Словами огня и леса. Часть 1

Огонек же покоя не находил. Пока шли, смотрел на небо и понимал — он когда-то уже шел на север, вот так, по созвездиям! Но Седой, которому пытался объяснить, не понял ничего, а вскоре путь завершился. Можно было дальше идти одному, но он струсил. Вдруг померещилось? И ничего не окажется на том конце дороги?

Три луны проползли по ночному небу, жаркая засуха сменилась такими же сухими, но холодными днями, и начало вновь теплеть, все чаще ветерки срывались в шквальные порывы — сезон дождей был уже на подходе.

"Перья" редко залетали сюда, на счастье племени — за все дни Огонек лишь трижды видел их. "Перья" были весьма любопытны. Кружились над котловиной, порой спускаясь почти к самым краям ее.

Рууна всегда прятались, а он каждый раз порывался выйти — сидеть, скучившись, в общем укрытии было тяжко, и ладно если оказывался у выхода, а не прижат к стенке или корням чужими телами! Когда непонятные гости улетали, дикари выходили сразу, уверенные, что те не вернутся. И правы были — не возвращались.

Глядя на парящие полупрозрачные силуэты, Огонек вспоминал пчел — если люди начинали кричать, махать руками, пытаться отогнать или убить жужжащее насекомое, те сердились и жалили больно. Но опытные — умели доставать мед из глубоких дупел... и ни одного укуса не было на их коже.

Страх, вспоминал Огонек. "Перья" иные, чем тот, кто говорил — не показывай страха. Как бы хотелось сейчас показать ему "небесных гостей"! Может, он про них тоже знал, просто не пришлось к слову. Он бы точно выбежал из укрытия, да какое там — просто не пошел бы туда.

А вот бегущие по земле огни — мальчик видел их несколько раз, особенно перед грозой — не вызывали у дикарей особого опасения.

— От них может загореться лес! — пытался подросток втолковать Седому, но тот, с трудом уловив тревоги мальчишки, дал понять — не беспокойся.

Огненные шарики и впрямь порой поджигали траву — но либо сами гасили это пламя, либо не мешали это сделать дикарям. Те заметно опасались огня, но последствия визита "шариков" убирали на диво ловко. После огненных гостей на траве и земле оставались причудливые узоры — кольца, одиночные и соединенные сложной вязью, будто прихоть-игра неведомого могущественного существа.

И он сам, невзирая на страх перед пламенем, не мог удержаться — смотрел, что написано. На ветки деревьев забирался и оттуда смотрел, а потом старался обходить стороной место со знаками — но их вскоре скрывала трава. Перед сезоном дождей она росла плохо, высушенная засухой, но все же словно старалась побыстрее избавиться от неприятных следов.

Время шло быстро — Огонек почти позабыл человечий язык, зато на удивление ловко выучился подражать голосам птиц и зверей. Порой сомневался — не умел ли и раньше? И с рууна говорить уже мог, а вот им язык людей не давался. Хотя Белка пыталась, и Седой, и еще кое-кто.

Потом дожди хлынули. Два дня — бешеный ливень, порой приостанавливался — и гром просыпался, молнии зубами сверкали. Лес готовился — скоро небо начнет плакать, и долго еще не осушит слезы.

...Впервые Огонек ощутил жжение в ладонях и головокружение, когда приблизился к телу умирающей женщины — еще до раздела племени это случилось. Наверное, она была даже молода — дикари жили недолго; но внешне напоминала старуху. Это она дала Огоньку луковицу в его первый день здесь, а теперь ее трясло в лихорадке. Полукровка опустился на землю возле дикарки, борясь с тошнотой и слабостью, взявшимися непонятно откуда, и тронул женщину за холодную руку. Голова кружилась еще сильней, перед глазами плыли огненные полосы. И очень хотелось помочь — он отгонял полосы, как мошкару, шепча беззвучно самому непонятное.

Очнулся, когда его оттащили от женщины — она спала, и дыхание было ровным; на лице застыло умиротворенное выражение.

