Одинокий путник

По ночам же Лешека начала мучить мысль: это он виноват в том, что авва получил крусталь. Колдун бы умер, но не открыл Дамиану тайны. И если он виноват, то должен что-то делать! Лешек мысленно сжигал настоятельский дом, но как он ни напрягал воображение, Дамиан неизменно спасался и выносил крусталь из огня. Лешек думал раздобыть у дружников меч или топор и убить Дамиана спящим, но понимал, что это ничего не изменит, а убить и авву, и Дамиана он бы просто не успел. Он придумывал еще множество способов, иногда они даже казались ему осуществимыми: в конце он неизменно погибал героем, достойным колдуна, и отправлялся к нему, за Калинов мост.

Но едва наступало утро и Лешек шел на службу, от его геройства не оставалось и следа: он озирался по сторонам, пригибал голову, а стоя на клиросе, старался занять место во втором ряду, спрятаться от взглядов Дамиана, иеромонахов и аввы. И уверял себя в том, что совершит подвиг, но потом, немного позже. "Давайте его сюда и разводите костер", — гремел в ушах голос Дамиана, и внутренности сжимались, и тошнота подступала к горлу, и дрожали колени.

Больница немного отвлекала его от серой обыденности монастыря, но если поначалу смрадный быт обители причинял ему боль, то теперь начал раздражать, и Лешек доходил до исступления, вытряхивая по вечерам тюфяк, или давясь куском кислого хлеба, или умываясь утром одним маленьким ковшиком чуть теплой воды. Бороды монахам стричь запрещалось, и это раздражало тоже, а вечером, когда они с Лыткой входили в спальню после свежего зимнего воздуха, духота и вонь были столь нестерпимы, что Лешеку хотелось развернуться и бежать обратно на мороз. Он не мог пожаловаться Лытке, который находил в этом пользу, не мог объяснить, что грязь, вши и дурная пища приводят к болезням, что изматывающий холод не позволяет ни обтираться снегом, ни умываться ледяной водой: после этого нельзя согреться, а потому вреда будет больше, чем толку.

Баня, в которой одновременно мылись двадцать человек, холодная и не очень чистая, вывела Лешека из себя: размазывая грязь по телу, он думал, что можно не лениться — заготавливать больше дров и приносить больше воды, рядом лес и река! Они с колдуном за три летних дня справлялись с дровами на всю зиму. Как Лешек любил эти дни! Колдун неизменно кланялся дереву, которое собирался спилить, просил у него прощения и благодарил. Лешек сначала не понимал, зачем это нужно, но колдун однажды прижал его руку к коре и сказал:

— Все живое хочет жить. Лес дает нам дерево, чтобы мы могли жить, поля кормят хлебом нас и наш скот — чтобы мы могли жить. И не стоит забывать об этом. Эта береза умрет, чтобы зимой мы не замерзли. Так неужели мне трудно согнуть перед ней спину, принимая жертву леса?

И Лешек тоже кланялся деревьям, ему было жалко их пилить, потому что они живые, но колдун говорил, что брать у леса надо столько, сколько требуется, не больше, но и не меньше, иначе жизнь людей потеряет смысл.

Монахи не кланялись деревьям.

Подвиги подвигами, а Лешек ждал наступления лета, чтобы уйти. Он стал раздражительным, постоянно огрызался, и время как назло тянулось медленно — каждый серенький день казался ему бесконечным. И самыми томительными были службы — скучные, помпезные и бессмысленные. Лешек уставал от неподвижного выстаивания в духоте, на глазах у братии, когда нельзя шевельнуться, чтобы никто этого не заметил, нельзя изменить выражение лица, изо всех сил сохраняя на нем восторг и благоговение, иначе...

Лешек не тяготился пением, но внутри у него все переворачивалось, когда он думал, кому он поет хвалу. И слова, произносимые им, вызывали у него отвращение: к церкви, к Паисию и к самому себе. Когда же иеромонах затягивал бесконечное "Господи, помилуй", а хор подхватывал его слова, Лешек с трудом удерживал на лице благочестивое выражение, не зная, смеяться ему или плакать.

