Ярко-голубое, без единого облачка, небо и высокое солнце радовали
глаз. Бескрайнее, доброе, ласковое море умиротворенно вздымало
и несло нас на своей зеленовато-голубой груди. Отец сделал что-
то вроде люльки, переплетя боковины мачты канатами, и усадил
меня туда. После полудня он, сквозь легкую воздушную дымку,
разглядел землю. Это очень обрадовало нас, и мы вознесли
благодарственную молитву покровителю путешествующих Уту,
Земля сначала приблизилась, а потом неумолимо начала удаляться, и отец принял решение оставить мачту и плыть к земле.
Я забралась на его широкую, надёжную спину и ухватилась за
длинные волосы. Когда, отталкиваясь ногами от мачты, отец
случайно расцарапал в кровь ступню, он с грустью произнес: "Увижу
ли я завтрашний день", — и истово взмолился богу моря, прося у
него защиты от акул.
Мы долго плыли. Морская вода очистила, промыла и присолила
рану, она не кровоточила и отец успокоился. Уже близка была
низкая песчаная коса острова, далеко выступавшая в море, когда
появилась акула и принялась рыскать около нас, примеряясь. Отец,
продолжая плыть, следил за ее гибким, мощным телом, кружившим
вокруг своей жертвы, все более приближаясь. К концу каждого
третьего круга акулы он зажимал мне рот и нос ладонью, глубоко
нырял и плыл под водой. Акула, потеряв из виду добычу, начинала
всякий раз охоту вновь.
До косы оставалось не более тридцати локтей, когда я
захлебнулась и сильно закашлялась. И тут отец, занятый мною,
перестал наблюдать за акулой, а она, проплывая рядом, задела
его плечо и содрала большой кусок кожи. От крови голодная после
шторма акула обезумела и набросилась на нас, выставив два ряда
страшных зубов. Прижав меня к себе, отец отбил ногами первый
ее наскок, но акула с холодной яростью бросилась вновь и сомкнула
разинутую пасть на ноге отца. Она не успокоилась, пока не откусила
и вторую ногу. Истекая кровью, обессиленный, отец плыл к берегу
до тех пор, пока его руки не коснулись дна. И здесь он потерял
сознание, и его голова скрылась под водой, но я тут же приподняла
ее. Не приходя в себя, отец умер.
Шеми затряслась, забилась в рыданиях, ибо эта боль была
вечной. Муж и дети обняли ее. Девочки забрались на колени к
матери и, тукаясь носиками в щеки, принялись целовать ее. После
того как она, несколько раз глубоко вздохнув, успокоилась, повествование продолжил Мешда.
— В тот день мы с моей матерью собирали на косе ракушки для
бус. Там мы и нашли ее. Она молча стояла в воде и, дрожа, прижималась щекой к лицу своего отца. Матери стоило больших трудов, не зная языка, уговорить ее поесть и, оставив умершего, пойти с нами. Я был единственным ребенком в семье, ибо лоно матери моей больше никогда не открывалось родами, а ей всегда хотелось иметь
девочку. Мы с отцом жалели грустную, маленькую Шеми, а мать
очень любила ее, ласковую, послушную, и удочерила, чтобы не
отдавать в храм. Там бы, конечно, Шеми, как и всем сирым, дали
приют, накормили и одели, но она сама и ее дети были бы навсегда
рабами.
На обряде удочерения присутствовали все наши ближайшие
родичи. Как принято, мама легла в нарядную постель и протащила
Шеми под юбкой к ногам, как бы родила ее на свет. Затем мама
приложила Шеми к своей груди и дала ей пососать грудь. После
этого мать и приемная дочь, омытые теплой водой и связанные
вместе цветочной гирляндой, на виду у приглашенных
родственников четыре раза обошли постель. И наши боги стали
богами Шеми, и наш дом стал ее домом. Отец взял ее на руки,
вознес к небу и во всеуслышанье произнес: "Мой ребенок!" А потом
было обычное праздничное угощение, посвященное увеличению
семейства.