Огонька же оставили в стороне под кустом, и поглядывали с явным страхом. Почти сутки понадобилось ему, чтобы понять — он сумел вылечить эту женщину... правда, она не стала совсем здоровой, часто кашляла и задыхалась, но жила.

Второй раз Огонек испытал удивление, граничащее с испугом, когда подобрал раненого детеныша йука — и остановил кровь, льющуюся из его задней ноги. Рыжебровый, вожак дикарей, отобрал детеныша и убил; Огонек отказался есть его мясо, а ночью долго не мог заснуть, опасаясь поверить и все же мысленно возвращаясь с этим двум случаям. Кажется, я могу лечить, сказал он себе неуверенно, когда уже наступало утро.

Долго бродил по росе, ежась от холода, и повторял себе, осторожно, словно боясь спугнуть: кажется, я могу...

А еще Огонек с удивлением понял, что все члены племени дикарей связаны между собой непонятными нитями. Они знали, где искать того или другого, даже не читая следов; они тревожились, когда кому-то из них грозила опасность; они предвидели не только погоду, но и нашествие хищников, например — или приход чужаков. И о том, что приближаются хору, они знали заранее. А вот ритуалов у рууна не было, или он их не видел, как не слышал их мысленной речи друг с другом.

Огонек порой завидовал им — ему бы такую чувствительность... И при всей несомненной дикости рууна — огни тин и "перья" не трогали их... Может, брезгливость тому виной?

Порой и сам начинал чувствовать — вот скоро тот или иной из членов племени пойдет на тот или иной конец котловины... впрочем, озарения эти не радовали — толку от них было мало, и жизнь они не скрашивали ничуть.

Дожди лили теперь каждый день. Много воды скопилось в котловине, где теперь жили рууна — поначалу поднимались повыше, а потом перенесли стоянку повыше, на каменистое плато. Здесь было не так удобно, но Седой сказал — может случиться оползень там, где стояли. Его послушались, как всегда, и Огонек слушался, как будто старшего и опытного человека.

Он научился понимать Седого лучше, чем остальных. Тот поднимал руку, и Огонек следил за жестом; невыразительное лицо-морда все же порой являло собой какой-либо знак. Огонек изучил постоянную настороженность Седого, спокойную, как ни странно такое звучало — и сам приучался не вздрагивать от шорохов, а угадывать суть их.

Ночные кошмары окончательно стали воспоминанием, бусинки-картинки из прошлого все так же перебирал перед сном, а вот к южному язычку пламени обращался уже по привычке, и даже сам отдавал себе в этом отчет. Но отказаться от этой привычки не хотел. Призрачная, ненужная связь — но связь ведь... вот только с чем?

**

Астала

В утреннем свете мягкая шерсть молодой грис казалась серебряной. Не белой, как у некоторых, а невероятного, чудесного оттенка. Жеребенок родился в табунке вблизи гор и был приведен в Асталу в подарок. Еще необъезженная, грис косилась на сочный стебель в руке Киаль, доверчиво позволяя гладить себя по носу.

Ахатта улыбался, глядя на внучку — та радовалась подарку с непосредственностью ребенка. Грис красивая, но слабенькая, некрупная — только женщину и возить; а Киаль редко ездит верхом. Зато можно быть спокойным — о красавице внучка позаботится.

Младший внук вынырнул из кустов почти бесшумно, только хрустнул сучок.

— Она моя, — положил руку на мохнатую шею; животное вздрогнуло и попятилось. Он удержал, нажимая сильнее, впился пальцами в шерсть.

— Куда тебе! — сердито сказала Киаль. — У тебя все есть. Она будет моя!

— Киаль говорит верно, — заметил дед. — Это животное для тебя бесполезно. Погляди — она не сможет бежать быстро и долго. Она всего лишь красива — неужто ты станешь отбирать украшения сестры?

Юноша с сомнением перевел взгляд на девушку, но руку с холки грис не убрал.

— Если и уведешь сейчас, все равно заберем, — поспешила дополнить Киаль. — Чтобы не думал, что все тут принадлежит лишь тебе.

