Янтарь и жёлтый свет создавали иллюзию уюта, осеннего тёплого дня. Относительно свежий воздух ласкал лёгкие после вони внизу. Красного марева, которое я интуитивно искал глазами, не появлялось под потолком. Всё же почти невероятно, даже для доисходного существа, обладать таким могуществом, невозможным и разрушительным! Интересно, спросит ли меня Даниил когда-нибудь о том, что за легенда связана с нею? Они так похожи — два безумца. Но её безумие длится тысячелетиями, и никто не собирается избавлять Алую Невесту от этого.
Серый камень и янтарные панели выглядели одинаково, тишину нарушали только мои шаги и дыхание, и я позволил себе несколько расслабиться. Иногда всё же оглядывался — отверстие в полу осталось уже далеко, и то, что скрывалось в темноте, не выползало сюда. Что же это всё-таки было? Я передёрнулся, вспомнив ощущение от соприкосновения этой гадости с подошвой.
Волосы, выбившиеся из косы, иногда щёкотно трогали лицо, и я рассеянно заправил пряди за ухо — и вздрогнул, когда почувствовал, как пальцев едва уловимо коснулось что-то наподобие крыльев мотылька. Оглядывание по сторонам ничего не дало — стены выглядели прежними стенами, янтарь всё так же переливался, а потолок неярко светился. На всякий случай я сложил пальцы левой руки в щепоть и начертил в воздухе перед собой лёгкий охранный знак. Ничего не изменилось. Я повторил тот же жест, словно откидывал волосы назад, но в этот раз ничего не произошло.
Обман чувств? Навряд ли... внимательно оглядываясь по сторонам, продолжая идти, я увидел, что кое-что всё же изменилось. На янтаре теперь было вырезано несколько другое высказывание. "Тёмная радость погони — безумства в выборе смерти". Начертив охранный знак ещё раз, я прочёл с удивлением следующее — "В выборе смерти, в погоне безумства — тёмная радость". Почти неощутимые изменения в смысле высказывания теперь делали его гораздо более понятным и неприятным... Оставалось надеяться на то, что меня, как принадлежащего к крови сидхе, причём довольно чистой, не тронут. Но шаги ускорил. Экспериментировать и дальше с охранными знаками и надписями больше не было смысла — и так всё ясно.
Олень всё падал со скалы, а пёс бежал за ним дальше, в пропасть. Пол стал прохладнее — это чувствовалось — и я, присев на корточки, на пробу ударил по нему кулаком — костяшки заныли, встретив теперь уже настоящий монолит, а не похожую на кожуру каменную плёнку. Больше можно не опасаться того, что от прыжка или удара об пол я провалюсь. Шаги получались шире, свободней — двигаться на инстинктивном уровне стало гораздо легче, без ощущений того, что идёшь по тонкому льду.
Свечение делало всё вечерним — и организм, вспомнив, что ему так и не дали выспаться, начал напоминать об этом. Сперва подавляемый, прорвавшийся всё же зевок заставил прижмуриться. Янтарь мерцал, тёплые гладкие поверхности переливались всеми оттенками жёлтого, коричневого и рыжего. Когда я распахнул глаза, мерцание исчезло — не более, чем игра камня в мягком свету. Оттянув уголки глаз кончиками пальцев, я снова поглядел на загадочные стены — так и есть, мерцают. Причём в каком-то определённом порядке — словно за стенами горит пламя, странным образом не плавя и не сжигая камень. Возможно, заключённые в стены потоки силы — не зря же мастером выбран янтарь — каменная кровь дерева. И уже отворачиваясь от стены, я случайно поглядел на потолок — и замер.
Со светлой гладкой поверхности тёмным силуэтом глядел призрачный пёс. Не сотканный из тумана, как это было в обрядах, которые я сам же и проводил, а из чего-то тёмного. Из густого серого дыма, или даже из теней. Распахнутые широко глаза не видели на потолке ничего. Старательно их прищурив, я вгляделся — пёс смотрел на меня, задрав голову, но больше не делал ничего. Почуял, что я не чужак тем, кто его создал? А если коридоры рассчитаны на полную секретность? Почти все записи, говорящие о том, что располагается под этим холмом, утрачены — и это играет далеко не последнюю роль в том, что на Алую Невесту так и не спустили охоту. Минут десять попятившись задом наперёд, вглядываясь слезящимися глазами в потолок, я понял, что пёс и в самом деле пока не собирается на меня нападать. Но какая странная маскировка... Даже я не почувствовал его.
