— Вы сломали ее... — задумчиво проговорил герцог. — Неужели Вам не жаль ее?
— Я не сломал, я с корнем вырвал. Она тихо задыхалась и засыхала в прежних условиях. Сейчас либо Вы сумеете найти для нее лучшие, либо она быстро погибнет. Последнее кстати не аллегория. Алина не дорожит жизнью и, к моему большому сожалению, стоит ей лишь захотеть, она может покинуть этот мир, дверь для нее уже открыта. Ее держат лишь привязанности и долг. Хотите ее удержать, Вы должны стать ее самой большой привязанностью.
— Святой отец, ей нужен ребенок. Его она не сможет бросить. Только я ей его дать не могу... я никогда не нарушал клятв... но я готов закрыть глаза, на любого... я сделаю для них все...
— Вы потеряете ее, Алекс, если постараетесь принудить к этому. Пока Вы живы, у нее может быть ребенок только от Вас.
— Вы предлагаете мне умереть? Ведь даже смерть короля не освободит меня от данных ему обещаний, а сам он от них не откажется никогда.
— Нет, я предлагаю Вам смириться с тем, что у нее не будет детей. Пока не будет... а дальше все в руках Господа. Может и найдется решение, которое сейчас никому даже в голову не приходит.
— Значит, я должен жить в постоянном страхе, что стоит ей только захотеть, и она покинет этот бренный мир?
— В Ваших силах, Алекс, сделать так, чтоб ей не захотелось это.
10
Утром Алина, зашла в келью матушки Калерии, когда та молилась. Увидев, что монахиня не обернулась на звук открываемой двери, Алина молча замерла у двери, терпеливо дожидаясь конца молитвы. Закончив молиться, мать Калерия поднялась с колен, повернулась к Алине, улыбнулась и осенила ее крестным знамением.
— Храни Вас Господь, матушка, — улыбнулась ей в ответ Алина, — Я попрощаться пришла, уезжаю, супруг за мной приехал, и Катарину забираем.
Мать Калерия укоризненно покачала головой.
— Я знаю, что по самому краю пойду... помолитесь за меня матушка, очень я хочу помочь ей.
Мать Калерия ласково коснулась кончиками пальцев щеки Алины, в ее глазах сверкнули слезы.
— Я знаю, что Вы жалеете меня, матушка, и что любите, знаю... и не хотите, чтобы я забирала Катарину отсюда... только не могу я иначе... моя вина в том, что она так оступилась тоже есть... дочке моей много испытаний пережить пришлось.
Мать Калерия глубоко вздохнула и обернулась к распятию, висевшему на стене:
— Господи, прости меня грешную, ты ведь знаешь, что то, что сказать ей хочу лишь от того, что люблю ее, скажу...
— Матушка, не надо... — Алина испуганно схватила одной рукой ее за руку, а другую прижала к ее губам. — Умоляю, не надо из-за меня обет нарушать. Я в жизни себе этого не прощу...
Мать Калерия осторожно отвела ее руку от своих губ:
— Обет, Алина на пользу душе идти должен, и не во вред другим людям. Спаситель и в субботу от недугов избавлял, коли то необходимо было. Не ты ли, моя хорошая, учила меня, что во всем мера нужна? И что не грех от строго соблюдения канонов отойти, коли то на благо другим будет? Ты ведь знаешь, по какой причине обет блюду. Так что не печалься, что из-за тебя его нарушить решила. То даст Бог всем на пользу будет... и надеюсь, Господь по милости своей простит меня за это... А сказать вот что хотела: Ты дочь свою с собой не ровняй. Ты все по себе ее судишь, а она не такая и ни капли на тебя не похожа и чувства и мысли у вас разные... Она привыкла добиваться того, что хочет и ни перед чем не останавливаться. И не держат ее ни любовь к ближним, ни страх перед Господом. У нее лишь чувство самосохранения хорошо развито. Так что держать ее может лишь страх за собственную жизнь и судьбу. И сама она не любит никого, она хочет, чтоб только ее любили.
— Отца она любит, матушка...
