Желающих дать знания за денежку хватало, но и тут не обошлось без борьбы — любой учитель свою науку считает 'самой-самой', с чем выходец из будущего был категорически не согласен. Так или иначе, но консенсус был достигнут и знания Ваня поглощал в разумных объемах, а главным оценщиком стал Федотов. Упор, естественно, был взят на точные науки, но и те без фанатизма, зато крепко, с закреплением в мастерских и даже в КБ.
Так или иначе, но через два года, четырнадцатилетний Ваня Федотов в меру знал и латынь, и бином ньютона, и физику с химией. Знал он и о строении атома, но с пониманием — об этом распространяться не следует. Не обошлось и без влияния Дмитрия Павловича — последние полгода Ваня редко когда появлялся со двора с фингалом, чаще со сбитыми костяшками на руках — такова проза московских двориков. Что до бранных слов, то их Иван знал с детства, хотя в деревне редко кто из взрослых ругался. Зато теперь он точно знал, когда нельзя, а когда можно и нужно говорить на военно-матерном. Эту науку ему вместе с самбо преподал Дмитрий Павлович.
Европу Ивану показали без прикрас, и витрину, и изнанку. Чуть позже те же люди провели экскурсию по блистательному Петербургу и Москве. Это был тактически правильный подход — после парижских трущоб московская 'Хитровка' чем-то особенным подростку не показалась, а смог лондонских окраин оказался гуще питерского.
В итоге такого образования Ваня врывался в жизнь трезво смотрящим на мир человеком, и в то же время не циником.
Напряженный график, обычно не позволял Борису брать с собой Ивана, но отчего бы в марте не сделать исключения? Вот и прогуливались в это погожее мартовское утро 1908 года по улочкам Парижа оба Федотова.
Начали с Эйфелевой башни, когда солнце едва только подсвечивало небо из-за горизонта, а мостовые были пустынны. Грандиозное сооружение, построенное к началу всемирной выставки 1889 года, твердо опиралось на все свои четыре размашистые лапы. Арочный свод под опорами вел на территорию вставки.
— Ты, Иван, представь, башня планировалась, как временное сооружение, а простояла уже почти двадцать лет, но никаких нарушений в конструкции нет. Попомни мое слово — быть ей вечным символом Парижа.
— А башни господина Шухова, легче и прочнее.
— Прочнее это вряд ли, а так да, согласен, стали господин Эйфель не пожалел, зато простоит не одно столетие. Он был первым, а первому всегда труднее всех.
От башни до Триумфальной арки тридцать минут неспешного шага, за ней площадь Терн, откуда до церкви Александра Невского рукой подать. Конечный пункт сегодняшнего променажа парк Мансо.
Красивое место. Извилистые дорожки, искусственные скалы и водопады. Копии египетской пирамиды и китайской крепости. Машет лопухами-крыльями голландская мельница. Правда, только в ветреную погоду, сейчас у мельников позорное безделье.
Там и сям по территории разбросаны 'греческие' и 'римские' колоннады, аналогично обстоит дело со статуями. Новодел, конечно, но мило. Два года назад в парке поставлен памятник Шопену, говорят, заслуживает внимания.
В начале XXI века по утренним дорожкам парка мчались любители бега трусцой, сейчас степенно прогуливаются прилично одетые господа и выгуливающие своих чад матроны.
С Нинель Федотов столкнулся, на развилке к памятнику Шопена.
Как при взгляде со стороны перед Федотовым предстала вся сцена. Впереди Нинель, слева и чуть отстав, служанка ведет коляску с младенцем. Расширившиеся глаза Нинель полыхнули узнаванием с затаенной надеждой, которая мгновенно сменяется паническим страхом. Ее взгляд падает на Ивана, и вновь все меняется — паника уступает место холодной неприступности, лишь в уголках губ появляются горькие складочки. Теперь перед переселенцем, сама Снежная Королева.
В сознании Федотова столь же стремительно мелькают мысли-образы: узнавание откликается ответной радостью, страх вызывает изумление, а маска ее величества неприступности все расставляет по своим местам — в коляске его ребенок и мгновенно, без перехода включается разум.
'Сокровище мое, ну что ты себе надумала, — против воли в глазах переселенца заиграли смешинки, — забеременев, наверняка боясь сглазить, потом ждала родов, и тут тебе стало совсем не до писем. Сама запретила мне тебя искать и сама ... . Женщина, просто женщина и этим все сказано.
Вот не поверю я, что сейчас ты не в курсе моих дел, так что, черта с два я тебя отдам! Такова, блин, проза жизни, данная нам в ощущениях', — Федотов и сам не понял, как встретились руки.
— Отдать такое сокровище? — кивок в сторону коляски, — Никому я вас не отдам. Ты единственная и других таких нет, и не будет, ты ..., — казалось, слова сами слетали с языка, и с ними таяло сопротивление.
— Федотов! — руки Нинель бессильно упали, одновременно с этим подал голос предок:
— Дядя Борис, можно я куплю мороженое? — обращаясь к родственнику, Ванька насуплено смотрел на незнакомую женщину.
— Можно, теперь нам все можно!
Ванька немилосердно сопел, когда его представили домашним именем: 'Дед Иван'. Такое было допустимо только при своих. Женщина Нинель с укоризной смотрела на дядю Бориса, мол, почему мальчика называют 'дедом', а дядя в ответ извинялся, потом он ей все объяснит, но не сейчас, а позже. Потом взрослые опять что-то обсуждали, смотрели на едва ковыляющего мальца.
'Вот еще, родинка у него, эка невидаль, у всех Федотовых такая'.
Глава 17. И Ленин, такой молодой.
Октябрь 1908 г.
Весь сентябрь и начало октября 1908-го года Федотов крутился мелким бесом. А началось все с майского запроса бельгийцев о поставке им пробной партии возимых радиостанций. Тот заказ был выполнен, пожелания заказчика учтены и не далее как на прошлой неделе Федотов подписал контракт на продажу в бельгийскую армию основной партии комплексных узлов связи. Рубка за контракт вышла серьезная. По договоренностям с 'Сименсом', Австро-Венгрия и Швеция являлись зоной исключительных интересов немцев, Италия и Франция русских. Бельгия с Нидерландами отнесли к зоне 'свободной охоты', поэтому конкурировали без дураков. Ну, как без 'дураков', чтобы не обрушить рынок в последний момент перетерли и нашли компромисс: рации и 'мототелеги' российские, а телефония от дойчей. Бельгийцы все поняли 'правильно' и заплатили достойно. Еще бы им не заплатить, коль бельгийские генералы без бутерброда с икрой просто спать не могли.
Едва Федотов надумал ехать домой, как 'проснулись' французы. Прижимистые лягушатники дождались таки окончания всех испытаний и решили прикупить для своей армии такие же станции. Прижимистые то они прижимистые, но куда им деваться, коль скоро на этой территории фрицы играли за русских. Вот и образовался второй договорок, на полсотни станций, а это уже совсем не шуточные деньги, это вам не крохотная бельгийская армия.
Ко всем радостям зашевелились и французские мореманы. Им понадобилась дальняя связь. Вот и пришлось Федотову последнюю декаду сентября мотаться между Брюсселем, Парижем и Тулоном с заездом во французский Брест, а спать по преимуществу в поездах.
Зато, как хорошо солнечным октябрьским утром бездумно брести по окраинным улочкам Женевы. Тихо, никто не орет, не сплевывает под ноги семечную шелуху. На этих улочках наслаждался покоем, пастор Шлаг. Очередная улочка полого спускается к Роне. К Роне, так к Роне, там можно прокатиться на яхте или просто посидеть на набережной. Сегодня можно.
'Эх и хорошо же здесь', — мысль эта, в который уже раз посетила путешественника во времени, и следом ей всплыла возвышенная рифма:
Летят автострадные танки,
Шуршат по асфальту катки,
И грабят швейцарские банки
Мордатые политруки,
И мелом на стенах Рейхстага
Царапает главстаршина:
'Нам нужен Париж и Гаага,
И Африка тоже нужна!
'Золотые слова. Надо бы напеть Звереву, в его время такие шедевры уже вышли из моды', — эта мысль только еще формировалась, как слева призывно потянуло сытным бульоном, оттененным запахом сдобы и хорошего кофе. Здесь, на возвышении в две ступеньки открытая веранда небольшого кафе. Мысль пропустить чашечку ожидаемо толкнула на поиски свободного места. Собственно, а что его искать, коль вокруг полно свободных столиков. На солнышке обосновались две преклонного возраста дамы. Старые косточки не греют и солнце им только в радость. Слева у стены секретничают три господина. Самый удобный столик занят, за ним вполоборота к улице уткнулся в газету коренастый господин в черном сюртуке, а на крючке висит котелок.
'Вот же, черт лысый, занял мое место', — игривая мыслишка мелькнула и тут же забылась, а взгляд нашел по соседству такой же удобный столик, даже лучше. Три шага, отодвинутый стул и уверенная посадка заставила 'грамотея' бросить укоризненный взгляд на нового посетителя.
Странно устроена наша память. Порою ломаешь голову — где ты мог видеть этого человека, а бывает достаточно услышать интонацию или мельком заметить профиль, чтобы немедленно пробудить целый пласт воспоминаний.
Вот и сейчас, темные глаза, колючий взгляд исподлобья и газета в руках, вызвали из памяти сразу несколько образов вождя мирового пролетариата.
— Владимир Ильич?! -шипящий возглас суматошно вскочившего посетителя выдавал крайнюю степень изумления. — Извините, совсем не ожидал вас здесь увидеть, — растерянность перла из каждого слова и жеста, а в сознании Федотова грянул гимн, в котором Ленин такой молодой и юный октябрь впереди, при этом губы переселенца сами собой растянулись в нелепую, в пол-лица улыбку.
На извечный русский вопрос, заданный самому себе Федотовым: 'И что теперь делать?' — ответ последовал мгновенно: 'Черта с два я упущу случай потрепаться с вождем, хрен он от меня отделается', — и опять последняя мысль отразилась на лице, теперь, правда, не растерянностью, а лихой уверенностью.
Прошло два года, как отгремели последние битвы Первой Русской революции, но последние ли? Ничего подобного! Борьба продолжалась, и накал ее оказался ничуть не слабее, полыхнувшего в январские морозы на Красной Пресне. Зато кардинально изменились формы. Сегодняшние сражения протекали в тиши правительственных кабинетов, на тайных сходках и на газетных полосах. Битва велась за умы. Правительство приняло дерзкое решение — изменить выборный закон и ради этого пошло на прямое нарушение 87-й статьи гос. закона. Это победа правительства? Да, безусловно, ведь третья Дума стала послушным инструментом монархии. Но побед без потерь не бывает, и на третьеиюньский переворот Россия откликнулась бешеной яростью и презрением к 'заботливым творцам', и неизвестно, кто в конечном итоге выиграл, ведь протестный потенциал имел свойство накапливаться, а накопившись, выплескиваться, сметая на своем пути и правых и виноватых.
Поражение в открытой борьбе отразилось на умонастроениях самых надежных, самых преданных товарищей. Некоторые марксисты ударились в мистику, другие стали строить сомнительные модели мироздания, соединяющие в себе черты материализма и идеализма. Все это подрывало единство и требовало немедленного ответа. Одним из таких стал неделю тому назад законченный Лениным труд: 'Материализм и эмпириокритицизм', который сейчас готовился к печати.
Вчера Ильич допоздна работал над письмами к товарищам и окончанием статьи "Толстой, как зеркало русской революции". Лег поздно, а после утренней прогулки заглянул в недорогое, но уютное кафе. Здесь вдали от бушующей страстями Росси он просматривал периодику. Завсегдатаи заведения давно примелькались и раскланивались. С излюбленного места на открытой веранде хорошо просматривалась улица.