Гаур, ну-ка, принеси табличку удочерения нашей мамы, —
легонько подтолкнул сына Мешда. Гаур стрелой взбежал по
лестнице, заскочил в комнату отца и без промедления возвратился.
Приняв от него табличку, Аннипад поднялся и в благоговейной
тишине громко и отчетливо прочитал документ, заверенный
списком свидетелей. "Шеми по имени, от лица ее самой, Урсатаран,
гончар, сын Шунумуна, гончара, в качестве дочери взял. В
будущем, когда бы то ни было, если Шеми Урсатарану, отцу своему
скажет: ты не мой отец, — то она должна быть отдана храму; а
если Урсатаран скажет Шеми: ты не моя дочь, — имущества своего
он лишится. Именем бога Ана, бога Энки и эна Уренки они
поклялись. Год, когда эном Города стал энси Уренки."
Опустив табличку, Аннипад глубоко задумался.
— Да, Пэаби, твой дед — герой. Преклонение вызывает его воля
к сохранению жизни своего семени. Дух божий обитал в нем. Скажи
о, почтеннейшая, — обратился он к Шеми, — не сохранилось ли в
твоей памяти название реки, на берегах которой обитало ваше
племя? Мой друг, кормчий Урбагар, бывал во всех известных
шумерам заморских странах, а о многих других знает из рассказов иноземных мореплавателей. Он мог бы сказать, где твоя отчизна
и как туда доплыть.
— Я, господин мой, за эти годы запамятовала не только название
реки, но и язык своего племени. Помню лишь имя матери: Лидду.
Все вновь уселись за праздничный стол и принялись за еду.
— Шеми! — позвал из соседнего двора звучный мужской голос, —
что Мешда, все еще никак проснуться не может?
— Я скоро зайду к тебе, Мебурагеши, — отозвался Мешда, —
подожди немного.
— Приходи скорее, а то после вчерашнего что-то голова гудит.
Аннипад, взглянув на низко стоящее солнце, налил в чашу чистой
воды и, встав перед гончаром, поклонился ему в ноги и подал чашу
в знак признания его старшинства. Тот от удивления встрепенулся
и, приняв чашу, уставился на энси.
— О, высокочтимый отец лучшей, прекраснейшей девушки во
вселенной, сверкающей как солнце! Дозволь мне в этот светлый
день просить тебя, благочестивый хозяин древнего дома,
благословенного богами, отдать мне в жены дочь твою Пэаби.
Таково нерушимое слово бога, повеление заступницы всех
влюбленных, великой Инанны, владычицы жен, произнесенное ею
сегодня на рассвете. Да сбудется воля божья! — и юноша трижды вознес
руки к небу. Поцеловав в лоб Аннипада, Шеми ответствовала ему
первой:
— Сын мой, ты хороший, честный юноша и достойный человек.
Кто столь славен в Городе, как ты? И ведомо мне: Пэаби тебя
очень любит. Мы бы с мужем иной судьбы нашей дочери и не
желали! Но что скажет всесильный эн, отец твой, да продлятся
его годы бессчетно? Одобрит ли он твой выбор? Пэаби — девушка
из дома простого горшечника, и тебе известно, кто ее мать!
Мешда, не сразу осознавший, о чем просит энси, заметно
протрезвел.
— Ты, Аннипад, оказал всему нашему роду великую честь! —
сказал он, немного заикаясь от волнения. — Что может быть
достойнее и желаннее для шумера, чем породниться с семенем
божественного Зиусудры, нашедшего жизнь долгих дней? Мой дом,
Аннипад, всем тебе обязан, и я — друг твой. Хотя дочь и обещана Энметену, сыну соседа моего, я бы не стал препятствовать ее
счастью. Мебурагеши, в конце концов, меня поймет: большая
любовь — редкий дар, и богиня наделяет ею избранных. Мебурагеши
— мой друг, и долго держать обиды не будет. И потом, у меня есть
еще две дочери! Однако, Аннипад, должен сказать тебе прямо: я
нисколько не сомневаюсь в том, что отец твой не позволит
будущему эну жениться на девушке-нешумерке, а воля отца — воля бога. Будь милостив, переговори с эном, а затем поступай, как просит душа
твоя.