— Неужто? — тихо и чуть хрипло спросил младший брат, и дыхание его участилось.

— Да! — отрезала Киаль, чувствуя за собой поддержку деда.

Чуть приподнялась верхняя губа Кайе:

— Ну, возьмите! — и выбросил ладонь в сторону, к морде кобылицы, напугав животное. Грис взвилась на дыбы, острые копыта ее забили в воздухе, одно просвистело у виска Киаль. Ахатта выдернул растерявшуюся внучку из-под самых копыт:

— Прекрати! — крикнул он, прикрываясь "щитом" от перепуганной кобылицы, которая кидалась то вправо, то влево.

— Как хочешь, — Кайе шагнул вперед, увернувшись от копыта, дернул грис за ногу, к земле, и, когда та упала, мигом оказался сверху и свернул ей шею.

— Ты... тварь! — закричала Киаль, из глаз ее брызнули слезы, хоть в почти восемнадцать весен уже стыдно плакать. Юноша хмуро посмотрел, не поднимаясь с земли — точнее, с туши недавно великолепного животного.

— Ты сказала — она будет твоя. Что же не защитила? А я мог взять ее или убить. Поняла?

Вечером того же дня Хлау, доверенное лицо дома, широко шагал по песчаной дорожке.

Хлау только что отпустил гонца, и теперь шел быстро, спеша доложить главе Рода новости. Новости были так себе — северяне неожиданно заартачились и подняли цены на зерно и пещерные водоросли в Уми — значит, скоро и в Чема последует то же. А может, и нет.

— Эй! — веселый юношеский голос. Кайе перемахнул через изгородь, широко улыбнулся. — Ты чего такой недовольный?

— Дела внешние, али, — раздосадовано откликнулся Хлау. — Вряд ли тебе это интересно. Будь они неладны.

— Говори же, я должен знать! — сказал Кайе совсем по-мальчишески. — Дед так старается меня научить.

— Я тороплюсь...

— Пойдем тут, — кивнул в сторону своего крыла. — Дед сейчас направился к матери, так будет короче...

Хлау свернул на предложенную дорожку. Принялся рассказывать на ходу; скоро очутились возле крыльца Кайе. Напрямик через сад — и будут покои женщин. Хоть еще не все рассказал, шагнул было вперед.

— Погоди, — юноша удержал за локоть. — Здесь договаривай. Я не побегу за тобой туда.

— А что еще говорить? Они обнаглели совсем. Будто с цепи сорвались, отказываются рассчитываться по старому.

Он взад и вперед заходил по дорожке, мимо широких ступеней крыльца.

— По мне так пусть катятся в самое жерло вулкана, но, Бездна, чего они добиваются? Ссоры? — рубящий жест: — Дети червей! Зачем — и почему именно сейчас? Может быть, дед твой все растолкует, и...

Прекрасная выучка синта — руку отдернуть успел, когда острые ногти впились в кожу. Совсем звериные сейчас глаза смотрели в упор. Тихое шипение — тоже звериное.

— Ты что?!

— Я... — Кайе выдохнул, пытаясь придти в себя. Отдернул руку. Прижал ладонь к губам, замер. Хлау счел за лучшее прервать рассказ и уйти. Не туда, куда собирался.

— Али, мне нужно поговорить.

Къятта вскинул голову, потом встал — больно уж встревоженным выглядел Хлау.

— Что случилось?

— Погляди, — протянул руку. На предплечье еще не засохла кровь — четыре отметины от острых ногтей.

— Что это? — подбородком указал на отметины, ответ уже зная.

— Мы просто разговаривали. Он был... таким, как всегда. Вроде спокойным, больше того — веселым. Сам предложил идти с ним, поговорить. Через его крыло... А тут... могли быть и следы зубов, если бы я не отдернул руку вовремя.

— Тебя напугали эти царапины? — спросил нарочито небрежным тоном. — Я думал о тебе лучше...

— Али, ты понимаешь меня.

Къятта ощутил мгновенное желание придушить одного из вернейших людей Рода. Сдержался, ничем не выдав себя — Хлау не виноват. Малыш хорошо усвоил урок... он не смеет перекинуться, но зверь рвется наружу.