В детстве он не задумывался о сложных канонах церковного пения, просто повторял мелодии, которые выбирал для него Паисий, теперь же ученый Лытка просвещал его, и Лешек понял, что Паисий на самом деле очень опытный и способный наставник хора. Он не только знал все, что положено знать экклесиарху, он действительно "слышал музыку", он умел разложить ее на разные голоса, чего не делали в Удоге, — Лешек обратил на это внимание, когда колдун возил его к доместику. Недаром в Пустынь издалека приезжали знатные гости — то, к чему Лешек привык с детства и принимал как должное, для многих было откровением.

Ближе к Рождеству снова ударили морозы, и сырость сменилась заиндевевшими стенами спальни — холод пробирал до костей, а Лешек так и не успел к нему привыкнуть. Он не боялся мороза, но одно дело нырнуть из жаркой парной в темную прорубь, или искупаться в снегу, выбравшись из-под теплого одеяла, чтобы спустя несколько минут прижаться спиной к горячей печке, или в лютую стужу идти через лес, насвистывая что-нибудь веселое, и снимать шапку, чтоб не вспотеть. И совсем другое — стучать зубами под одеялом, а потом, дрожа и ежась, умываться холодной водой, и бегом бежать до церкви, и там стоять, ощущая, как от неподвижности стынут ноги и леденеют руки.

Лытка, принимавший холод как способ умертвить плоть, жалел Лешека, отчего становилось еще противней: ему казалось, что холод стал его существом, что руки и ноги навсегда останутся синими и холодными и сердце до конца жизни будет биться медленно, как у сонного гада промозглой осенью.

За неделю до Рождества, направляясь из церкви в трапезную, Лешек случайно увидел двух расшалившихся приютских мальчишек, посланных за водой к колодцу. Он и сам не понял, почему остановился, — нехорошее ли предчувствие было тому причиной или воспоминания приютского детства заставили его задуматься и загрустить. Поначалу мальчишки шалили безобидно, толкая друг друга в спины и размахивая пустыми ведрами, надеясь попасть друг другу по плечу, но постепенно их озорство перешло в противостояние: к тому времени, как они добрались до колодца, пинки стали злыми и ощутимыми, а выкрики — обидными и сердитыми. Ребята были маленькими — не больше восьми лет, и один из них, младший, вдруг напомнил Лешеку сына Лели, ясными зелеными глазами и лукавой улыбкой.

Мимо прошел молодой иеромонах и строго посмотрел на шалунов, но не остановился, чтобы их пожурить. Лешек уже хотел пойти дальше, тем более что Лытка ждал его и проявлял нетерпение, да и холодно было. Младший из мальчиков ловил ведро, а старший поднимал его за перекладину журавля, отрывая ноги от земли и поджимая их под себя. Впрочем, несмотря на малый рост, ловкости ему было не занимать: он нарочно старался отодвинуть ведро от младшего, дразня того недомерком. Младший тянулся за ведром, поднимаясь на носочки, и в конце концов ухватил его обеими руками, но старший дернул перекладину в сторону, надеясь вырвать веревку у него из рук. Ноги мальчишки оторвались от земли, он всей тяжестью повис на веревке, и Лешек, чуя беду, кинулся к нему на выручку. Но не успел: перекладина журавля подняла старшего в воздух, руки его разжались, и младший, ничем не удерживаемый, с криком ухнул в колодец вслед за ведром.

Впрочем, крик его через секунду смолк, и Лешек успел увидеть, как над ним сомкнулась темная ледяная вода. Молодой иеромонах, и Лытка, и еще несколько человек тут же окружили колодец со всех сторон.

— За ведро, может, схватился? — с надеждой шепнул кто-то, заглядывая вниз.

— Не, не видно.

Высокий сильный послушник нагнул перекладину "журавля", но ведро поднялось над водой свободно — мальчик наверняка выпустил веревку из рук от испуга. Лешек путался в завязках плаща: скорей всего, ребенку перехватило дыхание от холода и он камнем пошел на дно. Интересно, насколько колодец глубок? Он так и не смог развязать узла и рванул плащ с шеи; ткань треснула с шумом, и Лытка оглянулся:

— Лешек, Лешек, ты что?