Коридор уходил в необозримое золотистое сияние. Тёмно-призрачный пёс неслышно шёл за мною вниз головой по потолку — бесшумно и невидимо.
Я уже сочинял в мыслях очередное письмо в замок, и строил гипотезу о том, почему Дювьель не покинул город, хотя на него начала охоту инквизиция, когда запнулся. Носок сапога попал в глубокую борозду — выйдя из усталой задумчивости, я осмотрелся — по коридору, с середины стен и по всему полу шли глубокие разломы, неровные, с разбегающимися от них трещинами. Справа от меня кусок панели упал — за ним виднелся серый камень, такой же, из которого состоял пол. И никакого огня за красивой облицовкой. Коридор так и шёл вперёд, но метрах в пятидесяти его пересекал другой ход — две неровные, окружённые крошевом и грязью дыры.
Я сощурился на пса — тот не изменил позы, словно разрушение коридора никоим образом его не касалось. Обходя выломанные куски и осколки, я с опаской приближался к этому месту. Хотя... Не набросился же пёс, когда разрушался пол коридора. Может быть, ловушка уже исчерпала себя, и теперь остались здесь лишь призраки былого могущества? Или струна уже не питает её?
Осмотр двух тёмных дыр показал, что их не выламывали, не вытёсывали, а выгрызали. Кто-то внушительных размеров, и с челюстным аппаратом, как у пиявки, пересёк мешающую преграду. Причём не сразу принялся грызть противоположную стену, а какое-то время ползал здесь, и только потом продолжил путь, не иначе, изгнанный молчаливо наблюдающим за мной зверем.
Из дыр не доносилось никаких звуков. Зажжённая ненадолго для проверки свечка не подрагивала огоньком — и я решил не сворачивать туда. Встретиться на узкой дорожке с тем, кто мог свершить такое, самоубийственно, тем более в туннеле, диаметром почти равным его пасти.
Коридор за разрушенной частью, на первый взгляд, ничем не отличался от того, что был до неё — но уже через минут пятнадцать стало заметно, что цвет янтаря сменяется со светлого на более тёмный, а потолок, наоборот, светлеет, словно всё сияние и тепло поднимаются выше. Продолжая идти, я поглядывал на пса — он чаще переступал с лапы на лапу или поводил мордой. Иногда я поворачивался спиной вперёд и шёл так, не решаясь подставлять ему открытую спину.
Резьба на плитах почти исчезла — ловушка здесь слабела и искажалась. Ещё через минут пятнадцать я наконец увидел то, чего ждал уже давно — коридор заканчивался. Аккуратная, обвитая вырезанным из нефрита плющом арка вела в следующий переход — более низкий, узкий и сумрачный. Красные отблески на камнях не плясали, и я облегчённо вздохнул. Коридор, коридоры — и где-то будет выход. А отсутствие крыльев говорит лишь о том, что я далеко от сердцевины клубка из старых заклятий и больной памяти.
Янтарь вокруг темнел — к арке, находящейся метрах в трёхстах от меня, он почти стал чёрным, и только по центру потолка проходила чёткая ярко-жёлтая светящаяся полоса. Некоторые панели упали, рассыпались неровной мозаикой из тёмных, чуть отблёскивающих осколков. Надписей на них не сохранилось вовсе, словно что-то после вторжения неведомого создания разладилось, и все тщательно сплетённые потоки сил перепутались и разрушились.
