— Ты мне нравишься, — я старалась отвечать сдержанно, казаться холодноватой Снежной Королевой. — Но любовь ли это? Не знаю... Тело мое трепещет, мысль теряет последовательность и цельность, язык не находит должных слов, но это ли любовь? Думаю, это — страсть, Эдуард, о которой так красиво пишут поэты... Впрочем, не знаю: никогда со мной подобного влечения не было. Я ведь еще молода, знаешь ли... Не было у меня любви настоящей.

— Не было, Зоя? — Он вновь запнулся. — Могу ли я надеяться?...

— На что? Я целовалась с другими, Эдуард, но никогда не теряла головы прежде! — странно, но рядом с Эдуардом сейчас я чувствовала себя старще него, взрослее. — Давай объяснимся в другом отношении, мой друг: расскажи мне, что в вашей семье приключилось, почему тебе приходится избавляться от квартиры в таком чудном месте? Что заставляет так торопиться? Скажи мне всё, доверься!

— Зоя, это трудно, — он даже голову понурил. Несколько минут мы сидели в молчании и сосредоточенно ели свиные отбивные и салат. Потом Эдуард резко выдохнул: — Маму мою сняли с работы. То есть пока...отстранили. Ей предъявили некоторые обвинения. Она сейчас...не дома.

Признаться, слушала его, — и не понимала: и что с того?

— Так вы все хотите добиться ее восстановления на работе, так, да? И за это необходимо дать немалую взятку, верно? Кем же работала ваша мама?

— Директором крупного магазина, — глухо ответил Эдуард. — Теперь вы всё понимаете? И, зная это, наверняка, не захотите больше поддерживать со мною никаких отношений, не так ли, Зоя?

— Экая чепуха! — я рассмеялась. — Эдуард, разве это проблема? Ты мне нравишься, и я только рада буду разделить беспокойство твоё, понимаешь? Мне решительно всё равно, кем работала твоя мама, лишь бы глаза твои мне улыбались, а для этого нужно, чтобы беспокойство тебя покинуло, милый мой...

Он смотрел на меня удивлённо, как на сумасшедшую, словно еще что-то сказать хотел, но передумал, схватил мои руки резко, с силой, сжал, пристально глядя мне в глаза, — и начал целовать мою левую ладошку. Перевернул ладонь внутренней стороной к себе, впился губами, отпускать не хотел. Я покраснела вся: люди вокруг, а Эдуард ведет себя, как на необитаемом острове! Но руки не отняла: мне было так приятно, то в жар, то в холод бросало, в глазах прыгали темные пятна, даже дышать трудно стало, так сердце колотилось. И стало мне всё равно, что на нас смотрят посторонние: пусть их смотрят!

Потом Эдуард прижался пылающим лбом к моей руке, я ощутила исходящий от него жар. Горячий он, не заболел бы... Странно: как еще утром могла я не знать самого красивого человека на всем белом свете? Влюбленного в меня?...

— Эдуард...— прошептала нерешительно. — Когда мне было тринадцать, еще Сталин был жив, — пришли ночью арестовывать дедушку... то есть, он не был мне дедом, — но мужем бабушки...Отличный был человек, просто замечательный, честный, партийный, порядочный, кто-то из соседей нелепый донос написал. Зима была, холодно. Ночью ввалились, взяли его, забрали. Когда обыск проводили, всю хату выстудили, — дом, то есть... Я, как была в ночной рубашке, так и бежать хотела к соседям, но не пустили, пока не закончили свои поиски того, чего не было... Больше мы деда не видели. А вскоре и Сталин умер, совсем скоро. Дед, наверно, от сердца умер, он болел уже тогда... Так что, я не совсем наивная девочка, знаешь ли, чтобы судить да рядить, не разобравшись, что к чему. Разного в жизни навидалась, никого огульно судить не собираюсь, как иные деревенские сплетницы... Ты мне нравишься, а твоя мама — она, наверняка, очень милый человек, раз ты так стараешься помочь ей, верно? Уверена! И потом: она — твоя мама, значит, я должна относиться к ней уважительно...