Аннипад заспешил.
— Хорошо, я поговорю с отцом. Надеюсь, что еще сегодня я
смогу войти в твой дом со свадебными дарами, и поэтому не
провожай меня!
— Да хранят тебя боги, — напутствовал его гончар.
Юноша почти бегом пересек безлюдный Город. У дома эна он
остановился, уперся руками в цветные полуколонны широкого
входа, отделанные сливочно-желтым алебастром, и еще раз все
обдумал. "Нет, не посмеет богобоязненный отец препятствовать
повелению Небесной владычицы, даже несмотря на то, что, женясь
на иноплеменнице, он нарушает один из основных запретов их рода.
Этот брак — провидение господне!"
У окна центрального зала, стены которого украшала трех-
цветная керамическая мозаика, имитирующая плетеные циновки,
на низеньких табуретах, за невысоким квадратным столиком,
сидели эн и его брат Тизхур и играли в нарды-шашки. У столика,
на полу, покрытом сплошным голубым фетром, стояла серебряная
ваза с фруктами и сластями. Молодая рабыня, опустившись на
колени, растирала эну пятки. В дни празднества в честь Инанны главный слуга бога Энки был свободен от своих каждодневных обязанностей: боги отмечали возвращение Думузи из Страны без возврата в небесном чертоге великой богини.
Аннипад поздоровался, склонившись перед отцом и дядей, и с
опасением взглянул на доску. У азартного, злившегося при
проигрышах эна уже все восемь камней стояли на доске. Юноша
обрадовался и у него отлегло от сердца. Эн, сделав удачный ход,
поддел брата:
— Ну, что теперь скажешь, Тизхур, может быть, начнем новую
партию?
— Сдаваться я, дорогой мой, пока не собираюсь, все в руках
божьих, — парировал Тизхур, делая свой ход.
— А тебя что привело ко мне сегодня, сын мой?
— О, отец! Ведь сказано: жена — будущее мужчины! Может
быть, мне будет дозволено жениться?
— Разумеется, когда захочешь. Жизнь твоя не будет полной и
совершенной, если ты не станешь мужем хорошей жены и отцом
нескольких сыновей, убежища твоего. Воистину, иметь жену — это
по-человечески, но иметь сыновей — это по-божески! — Эн сделал
ход и отпустил рабыню.
— Счастье — в женитьбе, а, подумав, — в разводе, — откликнулся
жрец богини Инанны, сделав свой очередной ход.
— Ты, Тизхур, прав в том случае, когда жена капризна, вечно
всем недовольна и сварлива. И хуже всего, если не уверено в ней
сердце мужа, тогда демон ревности изгложет душу — ни есть, ни
спать не даст! Но добродетельная жена всегда воздаст мужу
добром, а не злом во все дни жизни своей... Хорошая жена умеет
угадывать желания мужа и поступать сообразно им. Цена такой
жены — превыше жемчугов.
— Так-то оно, так, о мой мудрый старший брат. Однако, нет
вечного счастья в супружестве, ибо привычка убивает желание.
И какая она, твоя избранница, дитя мое? — повернулся
многоопытный Тизхур к Аннипаду. — Наверное, как лучистый
Наннар затмевает звездные светы, так и пред сиянием ее красоты
все меркнет?
— О, дядя, — Аннипад понизил голос, ибо прекрасное тихо названо,
— она — масло и сладкие сливки, а свежа — как вода родника! Она —
словно полная блага кладовая Энки! Ее ароматные волосы —
залитая солнцем крона священного кедра! Подобны гладкой
раковине ее шея и плечи! Ее упругие, круглые груди — цветочные
чаши! Округлы и стройны ее бедра, словно жертвенная ваза! А
дыхание ее благовоннее, чем запах душистых лужаек! Когда я с
ней, мое сердце тает, словно соль под струями дождя!