Я шёл, пытаясь причувствоваться к заклинаниям, использованным здесь — мы уже давно не тратили силу так бездумно, бессмысленно и расточительно. Дед показывал, сколь великолепны были прежние наши дворцы — но за эту роскошь заплачена слишком высокая цена. Подумать только, много метров крошки из чистого хрусталя или алмазов. Коридор, покрытый янтарём — да этого количества хватило бы вымостить улицу, причём отнюдь не маленькую. Несколько тысяч деревьев — к тому же с заключёнными в них низшими духами, ради одной лестницы... Или башня, облицованная снаружи пластинами аквамарина, сама состоящая из керрийского камня. Зал, покрытый самшитовыми резными досочками, с полом из жемчуга под рубиновым стеклом. Сундуки из змеевика, кубки из сапфиров огромной величины, чертоги морские из нанизанного на золотые нити жемчуга, скалы в море, на которых возводились башни из единого монолита специально выращенного кварца... Острова Блаженных, что исчезли лишь много тысяч лет спустя после Исхода — столь много сил пролили над ними... И ради чего? Такое количество истощённых Источников, и почти ничего не сохранилось, но это расточительство исчерпало силы доисходного мира.
От грустных размышлений меня отвлёк тихий, скорее похожий на хрип, чем на рычание, звук. Обернувшись, я ещё секунду пялился на пустой потолок, прежде чем прижмурился — и закричал, увидев почти касающегося меня пса. Глаза его, чёрные и глубокие, мелькнули мимо, когда я, скорее неосознанно, на вколоченных рефлексах, откинулся назад, перекувыркиваясь и отлетая к стене.
Ловушка здесь искажалась, и пёс, как её часть, тоже. Он принял меня за нарушителя, и пошёл в атаку, радуясь тёмной, безумной радостью, и желая моей смерти. Припав к полу, он оборачивался, а я, прижавшись к стене спиной, быстро выплетал знак защиты. Вместе с кровью, сочащейся из затронутой клыком руки, он засветился пронзительно-зелёным. Несколько кругов — один в другом, медленно начали вращаться — и когда символы во внешнем и внутреннем совпали, я позволил себе усмехнуться, встречая новый бросок пса уже во всеоружии. Тварь, с искажёнными пропорциями — треугольной, почти змеиной, головой и длинными ногами, падала сверху — я выставил руки перед собой, и покрепче упёрся ногами в пол.
На ладони опустилась тяжесть сорвавшегося с моста коня — я почти застонал, сцепив зубы — человеку бы сорвало сухожилия, вывернуло суставы — моё же тело пока выдерживало. Словно масло на раскалённой сковороде, плоть призрачной твари плавилась, разлетаясь искрами. Сперва передние лапы растеклись над вращающимися в ладонях линиями силы, а потом, с пронзительным, на грани слышимости, воем разлетелась тёмными искрами голова. Как тяжёлый алхимический газ, клубясь, призрачный пёс стёк на пол, искрясь, шипя и рассеиваясь.
Опустив руки, я дождался, пока он не исчезнет, а потом позволил сохранившимся линиям втянуться обратно в кожу. Капля крови, зависнув на мизинце, уже не светясь от избытка выплеснутой силы, качнулась и сорвалась вниз. Я отряхнулся, словно останки этого создания могли меня запачкать, и поспешил к арке. За спиной вдруг зашуршало — словно листья, которые полными пригоршнями падают на пол в гулком соборе. Я перешёл со скорого шага на бег — до перехода уже совсем близко. Что-то острое чиркнуло возле уха — не сразу почувствовалась боль, несильная, как от царапины острой кромкой осоки. Шорох становился громче, в нём уже можно стало различить лёгкий звон. Но я не оборачивался — только смотрел в тёмные прожилки на листьях плюща — нефрит ценой немалой силы сплавили с ониксом. Только выбежав за арку, я оглянулся через плечо — и остановился.
В янтарном коридоре творилось нечто несусветное, но безмерно красивое. Все пластинки из янтаря разлетелись крохотными чешуйками — это одна из них оцарапала мне ухо. Тёмные, почти чёрные, и светлые, иногда цвета молока с мёдом, они казались огромным роем бабочек, заполонившим всё пространство за аркой. Невидимая преграда — завершённое сплетение других сил, не пускали их сюда. Пёс погиб, и хаос воцарился в прежде упорядоченном месте. Отчего-то было горько — я, пусть и спасаясь, разрушил нечто совершенное, наполненное некогда силой... Янтарные тонкие осколки кружились, посвёркивая тёплыми бликами, привораживая, зачаровывая, но я отвернулся и пошёл вперёд.
