Квинт Лициний 3

Только не надо делать их цепными псами. Нельзя их ни стреноживать приказами и инструкциями, ни просто спускать на волю... Дрессировать и дрессировать, потому что с привычками еще той, прошлой, внутренней войны они сами такого могут натворить, что потом вовек не разберемся и не отмоемся. Никого и ни в чем не убедим. Значит, и контроль с нашей стороны должен быть жестче. Но на контроль надо ставить не этих, "замшелых", что еще не поняли, что опять война на пороге.

Да, Объект, похоже, в последней своей пояснительной записке прав: ныне особенная война получается — как война сорок первого не походила на Империалистическую, так и нынешняя совершенно не похожа на прежнюю, выигранную в сорок пятом. И ведется она не в окопах и не ударами танковых клиньев, а подло и исподтишка, по-бабьи — слухами и ударами в спину.

Войн Леонид Ильич не любил. А эту он, как офицер, и вовсе с удовольствием пропустил бы.

Можно, конечно, попробовать, что Михал Андреич предлагает в присланной записке... Мол, коль Председатель КГБ тоже соглашается с данными Объекта о начале реализации американцами плана "Полония", так и надо прямо спросить американцев, попросту используя мидовцев и посольство в Вашингтоне: ориентируются США, как и три года назад, на продолжение политики разрядки — или готовы вернуться к "холодной войне".

Леонид Ильич был как раз не против самой идеи — надо это сделать, надо обязательно, но после целой недели бесед с Андроповым, Устиновым и Арбатовым подозревал, что внятного ответа из США не будет. Вернее, по-нашему говоря, "отписка" будет. Может, даже лично госсекретарь Вэнс ее и привезет. Эх...

А Картер, скорее всего, на прямой вопрос ответит, что да, мол, "привержен политике снижения уровня международной напряженности", но все это будет впустую — потому что там, за спиной Президента США и часто независимо от него, уже проворачиваются и сдвигаются какие-то не до конца понятные Генеральному детали привода политического механизма противника. Куда там подаренному Никсоном автомобилю...

И значит, на старости лет — война. И проиграть ее непозволительно. Только побеждать, чего бы это ни стоило.

А что в этой нынешней войне стало бы Победой? Где тот Рейхстаг, в который втыкать знамя?

Просто устоять? Уже немало, конечно, но... Хотелось большего.

Разгрести бы накопившиеся завалы да вывести Содружество на чистую воду. А там и на покой можно будет — хоть так, хоть этак. И уже станет не страшно...

Леонид Ильич вдруг почувствовал, что ему полегчало. Был то свежий ветер в лицо, или просто он наконец утвердился в решении? Не суть важно. Да и хватит убегать, так войны не выиграть.

Он повернулся к вестовому, и голос его вдруг окреп:

— Возвращаемся, дела не ждут. Времени мало осталось.

1 мая 1978 года, понедельник, утро

Ленинград, 1-я Красноармейская

Опять Первомай...

За долгие годы этот день потерял заложенный в него изначальный смысл, и для многих вытаскивание себя поутру из уютной квартиры стало обязаловкой.

Но на улице — ярко-ало, громко, весело. Медь оркестров, милиция в парадной форме, беззаботный смех. Стоит только немного пройтись — и вот уже втянуло тебя в какую-то разновидность бразильского карнавала, втянуло и завертело, и хочется теперь гулять еще и еще, да не одному, а с закадычными друзьями и подругами; потом домой, к застолью — пельмешкам, пирогам и граненым рюмочкам. И как-то сами собой разглаживаются смурные морщинки на лбу, тянет рот улыбка от уха до уха, и мир вокруг мил забавными праздничными приметами.

Опять Первомай...

Уже второй. И круг замкнулся:

— Да, везет мне на Том, — вырвалось из меня негромко и мечтательно.

Моментально вспомнив и поняв, вспыхнула белозубой улыбкой Мелкая, а с другой стороны покрепче прижалась Томка.

— Желание загадывай! — закричал с азартом Паштет.

— А и загадаю, — засмеялся я, притянул Томок к себе и зажмурился.