— Зоя, я счастлив, что ты — такая... Ты всё понимаешь...Наверно, я тебе уже надоел своим занудством? Хорошо, давай разговаривать просто ни о чем... Я не хочу запомниться тебе сегодня тоскливым эгоистичным типом, который лишь о себе одном способен думать. Была ли ты на фестивале молодежи и студентов в этом году? Нет? Тогда я тебе расскажу...

И он начал мне рассказывать, а я просто слушала, и пыталась, и не могла представить себе всё это столпотворение иностранных студентов, и просто гостей из разных стран мира, и все — такие разные, в национальных костюмах, и все веселятся, и музыка звучит... Вспомнилось, как мы слушали в Ростовском доме культуры китайскую музыку: китайские студенты-практиканты, участники самодеятельности, давали бесплатный концерт. А на нас, пигалиц неотесанных, такой смех напал, — мочи нет! Как культуры мира отличны одна от другой....

Незаметно промелькнуло время. Вот уже и десять на моих часиках. Скоро родители вернутся. Время расставаться... А, собственно, почему?

Эдуард, похоже, прочел мои мысли, сам предложил:

— Зоя, скоро твои вернутся, верно? Пора мне уходить... Ты же не хочешь пока меня с родителями знакомить, так? Нелепо звучит: не хочешь собственного мужа знакомить с матушкой родной... — Мы дружно засмеялись. Впрямь странная ситуация создалась: из нелепой фикции в нас двоих возникло неудержимое страстное влечение друг к другу, настолько сильное, что я чувствовала себя поглупевшей, а Эдуард, показавшийся мне в ЗАГСе самоуверенным молодым человеком, начал вдруг по-детски заикаться, отчего казался еще милее мне...

Он расплатился, я с нежностью и осторожностью забрала свою красную розу, и мы пошли к выходу. Вышли из ресторана, но так не хотелось идти с ним в вестибюль и смотреть, как Эдуард надевает пальто и уходит в зимнюю темень и стужу, в ночь уходит от меня... В полутемном вестибюле гардеробщика на месте не оказалось, только табличка притулилась: "перерыв на 5 минут". Я с усмешкой взглянула на Эдуарда, повела бровями. Остановилась в ожидании, — Эдуард понял меня без слов, — или это я угадала его мысль? Его руки обвили мою талию, вначале как два перышка невесомых, затем сделались жесткими и требовательными. Я вцепилась в его шею, словно в грот-мачту во время шторма, подставила губы, — ненакрашенные, детские свои губы. И поцелуй подхватил нас, — время остановилось в упоительном мгновении восторга, разлетающегося звездами по вселенной, творящего новые миры счастья бесконечного. Безвременье радости не может длиться вечно... Гардеробщик, накурившийся дешевых сигарет, возник из ниоткуда, с недовольным ворчаньем:

— Что за молодежь пошла?! Парень, отпусти девушку, — смотри, переломится! Что же ты в неё вцепился, как выпь полевая или сова голодная? Чаво стоите? Номерки давайте, что ли... Вы за одежей пришли, или место темное нашли, голубки?

— Зоя... Завтра вы придете, да? — Эдуард снова перешел на "вы"...

— Приду обязательно. Я позвоню, во сколько приду.

— Я буду думать о вас. О тебе... Спать не буду, как мальчик-школьник... — не стала я слушать, что еще там "будет" Эдуард: подтянулась на пальчиках, чмокнула его в нос, в щеку, погладила по волосам, роскошный чуб так хотелось трепать долго-долго, играть прядями... бросила взгляд на возмущенного гардеробщика, убежала, не оборачиваясь.

Чувства мои были в смятении. Неужели такова и есть любовь: полный разброд мыслей и чувств, безумное неутолимое томление в теле, — и радость в каждой клетке тела, словно никогда ранее я не чувствовала себя настолько живой?...

Прибежала, поскорее переоделась в "домашнее": трико спортивное и вязаную кофточку. Телевизор включила, села новости смотреть перед чудом техники. Родители вернулись еще только через полчаса: сколько времени я зря потеряла!

— Зря ты, детка, с нами не пошла, — забормотала мама, вытаскивая из сумочки пару пирожных для меня, которые прикупила специально для "голодного ребенка" в буфете. Пришлось, под ее натиском, покорно пить сок и есть эклер, чувствуя себя последней лгуньей, заставляющей самого дорогого человека беспокоиться о себе.