— Если б действительно любила, разве бы посмела на его, как она думала, ребенка демона натравить? Нет, она хотела, чтоб только ее он любил.
— Почему только ее? У нее две сестры, о которых она заботилась, и которых ее отец любил не меньше ее.
— Заботилась и делила любовь отца, но только пока оставалась центральной фигурой... Вот скажи: как только это изменилось, она продолжила по-прежнему заботится о сестрах?
— Ну не совсем... Она, скорее всего, ревновала и их... Луизу, младшую сестру, даже в окно вытолкнула... Случайно, конечно, но факт остается фактом... Однако сейчас она раскаялась... Теперь она даже ко мне с любовью относится.
— Тебя она сейчас не столько любит, сколько понимает, что необходима ты ей, чтоб оградить от всех неприятностей и обеспечить неплохое существование. Не обольщайся, Алина, и на любовь ее не надейся. Если почувствует она, что сможет вырваться из-под твоего контроля, она постарается сделать это, и никакие чувства к тебе ее не остановят. Тебе очень непростая девочка в дочки досталась, и сладить с ней тебе очень непросто будет.
— Зачем Вы так настраиваете меня против нее, матушка? Хотите, чтоб я здесь ее оставила?
— Ты не оставишь, Алина. И я знаю это... И еще знаю, что предаст она тебя рано или поздно... и от того будешь ты к этому готова или нет, сможешь ты этому что-то противопоставить или нет, зависит жизнь и судьба всех, кто дорог тебе, да и твоя тоже.
— Вы хотите сказать, что я не сумею наставить ее на путь истинный и обреку душу ее на погибель?
— Этого я не знаю, Алина... Знаю лишь, что чем больше успеешь вложить в нее веры в Бога, стремления его заповедям следовать и страха, что может душу свою на вечные муки обречь, коль еще раз оступится, тем больше шансов у нее будет избежать подобной участи.
— Я постараюсь, матушка.
— Вот и хорошо. Я знаю, как непросто тебе будет, и жалею тебя очень, но ты сама путь этот выбрала.
— Отец-настоятель сказал, что Господь ведет меня по нему, потому что осуждала Вас, матушка. Вот сейчас Вашу роль на себя и примеряю, чтоб грех тот лучше осознать могла...
— Алина, так я тебе поводов для осуждения столько дала, что и не перечесть, так что это скорее мой грех, чем твой. Ты просто до сих пор поверить не можешь, что иногда лишь такие методы действенными оказываются, вот и пытаешься доказать, что лишь любовь может врачевать души, а взыскательность и строгость вовсе ни к чему. Только ты учти, с Катариной твоей ничего подобное не пройдет. Ей жесткий контроль нужен. Сил самой противостоять искушениям у нее нет.
— Отец-настоятель предупредил... Сказал, что не отпустит со мной Катарину, если не пообещаю строго следить за ней. Я, правда, надеялась, что она скоро сама поймет к чему стремиться надо, и мне надо будет лишь поддержать ее на этом пути.
— Не рассчитывай на это, горлинка моя... по правде сказать, ей лишь в монастыре место, и ты сама это знаешь.
— Не готова она сейчас Богу жизнь посвятить, а без этого в монастыре делать нечего...
— Алина... ты всей свой жизнью доказываешь обратное, осознание приходит и тут...
— Наверное... но, матушка, не вынесет она сейчас жизни монастырской... жалко мне ее... я отняла у нее единственное, чем она дорожила... ненароком отняла то, что хотела всегда иметь сама и никогда не имела...
— Я и говорю, ты с собой ее ровняешь и по себе судишь, а она не такая. Твоя дочь, не задумываясь, преступила заповеди Божьи и обрекла на погибель ни в чем неповинного младенца. Ты оправдываешь ее желание убить тебя тем, что не сумела обеспечить ей более комфортное существование, осуждая себя. А он чем перед ней провинился? Он еще не родился, а она уже видела в нем угрозу своим интересам и решила его убить. Ты представляешь, что должно быть в душе у того, кто решился на такое? Ты бы так смогла?
