеллинов на стороне гвельфов мало, что повяжет их кровью и исключит угрозу с их стороны в будущем, так и наглядно покажет остальным окончательность победы гвельфов в Фиренце. Словом, хорошо со всех сторон. А риск... Рискуют они только если у местных гибеллинов уже есть и готовность и связь с сиенцами. Да, всё это есть, но они-то уверены в обратном. Так что идея Капитана пришлась по вкусу всем. Но его идея — его и ответственность. Потому и право назначить командира — тоже его.
— Странно, что Подеста и приорат так легко согласились отдать ему это право, — Бокка задумчиво почесал подбородок. — Быть командиром гвардии кароччо, пусть даже только кавалерии, да в победоносной битве, это великая честь, и значительная часть славы этого командира падёт на того, кто его туда назначил. Когда наши правители сложат полномочия и уедут в другие города Италии, их слава, какая бы ни была, пойдёт за ними, облегчая получение постов и должностей и там. Зачем же отдавать такое без боя?
— Так не без боя, — улыбнулся в ответ Симоне. — Это малая уступка, на самом деле. К тому же с довеском большой ответственности: Капитану Войны не простят, если что пойдёт с этим назначением не так. А вот капитаном гвардии будет человек Приората.
— А гонфалоньер?
Симоне развёл руками:
— Это самое интересное. Пока не знаю. Или человек Подеста, или консулов. Я бы поставил на консулов, но тут сложно. И между ними самими нет единства, и малые цеха могут объединиться против. С другой стороны, хотя у Подеста нет именно этой проблемы, он тоже должен прислушиваться к своему Совету. И если с Ближним Советом ему договориться не трудно, всё-таки свои люди, то с Общим Советом, где среди трёх сотен членов есть и делегаты цехов, и люди Приората, так легко не будет. Капитана Войны от этих лакомых кусков оттёрли, так надо же ему было бросить хоть кость, а? А вот Капитану Народа и этого не досталось.
— Удивительно, сер Симоне, — заметил Бокка. — Удивительно. Откуда вы только всё это знаете?
— Так я же сказал, — как бы равнодушно пожал плечами секретарь. — Люди у меня есть. Во всех этих Советах. А вот уж как они туда попали... Впрочем, что тут сложного? Везде одни нотариусы да менялы. Не задумывались, что они любят и ценят превыше всего? Нет, спешу вас уверить, это не честь. А уж слово "верность" ими и вовсе воспринимается, как товар. Следовательно, его всегда можно купить. Зачастую — недорого...
[Год 1260. Август, 13. Вечеря]
— Что хотели эти люди? От Гано я не жду ничего доброго. — Кьяра натянула одеяло на плечи и легла мужу на грудь. Бокка притянул жену за шею и поцеловал кончик носа.
— Это мужские дела, женщина.
— Мужские? — Кьяра требовательно заглянула ему в глаза. — Тогда почему от ваших мужских дел всегда страдают женщины?
— Потому, что Господь, сотворив мир, назвал нас одним целым. Разделять долю мужчин — такова судьба женщин от века. Почему я тебе это должен говорить?
— А если мы разделяем вашу судьбу, почему мы не можем хотя бы попытаться её изменить?
— Потому, что вы женщины, и этим всё сказано, — Бокка хотел снова поцеловать её носик, но она сердито отстранилась. — По моему, я и так тебе слишком много позволяю. Другой бы уже поколотил тебя за такие вопросы.
— Я не за другим замужем, а за тобой, — резонно возразила Кьяра. — Я не хочу тебя потерять. Не хочу, чтобы страдал ты, и не хочу страдать сама.
— Так и будет, — он убрал тёмный локон её волос, щекочущий его лицо, нежно заведя ей за ушко. — Потерпи, Кьяритта, совсем немного осталось. Скоро всё изменится, очень скоро.
— Что они тебе предложили, муж мой?
— Всё-таки тебя следует поколотить, — вздохнул Бокка. — Ладно, ладно. Они... Они хотят, чтобы я пошёл на предательство, Кьяра. Чтобы я предал Фиренцу.
— Что?! — Кьяра рывком села на его ногах. Покрывало соскользнуло по её спине, обнажённые полушария грудей, качнувшись, сверкнули белизной в лунном свете. Она, как будто и не заметив, впилась ногтями в кожу на его бёдрах. — Предать Фиренцу? В битве?
— Да, — Бокка, поморщившись от боли, кивнул. — Так они хотят...
— Значит, можно... Можно... Но как? Как ты сможешь?
— Меня назначили... почти назначили одним из трёх командиров полусотен... ну, так называется, на самом деле будет три раза по три десятка, и ещё десяток капитана гвардии. Гано и... тот, второй, хотят, чтобы я набрал в свою полусотню тех, кого они укажут...
— И вы ударите проклятым пополанам в спину! — почти закричала женщина. Её хищно-радостное лицо вдруг стало Бокке неприятным. В первый раз за все эти годы.
— Нет, я не...
— Вы ударите им в спину! Будете убивать этих мерзких ублюдков, резать их, как свиней!
