Кокаин еще бродил в мозгах, щекотал, мысли летели то неудержимым вихрем, то замирали, качаясь на пуантах воспоминаний. Балет Кула так и не полюбил. Из любопытства сходил взглянуть на Кшесинскую. Корова, вообще никакого сексопила. В Петербурге полным полно шлюх в три раза моложе и в тысячу раз дешевле. А этаких балерин пусть вырождающиеся аристократы трахают. Она даже и без макияжа была.
На баб тратиться не было смысла. Свободные средства есаул вкладывал в кокаин. Уже двенадцать фунтов ждали в тайнике, еще партию можно будет забрать завтра с утра. Таможни, хе-хе, нет, и великолепного кокса хватит до конца жизни. Нет, пан Кулаковский не наркоторговец, не для перепродажи брал. Завтра финал операции, и даже малый процент, выплаченный заказчиком, позволит жить обеспеченно. Очень обеспеченно. Кула подумывал об Аргентине. В XXI заокеанская окраина стала вполне цивилизованной страной. Негров и москалей там не так густо, жить можно. Бесконечной борьбе за независимость можно помогать и оттуда. Вернуться, уладить дела с финансами, и не торопясь, отбыть...
Он стоял на палубе в белых, цвета кокаина, штанах-карго, в шелковой вышиванке, яхту слегка качало, закатная вода казалась черной, на горизонте мигали огоньки...
Кула очнулся. Вот же они. Чуть не пропустил...
Двое подопечных подходили к подвалу. Обнаглела русская интеллигенция, вообще не боятся. На миг замерли, спустились по ступенькам и скрылись из виду.
— Сейчас будет тебе, Олексей Иванович, уся Нобелевская премия, кишками в наружу. Ну, земля вам стекловатой, — прошептал наблюдатель, поспешно пригнулся за подоконником, и, держа двумя руками пульт, поочередно послал оба радиосигнала.
Мгновенно донесся приглушенный взрыв. Понятно, ниша спуска в подвал должна притушить первый взрыв, но отчего громыхнуло вообще с другой стороны? И главное, где подрыв основного заряда?!
Кула понял, что нажимает кнопку уже в десятый раз. Тишина. Плохо. Столько усилий, и ничего. Неужели отказ радиодетонаторов?! Есаул бессмысленно выглянул в окно — нет, слух не подводит — у подвала полнейшая тишина, словно и не было там ничего. Никаких вспышек пламени, никакого дыма и разлетающихся бомб с газом. Совсем плохо. Что скажет Иванов-с-акцентом? Может, ну его к бесу, вообще не выходить на связь? Нет, такой куш... о, куш-то все равно остается. Чья вина что операция не удалась полностью?
— Это все Ганн, — прошептал холодными губами наблюдатель. — С него и спрашивайте.
Электронную начинку для операции доставлял, действительно, товарищ Ганн. И основной радиодетонатор, и дублирующее устройство, которое несли боевики-самоубийцы под видом одной из гранат. Двойной отказ техники — исключительно вина Ганна. А как красиво было задумано! Одно прощальное письмо господина литератора чего стоит. Жертвенность, напор! Вот черт...
Кула, тщетно прислушиваясь, высунулся в окно. По плану должны были сработать гранаты с дистанционным управлением, убить или ранить боевиков — после большого взрыва, тела инженера и сочинителя должны найти на подходах к подвалу и непременно опознать. Взрывная волна основного, заложенного в подвальной стене заряда, пойдет вверх, широко разбросает бомбы с газом. Собственно сам штаб ВРК уничтожить едва ли удастся, Ульянов-Ленин умертвится лишь при большом везении. Но многие красногвардейцы и делегаты съезда падут жертвой теракта, газы добавят смака, начнется паника. О, это будет очень долгоиграющий подрыв! Впоследствии тела подрывников и предсмертное письмо подтвердят замечательную версию о самопожертвовании героев-контрреволюционеров.
Какая роскошная версия?! И такой сбой в исполнении. Кула выругался и замер...
Из подвала выходили люди. Много. Солдаты с винтовками, вот кого-то выволокли под руки. В согнутой фигуре можно было узнать инженера. А вот и второй смертник. Тоже не того... ногами перебирает, значит жив.
Вот это было совсем плохо. Пропало дело.
'А ведь сдал нас Ганн' — догадался наблюдатель, отскакивая от окна. 'Скользкий он, коммуняка поганая, я ж с первого дня знал, что скользкий'.
Утешало одно — ни блондинистой, ни какой иной бабы-суки, у подвала не промелькнуло. Значит, не она дело завалила. Хоть щось хорошее.