— Ничего, — рыкнул тот и скинул на снег узкий неудобный подрясник, оставшись в одних штанах: мороз вгрызался в кожу, и без того покрытую мурашками, и от холода захватило дыхание.

— Не смей, Лешек! Не смей! — Лытка схватил его за руку. — Ты утонешь!

Лешек вырвался и хотел снять неудобные, огромные лапти, но подумал, что время слишком дорого.

— Дурак, пропадешь! — Лытке на выручку пришел молодой иеромонах, хватая Лешека за другую руку.

— Я не утону, — спокойно ответил Лешек. Вода теплее воздуха, ничего страшного не случится, вот вылезать будет по-настоящему холодно. Он вырвал руку и перемахнул через сруб колодца, оскользаясь на обледеневших бревнах.

— Лешек! — крикнул Лытка ему вслед, и черная масляная вода накрыла Лешека с головой.

Колодец оказался глубоким, ему пришлось дважды выныривать на поверхность. Легкие отказывались втягивать воздух, Лешек хватал его ртом и насильно проталкивал в себя. Только на третий раз шарившая по дну рука нащупала развевавшуюся одежду — Лешек ухватил дитя за пояс и потащил наверх.

Воздух в колодце был теплей, чем на дворе: чтоб вода не замерзала, его накрывали тяжелой широкой крышкой. Света и так не хватало, а над срубом со всех сторон склонились темные фигуры людей, высматривавших, что происходит внизу. Лешек поднял голову мальчишки над водой, но тот не дышал — от холода и от испуга такое случается. Лешек взял его рукой за шею и почувствовал, как под пальцами робко бьется тонкая жилка. Он хлопнул мальчишку по щеке, но это не помогло, тогда Лешек раскрыл ему рот двум пальцами и с силой вдохнул в него воздух. Ребенок закашлялся и широко раскрыл блестевшие в полутьме глаза.

— Ведро опускайте! — крикнул Лешек наверх и закашлялся сам. Долго он не протянет — почти голый, без движения, — холод убьет его. Странная вещь судьба. Ведь именно в этом колодце он когда-то хотел утопиться, но ему помешал Дамиан.

Главное, чтобы ребенка выдержала веревка. Лешек уперся ногами и плечами в скользкие бревна и, проявляя чудеса ловкости, обвязал ею пояс мальчика.

— Руками держись, малыш, держись крепче, — сказал он, но мальчишка не понял его, и пришлось насильно совать ему в руки веревку, за которую он ухватился судорожно и надежно.

— Поднимайте, — крикнул Лешек, надеясь, что веревка выдержит. И она выдержала — он увидел, как сразу несколько рук схватили дитя, отодвигая от опасного колодезного провала.

— В больницу несите! — добавил он, не вполне уверенный, что в приютской спальне малыш отогреется.

Лешеку повезло меньше — многострадальная веревка оборвалась, едва приподняв его над водой, и он с шумом и брызгами рухнул обратно, еще и ударившись спиной о ведро. И за те пять минут, что монахи бегали за новой веревкой — толще и надежней, — он успел попрощаться с жизнью несколько раз. Холод он чувствовать перестал, движения замедлились, и дыхание подчинялось ему с трудом. Лешек посмотрел наверх (теперь только Лытка склонялся над колодцем) и вдруг увидел, что на ясном небе, показавшемся ему сумеречным, ярко и отчетливо проступают самоцветные камушки звезд. И если он сейчас перестанет дышать, то никто не узнает о том, что со дна колодца днем можно увидеть звезды!

— Лытка, — выдохнул он, — Лытка, я вижу звезды! Ты слышишь?

Штаны и волосы обледенели, пока Лытка вел Лешека до спальни, но мороза он не ощущал. Холод пришел потом, когда Лытка растер его грудь и спину шерстяной тряпкой и принес кружку с кипятком. Зубы отбивали дробь, и никакие одеяла не помогали согреться.