Потом родители тоже новости посмотрели, мама в ванну пошла. Отчим спросил:

— он был тут? Что смотришь удивленной горлинкой? Он тут был, Зоя?

— Кто? В номере никого не было, даже горничная не заходила...

— Прекрати лицемерить! Пока ты с матушкой сок пила, я уже заглянул в твою комнату, случайно... Да не сердись, пожалуйста, — такой запах свежий трудно скрыть... Грушеньке скажешь, что за счет гостиницы розу принесли, не нужно ей пока знать ничего о твоем ухажере... Говоришь: тут его не было? В ресторан ходили, да? Угадал, по глазам вижу... Губы у тебя все растрескались, возьми накрась, что ли, а то мать решит, что ты заболела, — от жара обычно губы трескаются...Зоя, как ты можешь так влюбиться? С ума ты сошла, скажи? Ты же над своими кавалерами шутила как хотела прежде, — что случилось? Ум отняли ровно у девки... Ты на себя в зеркало-то не смотрела? Так погляди! — И дядя Семен подтащил меня чуть ли не силком к зеркалу. Он был прав: глаза горели горячечным блеском, губы победно алели, щеки рдели багрово. Ну, и что?

— Дядя Семен! Нравится он мне, разве это — преступление?

— Да пойми ты, дурочка! Его мать — под следствием, в КПЗ сидит, слезами умывается: ее обвиняют в расхищении госсобственности, в некоторых других нарушениях нашего права. Боюсь, что увязла женщина крепко. И что странно: все от нее отвернулись, словно от козы отпущения. Один сын старается ради матери, а муж разом отказался, будто и не муж вовсе... Попала она под колесо Фемиды явно неспроста: тут без навета не обошлось, явно всех собак на бедняжку повесили... Если ее осудят, — а осудят точно! — ее квартиру, скорее всего, конфискуют. Сын вот свое жилье продает, лишь бы матери помочь, чтобы ей не так много дали... Что смотришь? Не объяснил тебе твой благоверный, что мать арестовали?

— Он говорил, что отстранили от работы, и он ей всячески помочь пытается, а я, глупая, и не поняла, о чем он толкует... Что из этого, дядь Семен? Я хочу быть с ним, и все! Мне дела нет, что его мать — под следствием. Просто...ей не повезло!

— Детка, ее вообще расстрелять могут, — хрипло сказал отчим. — Зачем тебе все это? Даже если просто...ну, несколько лет дадут, — ему придется постоянно заботиться о матери, он будет весь проникнут мрачными мыслями. Дай Бог, чтобы парнишке дали доучиться в университете: могут и вышибить с волчьим билетом. Во что его жизнь превратится? Зачем тебе это? Я тебя не осуждаю: Эдик — мальчик сказочно красивый, тетя Сима говорила, за ним все студентки бегают, как заведенные, а он ко всем равнодушен, философию вечно читал... Надо ж мне, старому дураку, было додуматься свести вас вместе, — другую бы квартиру нашли...Эх, поторопился я... Зойка, пока не поздно: забудь ты его! Вот гараж еще на тебя перепишем, — и поехали домой, пусть парень проблемы решает здесь.

— Нет, дядя Семен! Вы же ему обещали помочь! Вы же всё можете! Помогите ему!

— Малыш, я же не Вольф Мессинг, пойми...Я помню, что обещал, — вот завтра с фронтовым товарищем погуторим на эту тему, но кто же тут чудо сотворит? Попробую. Но гарантию тут никто не даст, и не стоит думать, что наши суды все сплошь подкупаемы и коррумпированы: есть, знаешь, честные судьи, которые взяток не берут. Я разузнаю все о следователе, о судье, об обстоятельствах дела. Но обещать ничего не могу, и обнадеживать не буду! Не забывай, что сам я — старый больной человек, грешный до мозга костей, да недолго уж осталось...

— Глупости! Тебе еще жить да жить, дядь Семен! — я подтянулась и чмокнула отчима в щеку. Совсем, как недавно Эдуарда. Нет, по-другому: по-дочернему...