* * *
Больше всего Алексей Иванович опасался, что захочется в сортир. Просить, чтобы отвели, заговаривать с тюремщиками, вообще открывать рот было невыносимо. Ныла правая кисть: пальцы, очевидно, не сломаны, но помяты и вывихнуты. Брюки прорваны, постыдно торчит бледное барское колено. А голова оглушающее пуста — ни единой мысли. Это предсмертное, равнодушное опустошение. Ждать нечего, жалеть не о чем, просить некого.
Они сидели в большой комнате. Очевидно, бывший класс: табун парт согнан к задней стене, учительский стол остался на месте, к нему приставили еще три разномастных канцелярских стола, тянется прямо по паркету телефонный провод, на стол водружен аппарат, сидит за столом равнодушный сопляк лет пятнадцати, односложно отвечает на звонки, что-то записывает в амбарную книгу. На соседнем столе титанических размеров чайник, буханка хлеба, располовиненная оригинально — по диагонали, бандитский нож, кипа бумаг, букет роз, зверски втиснутый в графин. Цветов вообще на удивление много: несколько ведер с гвоздиками, банная шайка с резко благоухающими лилиями, огромный букет гладиолусов. Цветочную лавку ограбили, не иначе.
Алексей Иванович и Гранд были рассажены по разным углам — конвоиры не поленились, выволокли пленникам по парте. Наручники не снимали, больше не били, но инженер сидел кривобоко — прикладом его угостили на славу. Сами конвоиры лясы не точили, подсолнухи не лузгали, сидели свободно, но глаз с арестованных не спускали. Массивные винтовки лежали на коленях, тусклый блеск кинжальных штыков предупреждал.
Бывший литератор понимал — придут начальники этих неразговорчивых солдат и разговор выйдет короткий. Документы и пистолеты боевиков сопляк-телефонист убрал с несгораемый ящик. Хорошо, гранаты с собой не притащили. Впрочем, доказательств и без бомб хватает. Ждали, знали, что придут, следовательно, знали и кто придет. Сдал связник, заложил миляга есаул. То-то улыбался так похабно.
Резко зазвонил телефон. Мальчишка снял трубку:
— Общий орготдел. Слушаем... Ну? Взяли? Кого насмерть? А, понял, принято.
Солдаты смотрели на связиста вопросительно.
— Не срочно, — буркнул сопляк и принялся писать в журнале.
Говорил он с легким неопределенным акцентом — видимо, финн или лифляндец. Но солдаты определенно русские — и морды псковские, и крыли в подвале красноречиво.
Телефонист закончил с чистописанием, критически оценил труды, что-то переправил, еще посмотрел, и снова переправил. Грамотный, но умеренно.
Мальчишка поднял глаза, перехватил взгляд Алексея Ивановича. Бывший литератор едва не вздрогнул — взгляд пятнадцатилетнего большевика был тяжел, опытен, почти равнодушен. Такой во двор выведет и без всякого сомнения в затылок стрельнет. Сразу видно — по крови ходил по колено. Упырь малолетний.
Алексей Иванович взгляд не отвел, смотрел сквозь порченого мальчишку как сквозь пыльное стекло. Юный палач, с некоторым недоумением почесал карандашом переносицу, оглянулся на соседний стол с чайником и прочим.
— Ну, это, бойцы. Кормить врагов надо?
Солдаты переглянулись:
— Приказа кормить вроде не было, — неуверенно отозвался конопатый стрелок.
— А вдруг их куда конвоировать придется? — возразил его напарник. — Скажут 'что ж вы их голодом морили, когда время было'. Так-то, конечно, гадам уже без разницы жрать иль не жрать, но порядок содержания арестованных это не отменяет.
— Такому зверю хлеба дай, он кусок нарочно не в то горло пихнет и все, конец — отговорился, — сказал конопатый, с подозреньем глядя на Алексея Ивановича. — Я не спец, но слыхал про такие случаи. В общем, ты, Груха, сам решай. Ты здесь комендантом.
Мальчишка подумал и вынес решение:
— Покормим. Но умеренно.
— Не нуждаемся в благодеяниях, — не выдержал Алексей Иванович. — Казнить казните, но без измывательств и ерничанья.
Сопляк ответил не сразу. Он орудовал ножом — широким, странной формы, но даже на вид острейшим. В два взмаха был сделан бутерброд: ломтик хлеба с тремя кружочками колбасы, клинок мелькнул еще разок — бутерброд превратился в квадратики-канапэ единого размера и формы.
— Лихо, — одобрил конопатый стрелок.
— Родич на камбузе служит. Научил, — объяснил малолетний 'комендант' и неожиданно вежливо сказал Алексею Ивановичу: — Сударь, ежели не угодно, не завтракайте. Наше дело предложить. Я доступно объясняю, ну?
Высказано было предельно вежливо, но в такой утонченно издевательской форме, что...
— Не нуждаюсь! — процедил бывший литератор.
— Бросьте, Алексей Иванович, не горячитесь. Неизвестно насколько это затянется, и... — предупредил со своей парты инженер.