— Лешек... — шептал Лытка, — Лешек, ты... Ты не вытаскивай руки, я сам буду тебя поить... Никто бы не осмелился прыгнуть в колодец, никто. Даже я подумал, что это бесполезно. Только ты.

— Потому что никто плавать не умеет, — кашлянул Лешек. — Живете тут, как... ничего ведь не умеете, только Богу молиться.

— Да ладно тебе, — Лытка улыбнулся. — Между прочим, ты все время ругаешь Исуса, а ведь поступаешь, как положено христианину.

— Знаешь, для того, чтобы поступать по-человечески, совсем необязательно быть христианином. И любить ближнего можно не по заповеди божьей, а от души, как колдун. И добро делать, и обиды прощать — для этого вера в твоего бога не нужна. Вот колдун монахов не любил, а все равно лечил, и во время мора спасал, вот например...

Лешек осекся — он чуть не сказал "тебя". Но вовремя одумался: пусть Лытка думает, что его спас Исус. Его эта мысль приводит в восторженный трепет, и разрушить волшебную сказку было бы несправедливо и жестоко.

— Что "например"? — переспросил Лытка.

— Отца Варсонофия, например, — угрюмо ответил Лешек, стуча зубами.

— Да ты что? Варсонофий пошел лечиться к колдуну?

— Нет, его Аполлос принес, сам он ходить не мог. Не надо его осуждать, это... нечестно. Все живое хочет жить, и Варсонофий — не исключение.

— Знаешь, я бы и умирая не пошел к колдуну. Это все равно что предать Бога, — вздохнул Лытка.

Лешек усмехнулся про себя и ничего не сказал. В конце концов, Лытку никто не спрашивал, хочет он, чтобы колдун его спасал, или нет. И, зная Лыткину честность, Лешек подумал, что тот чего доброго и вправду отказался бы от лечения крусталем.

Рождество праздновали пышно и торжественно: служба длилась от заката до заката не прерываясь: сначала — всенощная, потом — ранняя литургия, после завтрака — поздняя литургия, потом, до обеда, — девятый час, после обеда — вечерня, и повечерие, и полуночница... Лешек думал, что сойдет с ума. Лытка радовался чему-то, не иначе рождению Исуса, и лицо его было особенно благостным, и пел он вдохновенно и без устали. Лешек же едва не охрип — после купания в колодце, когда на следующее утро он не мог выговорить ни слова, голос еще не вполне окреп и плохо ему подчинялся.

Когда наконец после полуночи Лешек дополз до кровати, сил у него не осталось ни на споры с Лыткой, ни на встряхивание тюфяка. А через неделю собирались праздновать Обрезание Господне, а через две — его же Крещение. Рождество пришлось на четверг, в пятницу снова постились, в субботу немного передохнули, чтобы в ночь на воскресенье опять служить всенощную, и литургию, и так до бесконечности.

— Лытка, ты помнишь, как сказал мне когда-то: это такой бог, которому надо служить, иначе он рассердится? — спросил Лешек после праздника Обрезания, далеко за полночь вернувшись в спальню.

— Я был маленький и глупый! — рассмеялся Лытка.

— Напротив, — скривился Лешек, — по-моему, ты был совершенно прав. Знаешь, мне кажется, я не доживу до лета. Кстати, послушников не распинают на крестах в память о страстях Христовых?

— Ты все шутишь, а это вовсе не смешно, — Лытка надулся, — Христос страдал за нас, во искупление наших грехов...

— Да ладно, — Лешек был раздраженным и злым, — я, к сожалению, никак не могу оценить его жертву.

— Конечно, — проворчал Лытка, тоже раздражаясь, — подвиг колдуна для тебя куда важней, а он, между прочим, всего лишь спас тебя от смерти, а вечной жизни тебе не подарил.

Лешек вскинулся:

— Ты ничего об этом не знаешь. Он... Он... — Лешек задохнулся, — он был мне как отец! И ни один бог не будет меня любить так, как колдун! И никакой Исус не сможет его заменить, подари он мне хоть три вечные жизни!