— Не знаю, матушка... Господь был милостив ко мне, мне такие мысли в голову никогда не приходили. Я лишь знаю, как больно ощущать, что единственный на всем белом свете родной для тебя человек не любит тебя... И знаю, как такая боль туманит разум. Мне жить от нее не хотелось. Я лишь благодаря любви отца-настоятеля смогла почувствовать любовь Бога и твердую опору в жизни получить... Если бы не он, то и не знаю, что было бы со мной... может, и убила бы кого, как знать...
— Ой, Алина, не надо. Ты про убийства не придумывай. Ты лишь душегубов-горцев, этих разбойников, да убийц без дрожи в руках убивала, причем спасая и защищая в первую очередь других, а потом уж себя, да притом с благословения отца-настоятеля... Испытав в малолетстве боль сама, ты не озлобилась, а стала других от боли и страданий защищать. Я очень хорошо помню, и как ты за Нину заступалась, и как щенка сначала от смерти спасла, а потом защищала всегда... Ты была готова даже ради твари бездушной пожертвовать и своим достоинством и собственными интересами... Мне ведь в начале казалось, что ты это делаешь, лишь, чтобы мне досадить, я лишь потом поняла, горлинка моя любимая, что ты иначе просто не можешь, так как жалеешь всех... А от дочки своей такого не жди... Никто ей не дорог, никого она не жалеет кроме себя, и не будет она ничем жертвовать ни ради кого...
— Почему Вы в этом так уверены, матушка? Ну не могу я поверить, что Катарина столь эгоистична... Должна она на доброту и ласку тем же отозваться. Должно же быть у нее хоть что-то светлое в душе. Помолитесь о ней, матушка, чтоб Господь призрел ее и помог ей душу от скверны очистить...
— Зря жалеешь ты ее, Алина, ей не жалость твоя нужна, а узда крепкая и шоры, чтоб только в нужном направлении смотрела, и свернуть никуда не могла. Я, конечно, буду молиться о ней, только мало что это даст, если ты ее так не взнуздаешь и с плеточкой в руке в нужное направление не направишь. Да при этом готова всегда будешь, что в любой момент взбрыкнуть она может, чтоб узду ту порвать попытаться.
— Буду, буду строго ее направлять и контролировать... и то, что Вы сказали мне, матушка, учту... Хоть и тяжело мне постоянно в голове держать, что дочь моя еще раз что-то против меня предпринять может попытаться... Но я понимаю, что неспроста Вы решились обет нарушить... Что-то Вы знаете о ней, что я не вижу... или не хочу видеть...
— Не хочешь, горлинка моя, просто не хочешь... Я не хотела когда-то хорошее за плохим видеть, а вот ты, наоборот, Алина, за хорошим плохое отказываешь разглядеть.
— Уж коли Вы говорить стали, матушка, скажите, неужели Вы и правда, как только что сказали, раньше считали, что я за Нину, да и за щенка заступалась, лишь, чтобы досадить Вам?
— Да, Алина. Уверена была. Думала, что противостоять мне пытаешься лишь по гордыни своей... я ведь и отцу-настоятелю не верила, полагала, что привязался к тебе просто он и потакает во всем поэтому... Казалось мне, что спасение души возможно лишь при строгом соблюдении канонов и правил. А оказалось, что правилами этими я душу свою замуровала, и глуха стала и к состраданию, и к любви, и к промыслу Божьему... и сама, уверовав в безгрешность свою, в грех впала, демонам на радость, да потеху... И ведь если быть до конца откровенной и с Нины строже взыскивала из-за того, что ты защищала ее, а уж про щенка и говорить нечего... Не могла я при тебе поступить иначе, казалось мне, что достоинство свое этим уроню и правила, что отстаиваю, предам. В общем, пока ты демона мне, что смеется у меня за спиной, не показала, была я уверена, что противостоишь ты мне и всячески в искушение ввести пытаешься, и щенка для этого притащила, и Нину с пути истинного сбиваешь, и отцу-настоятелю голову заморочила... Одним словом обвиняла я тебя во всех грехах, и видеть не хотела, что грехов никаких и нет, а есть любовь, забота и сострадание. Так что, горлинка моя, пыталась я разглядеть соринку в твоих ясных очах, не замечая бревна в своих. В чем все это время каюсь...