Девчонки замерли, и я быстро-быстро перебрал желания:

"Нет... Нет... Не то... О! О-о-о... Чтобы не пришлось делать между вами выбор!"

Распахнул веки. Две пары глаз смотрели на меня от плеч серьезно и с вопросом.

— Все, — выдохнул я, — загадал. Все будет хорошо.

Очень хотелось чмокнуть в такие близкие носики, но я сдержался, а потом и вовсе через силу, с сожалением, выпустил девчонок из объятий.

Мелкая тут же надежно притерлась обратно к моему правому плечу. Рядышком с ней, словно тут и была, встала только что подошедшая Кузя. Она была чем-то довольна и время от времени щурилась, точно сытая кошка.

Томка, с вызовом вздернув голову, стояла слева от меня. Сегодня она впервые принародно держала меня под руку, и поэтому лицо ее время от времени вспыхивало, а голос звенел.

Волнуется. Зря, конечно. Лишь самые недогадливые в школе не знают, что мы пара, да и то лишь потому, что вопрос этот им неинтересен.

Я огляделся: проспект, вся проезжая его часть, был занят людьми. Они сбивались в кружки по симпатиям и интересам, и наш среди них был самым большим. Нас держало общее дело.

Вечером мы уходили в первую поисковую экспедицию. Пройдем демонстрацию, покружим по праздничному городу, потом по домам — поужинать да попрощаться — и на ночной поезд: до Старой Руссы. Уже через сутки будем в поле лагерь ставить.

Я еще раз вгляделся в лица своих ребят и девчат. Все ли понимают, что именно нас там ждет?

Ох, вряд ли... Веселье, азарт, жажда порезвиться на свободе. Пожалуй, лишь Кузя посерьезней, но оно и понятно — поработай-ка санитаркой на хирургии. Эх, ей бы стержень Паштета, да на комиссара... Но нет — поздно, поздно, наверное, я за нее взялся... А потому надо срочно взращивать Пашку: без надежного второго номера это дело не проживет.

— Стройся... стройся... на линейку... — пробежало волной от головы районной колонны, и народ вокруг бестолково засуетился.

Все, кроме наших. Они просто ждали, глядя на меня.

Я повертел головой. Ага!

— Вдоль дома, — махнул рукой на близкие казармы Измайловского полка, указывая линию построения, — в четыре ряда.

Постепенно вокруг нас начало выкристаллизовываться какое-то подобие порядка.

— Фланги, внимание, — рявкнула в невесть откуда взявшийся мегафон Тыблоко, — десятый "А" — правое плечо вперед, восьмой "Б" — левое. Шаго-ом... Арш!

Выстроились.

Директриса, склонив лобастую голову, выслушала какое-то негромкое наставление от подошедшего дяди Вадима, понятливо кивнула и опять поднесла рупор ко рту.

— Товарищи! Друзья! Сегодня у нас двойное событие! — Тыблоко с полоборота вошла в митинговый раж, и слова летели из нее легко: — Мы отмечаем шествием наш великий праздник — День международной солидарности трудящихся! Мы единимся сегодня с трудящимися всего мира в один братский союз для борьбы против всякого угнетения, за коммунистическое устройство общества, за мир во всем мире и счастье народов!

— Ух, словно сутки репетировала, — усмехнулся стоящий за моей спиной Сема.

Зиночка дернулась было его вразумить, но я опередил:

— Не, — чуть развернулся я к нему, — рецепт другой: надо что-то чувствовать и не стесняться это выплеснуть.

Он как-то обреченно промолчал, глядя на закрытую чебуречную через дорогу.

— Ты же тогда почувствовал что-то? М-м-м, Виктор?

Сема буркнул, едва заметно дернув рукой:

— Лучше бы и не чувствовал.

Я окинул его насмешливым взглядом:

— Ты как боишься чего-то хорошего в себе.

— ...Провожаем сегодня в поисковую экспедицию наш отряд! — Тыблоко наставила мегафон прямо на меня и добавила громкости. — Лучшие из лучших! На правое дело! Мы гордимся!..

Я повернулся к ней лицом.

— Что ж она так громко гордится-то? — съязвил, оставляя за собой последнее слово, Сема.