Этот коридор, по-видимому, служил для перехода из одного места в другое. Сколько я не старался, даже щурясь, ничего подозрительного не увидел. А с помощью силы глядеть на изнанку не рискнул, чтобы не привлечь хозяйку холма.
Низкий потолок из тёмно-синих мелких камушков, вмурованных в блестящую чёрную массу — может быть, и в стекло. Пол из чего-то, похожего на малахит, и стены, покрытые живым мхом. Мох явно создали с помощью сил струны — я никогда ещё не видел такого, и только в одном из подвалов дворца самой королевы похожий на него рос в выемках вдоль старой галереи.
Мелкие тёмные побеги единым ковром покрывали стены. На жёстких выростах, которые не смог бы классифицировать как что-то определённое ни один современный ботаник, качались матово светящиеся шарики, похожие на бусины из шлифованного голубоватого стекла. Всё освещение коридора исходило только от них — они чуть подрагивали или колыхались от воздуха, словно усевшаяся на поляне стая светлячков. Я ещё раз оглянулся назад — янтарная метель так и не утихала, и пошёл дальше.
Мох покрывал стены не сплошным слоем — скоро я увидел обрамлённую чёрной резной рамой картину. Написанная минеральными красками — возможно, даже растёртыми драгоценными камнями, она была покрыта слоем полированного лака — и возникало ощущение, что я смотрю в чашу с водой, на дне которой уснула русалка. Яркие, как пронизанные солнцем цветы, оттенки, явное мастерство художника — я остановился, невольно любуясь ею.
На обычных светлых речных гладышах, с увившими их стеблями жёлтой кувшинки, спала русалка. Обнажённая, не худощавая и жилистая, а мягкая, вся состоящая из непередаваемо плавных, изящных линий и изгибов. Золотисто-русые волосы её, покрытые жёлтыми лепестками, причудливо свивались в невидимом прозрачном потоке. Вода играет с прядями нежнее, нежели ветер...
Следующая картина заставила невольно хмыкнуть — двое мальчишек, мокрых и довольных, сидели верхом на огромной собаке с кудрявой зелёной шерстью, причём один держался за её уши, медленно сползая набок. Да, я когда-то тоже на отцовом волкодаве пытался изображать доблестного воителя... Дети явно принадлежали к сидхе и, в сочетании с русалкой, это говорило о том, что писали их в ту благодатную эпоху, когда силы имелось в избытке, и две родные Ветви не срывали в борьбе листья друг с друга.
С грустной улыбкой тронув край рамы, я продолжил путь. Сапоги, покрытые бурой жижей, почти очистились за время ходьбы, и теперь эта гадость, высохшая и ломкая, струпьями крошилась на пол. Коридор всё тянулся и тянулся — но воздух оставался свеж, а примерно через сорок шагов попеременно занимающие то одну, то другую стену картины заставляли замирать, с удивлением, смехом или грустью вглядываясь в причудливые лица, распахнутые, удивительные даже для меня крылья и мягкие улыбки. От морской девы к сидящему на песке юноше с венком из васильков на голове, от морского воина, верхом на пёстром коне, затаённая, в завитках седой с прозеленью бороды к двум золотоглазым, но с загаром на открытых плечах, девушкам.
Лёгкий изгиб губ молодого сидхе которому с откровенной ухмылкой заплетала множество мелких косичек нагая хозяйка ручья... Бегущие по гребню просвеченной насквозь закатом волны белые, не светло-серые, а полупрозрачно-белые кэльпи. Острая осока, поднятая к ночи, по самым кончикам листьев которой ступала, опустив голову и прижав ладони к зарумянившимся в смущении неведомо от чего щекам гуаррагед-аннон. Время благословенное, время прошедшее, время забытое...