Ночью мне снились сумасшедшие сны: будто мы с Эдуардом, только с ним вдвоем, плывем по синю морю, на паруснике, а вокруг нас — красота окаянная, невиданная: солнце светит, и месяц на небе блестит — среди бела дня, и тучки белесые плывут, похожие на верблюдов. За нами вослед вперегонки плывут веселые дельфины, мордочки свои высовывают из воды, пищат что-то своё, дельфинье...Эдуард вновь целует меня, а лучи солнца придают большей сладости его нежности, обостряют чувствительность тела. Ветер пахнет морем и какими-то непонятными цветами. Глаза любимого проникают прямо в мою душу, и я тону в его взгляде без сопротивления. Но небо тут темнеет неожиданно. Тучи становятся темными, свинцовыми, солнце прячется неожиданно, — и ветер холодит кожу, — лишь руки Эдуарда согревают мое замерзающее тело. Поворачиваю во сне лицо к воде, чтобы еще раз увидеть милых дельфинов, — и вижу: за нами плывут отнюдь не дельфины...От страха перед акулами я вцепляюсь в Эдуарда, кричу от ужаса...

— Деточка! Успокойся! — это мама трясёт меня за плечо, пытаясь пробудить. — Тебе кошмар приснился? Ты так громко кричала, никогда такого не было с тобой.

— Мне такой сон страшный привиделся, мама: будто я играю с ручными веселыми дельфинами, а в следующий миг вижу у одного из дельфинов акулью морду...

— Зоенька, не мастерица я сны разгадывать... Что бы бабушка сказала? Если дельфин обращается в акулу, значит, кто-то из близких тебе людей скрывает свою подлинную "акулью" сущность, притворяясь добрым "дельфином"... Впрочем, если дельфин был в стороне от тебя, — это не обязательно некто из близких. Возможно, кто-то из нашего окружения худо несет против тебя в мыслях своих...

Не скажу, чтобы мамин комментарий меня успокоил. Но память молодости не держит дурное в мыслях долгое время. Очень быстро воспоминания о ночном кошмаре оставили меня. Вновь пришли мечты о скорой встрече с возлюбленным. Ожидание наполнило душу и тело приятным томлением.

После обеда отчим выдал мне пачку денег, перевязанных бечевкой. Велел не вскрывать пачку, — там всё, как "в аптеке". Я засмеялась, и отчим усмехнулся: он прекрасно знал мои способности сыщика, — если б я захотела, то вскрыла бы пачку так ловко, что комар бы носа не подточил...Интересно, конечно, сколько стоит гараж в Москве? Впрочем, отчим потом и сам скажет, если спрошу...

Около двух часов дня я позвонила от дежурной по этажу, сказала Эдуарду, что приду часам к четырем пополудни. Он ответил просто, что ждет меня.

Мама пригласила в номер парикмахера из местной парикмахерской, — попросила дежурную ей помочь. Та спустилась вниз и привела, как ни странно, мужчину-куафера. Мы с отчимом немало удивились. Ушли в мою комнату, поиграли в карты, пока из мамы делали рыжую королеву. Около трех часов отчим написал мне адрес на бумажке, сказал, что там живёт его фронтовой друг, и чтобы я сразу после посещения гаражного кооператива ехала туда на такси. И пусть Эдуард меня сам в машину посадит, нечего одной на дороге маячить! Не стала спорить с отчимом, но мечтала я совсем о другом развитии событий...

Снова надела черное скромное платье, серебряные к нему серьги, бусы цеплять не стала. Не люблю много декора. Сумочку в руки, — пошла. Дядя Семен вышел меня проводить, посадил в такси, заплатил вперед, велел вести себя хорошо, даже пальцем погрозил, — смешной он! И мы понеслись по скользким улицам, покрытым торосами снега и льда на обочинах, — я ехала совсем одна к моему милому...Уверена: он ждет меня с нетерпением. Может быть, у подъезда?...

Расплатившись, ласточкой выпрыгнула из "Победы", устремилась к нужной двери. Эмилия Максимовна, старушка-консьержка, в сереньком платочке на высокой прическе, с видом бывшей "классной дамы", заулыбалась мне, как старой знакомой, но, однако, осведомилась: