Рукопись из Тибета.

Когда на окружавший нас ландшафт легли вечерние тени, взмокшие и изнемогающие от усталости, мы, наконец, осилили вертикаль, завершившуюся фирновой* площадкой. За ней открылась ослепительно сияющая вершина Кайласа.

Забравшись на площадку, мы тут же повалились на снег, загнано дыша и раскинув руки, слушая, как в висках стучит кровь, да частит сердце.

— Остался последний рывок, — прохрипел я, повернув голову в сторону вершины.

— Да, Учитель. Мы почти у цели, — смахнул со лба пот Хо. После чего снял с пояса флягу с водой, и мы прополоскали горло.

Метрах в двадцати впереди, у снежной кромки, в скале темнела широкая расщелина, которую можно было использовать для ночевки.

Когда мы вошли под ее гулкие своды, откуда размерено капало, тибетец поджег вынутый из рюкзака фаер*, и брызнувшие струи холодного огня осветили фантастическую картину.

Сверху, подобно органным трубам, отсвечивали сталактиты*, под ними в каменной чаше блестела вода, а в глубине просматривались контуры громадного животного.

— М-мамонт, — опупел я, а Хо едва не выронил фаер.

Доисторический зверь вмерз в массив льда, опустив вниз поросшую шерстью глыбу головы и пригнув колени.

— Как он здесь мог оказаться, кущо — ла? — прошептал монах, когда мы подошли ближе, пораженные увиденным.

— Скорее всего, в результате природного катаклизма, — тоже шепотом ответил я, коснувшись ладонью холодной поверхности.

После этого мы зажгли второй огонь и, осторожно ступая, осмотрели все пространство. На северной боковой стене, уходя вверх изломами, поблескивала желтизной неширокая прослойка.

— Золото, — ковырнув ледорубом, — сказал Хо, передавая мне пористый кусок.

— Похоже, — взвесил я его на руке и отложил в сторону. — Вот уж точно, мистическая гора, — промелькнуло в голове. — Сплошные открытия и тайны.

Ночевку мы устроили рядом с входом, там было суше и теплее, раскатали спальные мешки, а потом разожгли спиртовку.

Вскоре на ней закипел чай из ледниковой воды, а потом зашипели консервы.

Для успокоения нервов и поднятия тонуса после стольких впечатлений, мы хлебнули из медицинской аптечки немного спирта и подкрепились, после чего тибетец влез в спальник и уснул.

Я же вынул из рюкзака дневник (прихватил его, чтобы делать записи "по горячим следам"), подживил огонь дополнительной таблеткой и щелкнул шариковой ручкой.

Примерно через час, все прилежно записав, спрятал дневник в рюкзак и забрался в мешок. С чувством выполненного долга.

Ночью мне снились мы с Хо, в шкурах и с дубинами, улепетывающие от мамонта, который настигал нас, победно трубя в хобот.

Проснулся я от пронизывающего холода и далекого гула в горах. Там что-то обрушилось.

Тибетец уже разжег спиртовку, на которой варился чай, а сам проверял снаряжение.

Когда над Гималаями разгорелся день, покрывший все кругом дрожащим серебром марева, мы в связке, надев солнцезащитные очки, шли по склону к куполу горы. Который становился все ближе.

Под ботинками скрипел и визжал плотный снег, колкий ветер холодил щеки, но мы упорно продвигались к цели.

Ровно в полдень ступили на плоскую вершину Кайласа, застыв в немом восхищении.

С головокружительной высоты, лежащий под нами Мир, выглядел словно картина великого художника. И вся она играла непередаваемой палитрой красок, теней, от плывущих ниже вершины облаков и дрожащим в воздухе светом.

— А-а-а! — сорвав шапки и размахивая ими над головами, завопили мы в гибельном восторге.

Над необъятными просторами, покатилось раскатистое эхо.

Но оно почему-то не затихло, а, все усиливаясь, вернулось назад, превратившись во вселенский рев, который заполнил все вокруг без остатка.

Солнечный свет на глазах померк, на вершину опустился клубящийся туман, из которого, материализовавшись, на меня апокалиптически уставились ГЛАЗА. Те, что я уже знал и видел.

Рев тут же стих, воцарилась мертвая тишина, а ОНИ придвинулись вплотную.

Внутренняя трепеща в священном ужасе, я, было, приготовился услышать ЕГО, но такого не последовало.

Гору тряхнуло, и я полетел вниз, вопя от ужаса и завинчиваясь в стопор.

Полет показался необычно долгим, как во сне, а затем гуру потряс удар, сознание померкло.

Когда оно прояснилось вновь, все было как в первый раз.

В той, прошлой жизни.

Мое тело, внешне целое (даже не оторвался рюкзак), лежало на спине раскинув руки у трещины с мамонтом и незряче пялилось вверх, остекленевшими глазами.

Душа же трепетала над ним, внутри что-то хлюпало и подвывало.

— Молчать! — пробубнил я. Там всхлипнуло и замолчало.

Потом, осваиваясь, я, чуть полетал вокруг, а затем воспарил вверх. На вершину.

Ее снежная шапка с противоположной от моего падения стороны исчезла, а на обнажившейся скальной площадке сидел и торжественно молился живой Хо. Посылая мне привет в новой жизни.

Кругом снова стояла вселенская тишина, небо было голубым и безоблачным.

Возвращаться к своим бренным останкам не хотелось, и я завис рядом с монахом. Как-никак живой человек. Все веселее.

Шерп между тем отбил завершающие поклоны, встал, вскинул на плечи рюкзак и стал спускаться вниз, по уже проторенной тропе, часть из которой сохранилась.

Я по воздуху грустно поплыл за ним, что было естественно много легче.

Ближе к вечеру Хо, бормоча мантры, добрался к нашей последней стоянке, осмотрелся и, увидев мое тело на снегу, издал возглас удивления.

Затем бросился к нему, надеясь отыскать искру жизни. Та, естественно, отсутствовала.

Несколько минут он посидел рядом, в глубоком раздумье, далее взял тело на руки и, кряхтя, внес в пещеру. Положил его перед древним животным, извлек из кармана два файера, укрепил в трещинах и поджог. Все озарилось ярким светом.

Далее, освободив труп от рюкзака и сняв свой, отодвинул их в сторону, взял ледоруб, попробовав ногтем жало, и в течение часа выдолбил во льду рядом с мамонтом, что-то вроде саркофага.

Потом, связав платком руки на груди, осторожно поместил туда останки (сверху на лицо Увааты упала первая капля) и погрузился в нирвану, что-то бормоча и вздыхая.

— Добрая душа, — незримо прослезился я, повиснув рядом.

Спустя некоторое время монах вышел из пещеры и (живому — живое) занялся хозяйственными делами.

У входа зашипела спиртовка с банкой концентратов на ней, а Хо, усевшись на камень, стал разбирать мой рюкзак с вещами.

Весь шоколад он переложил в свой, а потом наткнулся на дневник в кожаном переплете, начав его листать. С первого листа до конца записей.

— Ты описывал наше восхождение Учитель, — оглянулся назад. — На непонятном языке. Я дополню твой последний день в этом мире на тибетском. Вынул из петельки ручку.

Вскоре под моей конечной записью возникли столбики иероглифов. Под ними Хо поставил время и дату: полдень тринадцатого дня пятого месяца, год Металлического дракона

После чего вернул ручку на место, закрыл дневник и сунул в карман своего рюкзака. Застегнув клапан.

Далее отужинав, монах уселся в кармической позе на пороге пещеры, над которой в небе висела желтая луна, погрузившись в медитацию.

Я попытался тоже это сделать, но не сумел. Не иначе для сеанса требовалось тело.

Потом мою бедную душу сморил сон (сказалось нервное потрясение), а когда снаружи забрезжил рассвет и она, вся заиндевев, проснулась, Хо в пещере не было.

-Бр-р-р, — встряхнулся я на своем вещмешке, а потом услышал со стороны обрыва звон железа. Тибетец приступил к спуску.

Я с трудом взлетел вверх (душа отсырела) и поплыл к своей могиле. За ночь тело покрылось оболочкой льда, став напоминать мумию.

— Ну что же, прощай лама Уваата, — беззвучно сказали губы. — Ты навсегда остаешься здесь. А я вскоре отправлюсь к Творцу. Не иначе на страшный суд. Он что-то здорово рассердился.

Далее, заклубившись в воздухе, душа выплыла на свет и спланировала по вертикале к висящему на стропе Хо, защелкивающему карабин на нисходящей опоре.

Спускался он в два раза быстрее, чем мы карабкались вверх. Изящно и красиво.

Каждые пятнадцать минут отдыхал на выступах, а затем продолжал снова.

К полудню вторых суток мы были у подошвы.

Там тибетец, вознес благодарность Богам, подарившим ему возвращение на землю, после чего, немного отдохнув, зашагал в сторону древней обители.

Когда он сообщил отшельникам о случившемся, те восприняли известие как должное.

— Гуру Уваата удостоен великой милости, — торжественно изрек старший. — Скоро он предстанет перед Создателем, и тот воздаст ему по заслугам.

" А потом догонит и еще воздаст" — горько подумал я с долей иронии.

— Ваши люди здесь были два солнца назад, — продолжил второй. — Доставив нам все необходимое.

— Святой был человек, лама Уваата — вздохнул старший брат. — Помолимся за него. И все трое вознесли небу молитвы.

На следующее утро Хо добрался к стоянке вертолета, где сообщил ту же весть. И я снова услышал о себе добрые слова. Что было приятно.

Далее живые устроили на берегу небольшую тризну, после чего мы все вылетели в Лхасу. Где из дворца Панчен — Ламе была отправлена соответствующая телеграмма.

Весть о моей кончине тут же облетела Тибет и вскоре достигла Пекина, но что было потом, я не увидел.

Поскольку плыл в просторах Космоса, готовясь встретиться с НИМ. Однако на середине пути что-то изменилось.

Душа почувствовала притяжение Земли, полет замедлился, и она застыла в невесомости. Это длилось один миг, а затем со скоростью метеора я понесся вниз. Звездой прочертил небосвод и исчез. Блеснув вспышкой.

...В уши лилось пение птиц, какие-то крики, я чихнул и размежил веки.

Застилавший глаза туман исчез, передо мной открылась песчаная коса, а за ней до боли знакомая река, с перевитыми лианами деревьями на другом берегу. В кронах которых прыгали и резвились обезьяны.

— Что за черт?! — вскочил я, озираясь по сторонам, и вдруг узрел непостижимое.

Вместо ног у меня были волосатые лапы с четырьмя когтями, выше них мощная, покрытая черной шерстью грудь, а при повороте головы, взгляд выхватил позади роскошный хвост с белой подпалиной, нос же учуял горький запах полыни.

Ау-у-у!! — оглушительно взыл я и, подбежав к кромке воды, в страхе в нее уставился.

Оттуда на меня смотрела морда тибетского мастифа.

Я тут же отпрыгнул назад, жалобно заскулив. От безысходности и отчаяния.

По каким-то своим соображениям, Творец релаксировал меня в собаку.

От обиды навернулись слезы на глазах, — где в мире правда? После чего я опустился на песок и положил голову на вытянутые лапы.

Да, я не стал праведником в той, второй своей жизни, но старался делать добро, по мере сил и возможностей. За что же вот так со мной? Лучше бы стер в пыль, — крутились в голове мысли.

Затем внутри что-то шевельнулось — я прислушался. То были составляющие.

— Ну, и чего ты скулишь? — первым высказался моряк. Всегда бывший оптимистом. — Ведь мог превратить в осла или барана. Опять же, собака друг человека и существо высшего порядка.

Другие тоже привели ряд доводов в ее пользу, и настроение несколько улучшилось.

"Ну и пусть собака" — встав на лапы, содрогнул я мощный торс, отряхивая с шерсти песок. — Как говорят, что Бог не даст, все к лучшему.

Кстати, тибетский мастиф собака будь здоров. Медвежьей силы, недюжинного ума и настоящий друг человека.

Внезапно мой чуткий нос уловил в воздухе незнакомый запах, я тихо зарычал и принюхался.

Спустя пару минут на косу из леса вышел смуглый, лет пятнадцати мальчик, с луком и стрелами в руках, направляясь в мою сторону.

Чем ближе он подходил, тем больше кого-то напоминал. Я заволновался.

Увидев перед собой необычного зверя, мальчик застыл, издав удивленный возглас. В ответ мой хвост дружелюбно вильнул — "не бойся".

Мальчик сделал вперед еще несколько медленных шагов, и я увидел на его груди блестящий алмаз на золотой цепочке.

Это был мой с Лисаной сын, в чем я не сомневался.

— Приветствую тебя, о, зверь, — сказал, остановившись передо мной мальчик. — Я Уваата, — приложил к груди ладонь. — Будем друзьями.

— Гаф-ф! — басовито ответил я, протягивая ему лапу.

А затем мы пошли по косе, в ту сторону, где была деревня.

Тихая речная волна замывала наши следы на песке, а в моих ушах торжественно и всепобеждающе звучала песня

Ветер ли старое имя развеял,

Нет мне дороги в мой брошенный край,

Если увидеть пытаешься издали,

Не разглядишь меня, не разглядишь меня,

Друг мой прощай...

Я уплываю, и время несет меня с края на край,

С берега к берегу, с отмели к отмели

Друг мой прощай. Знаю когда-нибудь,

С дальнего берега давнего прошлого,

Ветер весенний ночной,

Принесет тебе вздох от меня.

Ты погляди, ты погляди, ты погляди,

Не осталось ли что-нибудь после меня,

В полночь забвенья на поздней окраине,

Жизни твоей, ты погляди без отчаянья.

Ты погляди без отчаянья.

Вспыхнет ли, примет ли облик безвестного,

Образа будто случайного,

Примет ли облик безвестного образа,

Будто случайного...

Это не сон, это не сон,

Это вся правда моя, это истина.

Смерть побеждающий вечный закон,

Это любовь моя, это любовь моя,

Это любовь моя, это любовь моя...

Эпилог.

За открытым окном лоджии, в которое от близкого озера лилась ночная прохлада, спал столичный мегаполис.

Сидя у мерцающего экрана компьютера и завершив правку лежащей передо мной рукописи, я скопировав текст для отправки.

После этого набрал электронный адрес одного известного издательства, прикрепил к нему файл и еще раз пролистал страницы.

Бандероль, с рукописью в кожаной обложке, доставила мне почта России, а местом отправки значилось: КНР. Округ Тибет. Лхаса.

Когда я вскрыл упаковку и открыл обложку, на титульном листе увидел свой московский адрес, исполненный собственной рукою.

"Что за черт?" — мелькнуло в голове, и я стал листать страницы

Там, моим же почерком, было написано то, что изложено выше. Только в дневниковом варианте.

Прочтя за ночь все записи, я сначала подумал, что сошел с ума и утром навестил знакомого психиатра.

Тот, осмотрев пациента и проведя несколько тестов, сказал, что пока нет. Воспринимаю все адекватно.

Вернувшись домой, я прочел дневник еще раз, начиная что-то понимать, за исключением иероглифов.

Их перевел мне однокашник по ВКШ, долго служивший на Востоке.

— Оттуда взял? — возвращая мне копию в названной части, поинтересовался он.— Информация заслуживает внимание.

— Пока секрет, — сказал я. — Бывай (пожал приятелю руку). И мы распрощались.

Спустя несколько дней глубоких размышлений и анализа записей, я пришел к выводу, что так действительно могло быть, и решил их опубликовать, придав соответствующую форму.

Наш мир непостижим, и в нем есть все.

А самое главное — Жизнь. Вечная и неповторимая.

Далее я щелкнул клавишей отправки, и текст унесся на берега Невы.