— Нет, Кьяра, я не...
— Скажи мне, что ты согласился, муж мой! Скажи мне, что это так! О, если это так... Я буду молиться за тебя! Я буду молиться за победу... Твою победу, муж мой! Я буду молиться за тебя! И тогда, даже если тебя убьют... тогда... Я буду молиться за тебя...
[Год 1260. Сентябрь, 3. Первый час]
Три пары быков затащили огромную повозку на холм и встали на самой вершине Монтаперти. Белые покрывала на их спинах и боках, украшенные алыми лилиями и вышитые золотом по краям, напитались едким бычьим потом. Вексилиумы Фиренцы с такими же лилиями, поднятые на высоком, в три роста, флагштоке, трепетали на утреннем ветру. Гвардия начала выстраиваться вокруг кароччо: копейщики — в каре по полусотням, латная конница — тремя отрядами в линию и ещё одним десятком позади. Конная сотня гонфалоньера располагалась справа. Остальное войско становилось в боевые порядки вниз по склону, обращённому к неприятелю. Горожане-таки научились за два месяца удерживать строй и действовали при перестроении почти слаженно. По крайней мере плотный ряд щитов распадался не всегда.
Лица ополченцев светились от предвкушения поживы. Фиренца привела под стены Сиены тысячи воинов, от простых пополан, мало что умеющих на поле боя, до настоящих рыцарей, прошедших не один десяток войн. Здесь были отряды со всей Тосканы: из Орвието, Лукки, Прато, Сан Джиминьяно, Вольтерры, и других городов-коммун. Многие поддержали Фиренцу. В войске коалиции царило приподнятое настроение. Союзники ожидали скорую и лёгкую победу: сиенцев, как все знали, чуть не в два раза меньше, и позиция их заведомо проигрышная — внизу. Туда и стрелы дальше полетят, и таранный удар сверху-вниз, что копейщиков, что конницы, удержать гораздо труднее. В гуле возбуждённых голосов Бокка, командир полусотни гвардии правого фланга, то и дело различал радостные выкрики, не сулящие сиенцам ни пощады, ни милосердия.
— Черти бы их подрали, — вполголоса яростно ругался Гано, назначенный, по рекомендации Бокки десятником, и сейчас нервно сжимавший поводья рукой в латной перчатке рядом с полусотником. — Что они делают? Им же ещё и солнце будет в глаза...
Солнце действительно поднималось в небо из-за спин фирентийцев, бросая перед ними длинные тени.
— Сиену нынче может спасти только чудо,— хмуро согласился Бокка. Его настроение было далеко не радужным. Он не хотел и не собирался идти на измену, но, когда заговорщики раскрыли ему свои планы, он не сдал их властям, как следовало. Это ещё можно было объяснить: ведь сам он ничего бесчестного не делал, а вот сообщи он в Барджелло, то было бы прямое предательство друга. Но он к тому же сформировал свою полусотню из тех, на кого указали Гано и тот многознающий сер секретарь. А вот это уже было весьма близко к измене. Почему он согласился сделать это?
— Выходят, — напряжённо сказал Гано.
В полумиле от них из-за холма Рополе в низину начало выходить войско Сиены. Слаженности в их действиях было ненамного больше, чем у фирентийцев и их союзников, но, поскольку их было меньше, построение заняло у них гораздо меньше времени. Вот появилась кароччо Сиены, чью гвардию составляли только около двух сотен конных рыцарей и толпа монахов. Крики фирентийцев усилились, но тут же послышались недоумённые возгласы: что-то у сиенцев случилось, и уже построившиеся отряды начали уходить с поля, а им на смену из-за холма выходить другие.
— О Господи, — взмолился Гано. — Вразуми их! Они не могут быть такими кретинами!
— Невольно возникает вопрос, — мрачно заметил ему Бокка. — А на той ли ты стороне... Не так ли, друг мой?
Почему он пошёл на измену? Из страха, разумеется. Любящие всем сердцем всё и всегда делают из страха. Из страха обидеть любимого человека, из страха сделать ему больно, из страха показаться недостаточно достойным, недостаточно красивым, недостаточно сильным, недостаточно заботливым... И все эти мелкие, по сути, страхи — лишь крошечные осколки одного единственного Большого Страха. Огромного, как вся созданная Творцом бесконечная Вселенная, страха потерять свою любовь. Кьяра была для Бокки той самой любовью, ради которой идут на всё. Она и дети. Но в первую очередь всё же она. После поражения он остался ради неё в осатаневшей от злобы Фиренце. Нищим и гонимым, да, но он не сбежал, как другие, и не утянул за собой в безнадёжные скитания. Он согласен был забыть о своём благородном происхождении и заниматься любым трудом, чтобы она не знала нужды. Он просил и унижался перед вчерашними ничтожествами, обивал пороги цеховиков и нотариусов, ходил в ночные стражи по улицам города, делал всё, что мог. Но всё это оказалось более не нужным ей. Кьяра превратилась в одержимую жаждой мести ведьму, и более ничто её не интересовало.