— ...Командир нашего отряда — Андрей Соколов! Андрей, выходи. — И Тыблоко командно прихлопнула свободной рукой по бедру.

Я подошел, и она порывисто, еще не отойдя от речи, сунула мне в руки мегафон.

— Выступи. Вот сюда жать.

— Татьяна Анатольевна, — чуть наклоняясь, негромко обратился я к ней, — какой у вас породы собачка-то дома?

Дядя Вадим, прислушивающийся к нам, громко фыркнул в кулак и одобрительно заулыбался. А вот стоящий за ним знакомый инструктор райкома злобно подвигал челюстью и окинул меня откровенно нелюбезным взглядом — видимо, вспомнил нашу прошлогоднюю стычку. Чернобурка, что разместилась чуть позади начальствующей группы, только завела глаза к небу и тяжело вздохнула.

— Здрасьте, — приветливо улыбнулся я Хорьку и опять посмотрел на Тыблоко.

Клянусь — она покраснела!

— Андрей... — с трудом выдавила из себя директриса, — да я вовсе не имела в виду...

— Ну, и слава богу! — кивнул я. — А все же?

— Боксер. Фроська.

— Не, ну совсем не похож...

— Речь, — прошипела сквозь зубы сатанеющая на глазах Тыблоко.

— Ага, — я сунул ей обратно мегафон, — я так, голосом возьму.

Сделал несколько шагов назад, а затем и вовсе прошелся вдоль своего отряда, собирая внимание школы и всматриваясь в глаза своих.

Признание, доверие. Хм... Обожание, и рядом — любовь...

Не облажаться бы.

Я дошагал до конца строя и еще раз развернулся, а потом начал размеренно, словно на диктанте, надсаживать горло:

— Мы едем в Пронинский лес. Не на пикник. Нас там не ждет ничего, чем можно будет потом похвастать. Холод, грязь, тяжелая и неприятная работа... И ужас.

Паштет, с которым я поравнялся, несогласно мотнул головой.

— Ужас, — продолжил я наставительно, — не из-за останков, что будем поднимать, нет. Слишком много там погибло настоящих людей. Слишком. Тысячи наших. И слишком многие из них до сих пор ждут памяти и погребения. Это то немногое, что мы можем сейчас. А раз можем, то и должны. И это мы сделаем. Это надо им, это надо нам. Нам — чтобы повзрослеть. Тогда сможем больше. Тогда сможем лучше. Тогда... — Я чуть запрокинул голову и посмотрел поверх крыши на небо. — Тогда будем жить правильней. А понимание того, что ты не просто живешь, а живешь правильно, — дорогого стоит. За это стоит побороться. За это стоит идти в холод, грязь и ужас. Так, ребята?

— Так, — первой откликнулась Зорька.

— Так, так, так, — прошлось по отряду, и даже Мэри неожиданно кивнула.

Я развел руками:

— Дело скажет о нас больше, чем слова. Приедем — вот тогда и поговорим. А пока — в путь!

Повернулся к Тыблоку. Она одобрительно покивала, дернула было рукой к бедру... Потом губы ее беззвучно шевельнулись.

— Становись сюда, Андрей, — сказала сухим голосом и ткнула пальцем куда-то себе за спину. Затем вскинула глаза на строй и бодро продолжила в рупор: — Комиссар отряда — Павел Андреев!

— Я! — бойко откликнулся Паштет.

— Выходи. Все по очереди выходите. Стройтесь здесь, чтобы все вас видели.

Пашка встал рядом со мной.

— Наталья Кузенкова! Тамара Афанасьева! Армен Акопян! Тамара Гессау-Эберляйн!

— Гессау-Эберляйн? — вдруг негромко повторил Хорек.

Я резко повернулся. Инструктор смотрел на подходящую к нам Мелкую с неприязнью.

— Коминтерн, — процедил я, глядя на него в упор, — обе части фамилии.

— А... — промычал Хорек невнятно и отвернулся с безразличным видом, а я поймал на себе взгляд Чернобурки, этакий с удивленным прищуром, словно оценивающий заново.