— Бревен в глазах и у меня достаточно, так что про сор и ясные очи не утрируйте, матушка. И вообще я не к тому спросила... Я уверена была, что Вы все про меня знаете, лишь переделать пытаетесь... И тогда я действительно противостояла Вам, только не с целью досадить. Я почти святой Вас считала, но очень хотела, чтоб Вы поняли, что нельзя с других требовать то, что Вы для себя нормой определили, у каждого своя планка, и я уверена была и тогда, да и сейчас, что Господь радуется всем попыткам совершенствования души, а не лишь безупречно идеальным. Нина старалась, а то, что сил у нее не хватало, так то не вина, а беда ее была. А когда Вы взыскивали с нее так сурово, у нее совсем руки опускались... Боялась она Вас очень, а если в душе страх, любовь за ним не разглядеть... Мне же так хотелось поделиться со всеми тем, что я узнала, что каждый может чувствовать любовь Бога... Вот я и старалась это до нее донести и поддержать ее, и внушить ей, что Вас нечего бояться. А со щенком еще проще. У меня же никогда не было ни игрушек, ни друзей... и вдруг живая, пушистая игрушка, умеющая радоваться, печалиться и даже полюбившая меня и ставшая моим преданным другом. Да я что угодно была готова сделать, лишь бы его никто не обидел и не разлучил нас. Хотя если бы тогда я увидела, что ему хорошо без меня у нового хозяина, я бы отступила и вернулась бы без него...
— Кстати всегда спросить хотела, почему ты не боялась?
— А чего бояться? До того как я почувствовала любовь Бога, ни смерти, ни боли я не боялась. Мне было так больно на душе, что к смерти я стремилась, а боль могла или привести к смерти или заставить забыть о боли в душе... А после того, как я ощутила любовь Бога, мне вообще ничего страшно не стало. С ней вообще не страшно ничего.
— А демонов ты и сейчас видишь?
— Нет, слава Богу... Это тяжело очень — их видеть... Сейчас я их вижу, только если очень хочу увидеть и прошу о том Господа... Если бы я их постоянно видела, с ума бы сошла уже наверное... кругом меня столько грязи, что вокруг их должна быть просто толпа немереная...
— Ты необыкновенная, Алина... — монахиня нежно притянула к себе герцогиню, обняла и поцеловала, — как же тебе должно быть тяжело в миру, деточка моя дорогая. Дай Бог тебе сил выдержать все, и спаси тебя Господи, — она перекрестила ее, — Пока я жива, всегда о тебе молиться буду... И о детях твоих буду, и о супруге, чтобы позволил вам Господь достичь семейного благополучия и взаимопонимания, горлинка моя. И чтобы вел он тебя по жизни тем путем, что сам для тебя уготовил.
— Спасибо, матушка. Я о Вас тоже всегда молюсь.
— Я знаю о том... — кивнула мать Калерия, еще раз поцеловала герцогиню и снова перекрестила. — Иди с Богом, моя хорошая.
Когда Алина вышла монахиня вновь опустилась на колени перед распятьем:
— Господи, помоги ей... Помоги достойно по пути тобой ей предназначенному пройти... ты много испытаний ей на пути уготовил, дай ей сил выдержать все... и не дай никаким злым силам это сокровище уничтожить, дай им насладиться в полной мере всем, кому посчастливиться на своем пути с ней соприкоснуться, так же как мне даровал это когда-то...
Мать Калерия прикрыла глаза, вспоминая.
— Алина, твой щенок опять налил лужу на пороге храма. Я ведь говорила, чтоб ты не смела спускать его с веревки, — раздраженно проговорила мать Калерия в упор глядя на синеглазую девочку с длиной каштановой косой.
— Я сейчас уберу, матушка, — та развернулась в сторону храма.