— Скажи, дитя мое, ты вчера в храме не был среди просящих любви? Тебе, случайно, на грудь не попали капли молока
священной белой коровы из желтой алебастровой чаши?
— Нет, о брат моего отца. Стрела любви из лука ее бровей
ударила в мою грудь много раньше.
— Ты помнишь, Тизхур, красавицу-рабыню, мою первую любовь?
Воистину, голод не знает вкуса, сон — удобства, а страсть — стыда!
Помнишь, как я страдал, когда отец наш, несмотря на мои мольбы,
выдал ее замуж за раба-пастуха и отослал из храма? Как давно
это было! А теперь, брат мой, я чувствую, что сила юности
покинула мои чресла, как сбежавший осел — оскудевшее стойло. Что-
то рано дряхлеть я начал. Ах, если бы мое тело могло снова стать
юным!
— Ты победил, о мой мудрый старший брат. — Тизхур аккуратно
разложил круглые камни вдоль игральной доски, выложенной
лазуритом, сердоликом и перламутром, и пристально посмотрел в
глаза брата. — Я подумаю, милый Уренки, как можно помочь тебе
в этом. Не отчаивайся, средство для исцеления найдется. Бог дает
здоровье тому, кто воистину желает этого. — Жрец подошел к юноше
и обнял его за плечи. — Счастье любви в том, чтобы любить, дитя
мое! Поведай же нам скорее, Аннипад, кто она и из какого рода?
Могу поспорить, что она из рода какого-нибудь дамкара! У кормчих
красивые дочери. У меня были на примете для тебя невесты: одна
— из дома довольно почтенного дамкара, а другая — девушка из
нашего рода, тоже красавица.
— Нет, дядя, она из скромного рода горшечника. Это ее отец
выступал тогда на общем собрании и повлиял на его исход.
— Понятно. С его дочерью ты провел несколько дней в горах и
до сих пор пылаешь неутоленной страстью!
— Не совсем так, дядя. Только вчера, после ритуального танца,
ее лоно приняло мое семя.
— Горшечник Мешда простой, но умный и порядочный человек,
— заметил эн, — богиня его рода — Нинсихелла, дочь нашего Владыки.
Ну что же, хотя и породниться с ремесленником — не велика честь,
но с древним домом Нинсихеллы, когда-то отделившимся от
нашего, вполне можно; владыка Энки, знающий будущее, одобрит.
— Есть и еще одна преграда, отец мой. Мать Пэаби — не шумерка. Маленькой девочкой, сиротой, она попала на Дильмун после
кораблекрушения. Ее родители хорошего рода, она рассказывала.
Ей можно верить.
Эн и главный жрец Инанны быстро переглянулись. Тень
озабоченности сменила праздничную приветливость их лиц.
— Пэаби, Пэаби, — припоминал Тизхур, — такая высокая, статная,
золотоволосая? — Аннипад кивнул головой. — Редкой красоты
девушка! Да, она не шумерка.
— Тебе, сынок, любимому мною и своим дядей, хвалимому
породившей тебя матерью, разве не ведомо, что зло все то, что
подрывает силу и влияние нашего рода?
— О дитя мое, о радость моего сердца, — грустная улыбка опустила
уголки тонких, четко очерченных губ Тизхура. — Ты — будущее
нашего рода, залог нашей власти. До сих пор ты был опорой отца
во всех его делах и безупречен, как квадрат. Сможешь ли ты быть
его преемником, если женишься на иноплеменнице? А сыновья
твои? И разве одной Пэаби боги даровали красоту и прелесть?
— О отцы мои! — Сердце юноши судорожно билось. — Люди видели,
да и сами вы не раз рассказывали, что во время моего рождения
небесный огонь, уже устремившийся к земле, вновь вознесся вверх
и исчез в небе. Этим знамением боги явили и предвестили близость
мою к небу, к ним, богоизбранность, превосходство над всем
земным в достижении того, что суждено. О отец, о, дядя, разве я —
враг роду своему? Разве посмел бы я нарушить заповеди рода? —