Нет, все-таки правильно я ее окрестил: на секунду, но почувствовал себя беззащитным цыпленком, екнуло сердечко. Может жути нагнать — не сама, так тенью Большого дома за плечами.

Дядя Вадим посмотрел на часы, потом негромко сообщил в никуда:

— Через десять минут — начало движения.

Тыблоко скруглила митинг за две минуты, и строй распался, смешавшись с привычной по прошлым демонстрациям колонной Технологического института.

— Неплохо, — оценил, отведя меня в сторонку, дядя Вадим, — только мрачно. Праздник все же.

— Я еще не волшебник, я только учусь... — попытался я оправдаться.

— Ищи позитив. Всегда ищи позитив, — бросил он, кося глазом направо.

Там чуть хмельной папаша спорил, пытаясь реализовать несбыточную мечту сидящего у него на шее ребенка: хоть немного, да проехать на машине, завешанной щитами-плакатами.

— Посадите, — негромко распорядился дядя Вадим.

Его, видимо, знали, потому что из кузова тут же донеслось:

— Давай! И сам лезь, мужик, своего спиногрыза держать будешь.

— Вот, — кивнул мне дядя Вадим, — вот так. В мире стало больше на одного самого счастливого ребенка.

Он хлопнул меня по плечу и деловито двинулся в голову колонны.

Я задумчиво посмотрел ему вслед, но тут кто-то крепко взял меня за локоть.

— Так... — Чернобурка ловко оттеснила меня в сторонку. — От кого про Коминтерн узнал?

— Светлана Витальевна, — я с укоризной покачал головой, — я же на всесоюзную олимпиаду по математике ездил.

— При чем тут это? — Она посмотрела на меня с недоумением.

— В Ташкент, — охотно пояснил я, и в глазах Чернобурки зажглось понимание. — Жозефина Ивановна подъехала, для внучки посылку передала: орехи там, изюм, курага... Поговорили немного.

— Шустрый ты, — цыкнула она с каким-то сожалением, — не уследить прямо.

— Так зачем следить? — оскалился я улыбкой. — Вот он я. Ничего лишнего не сказал? И вообще должна же девочка свои корни знать? Хотя бы чуть-чуть...

Чернобурка отвела глаза.

— Не факт... — сказала негромко, потом указующе взмахнула рукой: — Иди к своим — ждут.

И правда, меня ждали.

А вот это — хорошо.

Как же хорошо, что я уже не один. Значит — есть надежда. Будем бороться.

И обязательно поборем.

ЭПИЛОГ

7 мая 1978 года, воскресенье

За Клином, Московское море

Все три дня традиционного международного семинара "Проблемы безопасности в современном мире" за окнами новенького здания ИМЭМО, что на Профсоюзной, хмурились низкие облака — подстать настроениям в коридорах института. Редкий случай: шеф, многоопытный, тертый жизнью шеф умудрился не вписаться в стремительный вираж кремлевской политики и, положившись на привычно доброе отношение Брежнева к Гереку, неосмотрительно резко выступил в защиту польских реформ. Теперь в курилках приглушенно звучало: "Что будет? Или даже кто будет?"

Сергей Викторович тихо посмеивался над коллегами. Да ничего с Иноземцевым не будет. Как сидел он, словно ядреный коренной зуб, в своем кресле, так и будет сидеть. Была звонкая ругань в кабинете Зимянина, недовольно покосился Суслов — все это было, но старый "контакт" из ЦК при встрече отмахнулся: "Ильич в этот раз прикрыл".

И правда, уже на заключительном банкете шеф выступил неожиданно добродушно. Судя по всему, он успел перестроиться и теперь вполне искренне считал новые задачи в целом разумными. Все вздохнули с облегчением, к тому же небо посинело, воздух стремительно теплел, и стало окончательно ясно — пленэру завтра быть.

Впрочем, от внимания Сергея Викторовича не ускользало и то, что порой взгляд шефа проваливался с говорящего куда-то вдаль, и тогда на начальственном челе отчетливо проступала озабоченность. О причинах ее гадать не приходилось: что-то случилось, причем относительно недавно, — это было очевидно для информированных и думающих людей, а Сергей Викторович небезосновательно и с гордостью причислял себя именно к таким.