— Понимаю... Расскажи все, как было.

Встал, разглядывая алые следы на руке Хлау. Просто так — надо же куда-то смотреть. А помощник рассказывал скупо, но обстоятельно, не меняя тона, будто произошло нечто само собой разумеющееся.

— Почему, али? Он с детства привык, что я рядом. Что я сделал не так?

— Вы находились на его территории. Ты... стоило держаться спокойней. Резкие движения раздражают зверя.

— Да, он смотрел так, словно вот-вот перекинется. Нет, хуже. Никогда не видел у него таких глаз — в этом обличьи.

— Мог, да... — Къятта сжал зубы. — Мог... Скажи, ты бы справился со взрослым энихи?

— У меня при себе был чекели. Али... ты знаешь, что я могу.

Резкое лицо застывает, как маска.

— Ну конечно. Иди.

Хлау остановился на пороге:

— Али, раньше он не был настолько опасен для обитателей этого дома. И... он понимал, что он человек. Сейчас ему приходится напоминать.

Къятта шагнул к нему:

— А если бы тебя... выжигало изнутри, ты что бы попробовал? Плести венки из колокольчиков? Спасибо скажи, что он уходит под шкуру зверя — а не убивает Огнем!

— Али, тогда его уничтожили бы, — Хлау взгляда не отводил. — Чтобы сохранить Асталу...

— Что посоветуешь? — спросил тот более мирно.

— Он весь в себе. Был открытым ребенком, а сейчас — не прорвешься. Никто не нужен. Пока он еще владеет собой. Дай ему... нечто новое, с чем он справится даже сейчас. Я не знаю, что — но только без крови. Игру, игрушку, дело... и держи в руке при этом. И ради всего святого, не оставляй одного.

Откинул полог, уже с той стороны произнес:

— Я ведь тоже... не хочу ему ничего дурного.

Опустить веки — и думать. Сумерки, быстрые и настойчивые, будто юность. И так же быстро сменяются тьмой.

...Если братишке плохо, не будет никому хорошо на расстоянии полета стрелы... разве что отпустить его. Это опасно, мало ли что взбредет ему в голову. Но иначе и страх, и боль, и ярость, или что там еще, он выместит на других. И самое худшее — осознает потом, что позволено все.

Не раз ловил себя на том, что все чаще вспоминает его ребенком. Невозможный, порой впадающий в бешенство, порой — в шальное веселье... и первое ныне — все чаще, а от второго остались крохи.

Тот, полукровка, унес с собой его детство. Даже там, на реке Иска, брат оставался мальчишкой. Он был способен радоваться полету бабочки... а сейчас радость у него вызывает только осознание первенства.

— Ты растил из него оружие, — сказал Нъенна позже, узнав, что случилось — и что сказал Хлау. — Не думаешь, что пришло время его использовать? Пока он еще слушается руки?

И в тот же день Натиу, мать Кайе, принялась готовить самые могущественные зелья, чтобы уйти в сон и оттуда помочь младшему сыну. Или хотя бы попробовать.

**

Лес

Умеющие лечить — урши. Их почитали всюду. Но этот пугался знаков почтения, говорил, что лечит плохо и долго. Седой смирился с этим — значит, в себя не верит. Но все равно у его шалаша вешали связки ягод, перьев и трав.

Дожди закончились.

После дождей уже не первый оползень случился — но раньше все на другой стороне, и ниже. А тут вроде прочно камни лежали — Седой хорошо выбрал место.

Дочь леса, Белка, легкая и проворная, все-таки была непуганой и любопытной, забиралась, куда запрещали; оступилась как-то на мокром камне — и покатилась вниз по склону. Огонек неподалеку сидел, качнулся вперед, не сообразив, что она-то куда привычней падать. И сам не удержался. Полетел следом за ней; быстрее катился — обогнал, в ее щиколотку вцепился, ухитрился удержаться, дыхание перевел... Подполз к ней, надеясь не растревожить камни — а они, поразмыслив, поползли по склону быстрее его.