На пешехода он обратил внимание, когда тот, внезапно прервав фланирующий шаг, замер, а его нос уверенно повернулся в сторону кафе. Со стороны смотрелось комично, что никак не вязалось с дорогим, тонкой шерсти пальто и возрастом — незнакомцу было явно за сорок.
'Наш купчишка или преуспевающий буржуа, — привычно отметил Владимир Ильич, — держится нахальненько, по-американски, но все одно, русского видно за версту'.
Покрутив головой, незнакомец уверенно сел, правильнее сказать плюхнулся на стул ближайшего столика и... и тут все пошло кувырком.
Изумление на лице посетителя полыхнуло, едва только Владимир Ильич бросил на него взгляд. При этом Ленин ни мгновения не сомневался — этих глаз, и этой придурковато-радостной улыбки он никогда не видел.
Чего только стоило его шипящее: 'Владимир Ильич! Извините, совсем не ожидал вас здесь увидеть', — будто это чучело здесь ждали.
Лидеры обладают мгновенными реакциями и звериным чутьем на людей. Это не раз выручало Владимира Ильича в трудные минуты, но сейчас опасностью от посетителя не веяло, зато вслед за изумлением от любителя выпендрежа отчетливо потянуло бесшабашной удалью, что полностью выпадало из стереотипа. Столь стремительный переход в настроении наводил на размышления.
'Странный тип. Судя по дорогому платью, выглядит состоявшимся буржуа, — Владимир Ильич хладнокровно оценивал незнакомца, — но без роскоши, что выделяет европейских дельцов, выдвинувшихся на технических продуктах. Русский. Это без сомнения. Речь правильная, без акцента. Эмигрант? Не похоже. Не из аристократов, скорее из разночинцев. Я его определенно не знаю. Откуда в таком случае он меня знает? Сейчас этот тип видел только мое лицо, значит, опознал по фотографии? Но такую можно найти только в жандармерии'.
Своим шипящим оправданием и изумлением незнакомец лишил себя возможности навязать направление разговора. Упускать такую возможность было бы глупо:
— К вашим услугам, однако, мы не знакомы, — прищурясь, Владимир Ильич сложил пополам газету, тем самым обозначив вежливое внимание. Правда, оставшаяся в руках 'L'Humanite' давала понять: сначала, уважаемый, вы должны пройти проверку на искренность.
Понял ли его визави язык жестов? На этот вопрос у Ильича появились сомнения.
— Федотов, Борис Степанович, инженер из Чили, — представился незнакомец и тут же сконфуженно поправился , — извините, до недавнего прошлого из Чили, а теперь из России.
— Присаживайтесь, согласитесь неудобно вести беседу, когда один стоит, а второй сидит. Больше походит на отчет перед начальством, — забросил первую удочку Ленин, и тут же продолжил, — и будьте любезны, удовлетворите мое любопытство: откуда вы меня знаете?
— Э-э-э, — начал было тянуть, присевший на краешек стула Федотов, но тут же, словно махнув рукой: 'была, не была', выпалил, — я вас видел на фотографии. Читая газету, вы подняли голову, и этот миг запечатлел фотограф. Ракурс совпал идеально, поэтому и узнал, — слегка запинаясь вначале, окончил посетитель вполне бодро, одновременно плотно усевшись на стул.
'В речи появились техницизмы, но это ни о чем не говорит, зато соответствует легенде инженера, из которой, надо заметить, выбивается дорогое платье. Принадлежность фотографий сомнения не вызывает, несомненно охранка! — Ленин скрупулезно анализировал ответ. — Между тем, предпочел ответить прямо, что явно указывает на желание поговорить. Вербовка? Вполне возможно. Методы полиции бывают разнообразны, но иногда приводят к обратным результатам, а иметь в охранке своего человека дорогого стоит — от последней мысли Владимир Ильич почувствовал азарт, — будем говорить!'