— Стоп! — выпрямился конопатый конвоир. — Между собой никаких переговоров. И вообще лучше помалкивайте, пока вас под протокол не опросили. Если кушаем, то молча...
Мальчишка, откликавшийся на отвратительную кличку Груха, безмолвно поставил перед бывшим литератором блюдце с горкой крошечных бутербродов и стакан чая. Стало быть, руки освобождать не будут.
— Вы, господа подрывники, не стесняйтесь, — сказал один из охранников. — Террористы вы отчаянные, аж пробы ставить негде, так что никак шансов сдернуть мы вам не дадим. И кормить с ложечки тоже никто не станет.
Гранд закряхтел, наклонился к стакану и неловко отпил.
Так пакостно по-собачьи насыщаться Алексей Иванович не собирался. Пусть инженер давится. Бывший литератор закрыл глаза, откинулся на неудобную спинку парты. Слушал как жует товарищ по несчастью. Конвоиры не издевались, помалкивали, мальчишка изучал записи в журнале. А колбаса пахла. Недурственно пахла. Что это за сорт такой незнакомый?..
Алексей Иванович успел съесть большую часть странного тюремного пайка, как дверь распахнулась и женский голос мелодично возмутился:
— Эти сидят, а те клюют. А где дисциплина!?
Бывший литератор едва не подавился, конвоиры вскочили, грохнули о паркет прикладами ружей:
— Здравия желаем, товзавотдела!
— Это самое... вольно, — разрешила вошедшая. — Вы продолжайте, я так, для порядка гавкнула. Это значит, они самые... враги и душегубы? Так-так, частично знакомые лица. Узнаю звезду российской словесности.
Женщина, молодая и весьма привлекательная, была абсолютно незнакома Алексею Ивановичу. Одета не без изящества, подлую революционность выдает лишь солдатский ремень, стягивающий осиную талию под отлично сидящим шерстяным жакетом. Правильные черты лица, огромные голубые глаза, обаятельная улыбка. Таковы они, вакханки и куртизанки нынешнего похабного термидора.
— Вы на меня, любезный, не пяльтесь, — неожиданно свирепо прищурилась красивая дрянь. — Сейчас придут, и лично вам все скажут. Держат вот такого за приличного человека, а на поверку террорист и вообще шмондюк шмондюком. Ладно, Гру, докладывай, что с обстановкой.
Мальчишка подвинул начальнице свою амбарную книгу, негромко заговорили, склонившись над столом.
Алексей Иванович понял, что все будет хуже, чем представлялось. Не просто расстреляют. Будет иное. Позорное.
Вошли четверо. Революционный тип, развинченный, растрепанный, весь в ремнях наганов, с ним юнец в шоферской кепке, какой-то штабс-капитан, видимо ряженый, и с ним она... Глянула почти с ненавистью, сразу подошла вплотную к парте.
— Я так и знал, что вы с ними, — выговорил Алексей Иванович, думая совершенно обратное.
— Да? А я вот не догадалась, что вы 'с ними'. Что бегаете по улицам и убиваете людей.
Глаза у нее были все те же — малахитовые, очень запоминающиеся. Господи, а ведь и трех дней не прошло как в ресторане сидели.
— Я людей не убивал, — зарычал Алексей Иванович, пытаясь встать. — Я истреблял скверну, убивал хама. Выжигал заразу, пожирающую Россию.
Коснулась плеча, вроде бы легко, но почему-то рухнул обратно на скамью. Большевичка процедила, глядя в глаза:
— Даже не могу сказать, как мне жаль. И вас, а других еще больше. Нельзя нагибать историю в позу. Вообще нельзя, а сгибать террором еще и просто отвратительно, — резко повернулась, пошла к столу.
Они о чем-то говорили, гремела дверца несгораемого шкафа, а Алексей Иванович ничего не слышал. Она — эта, наверняка, насквозь фальшивая Екатерина Олеговна — не была актрисой и лгать глазами не умела. Недоговаривать — сколько угодно. Но не лгать. Ей действительно жаль. Словно на больного скверной болезнью глянула. Жалеет и презирает сифилитика. Получается, уже казнила.
* * *
Допрос вышел кратким. Подозреваемые, осознав, что Петр Петрович, известный в кругах боевиков как Шамонит, раскололся, упорствовать не стали. Признательные показания были получены и террористов увели. Катрин дострочила протокол, члены совместной следственной комиссии поставили подписи.
— Воля ваша, Екатерина Олеговна, но стиль и почерк у вас уж слишком... прогрессивный, — сумрачно заметил Лисицын, расписываясь.
— Это она в эмиграции дурного набралась, — объяснила товарищ Островитянская. — Ничего, потом надлежаще переоформим протокол в полном соответствии с требованиями революционного делопроизводства. С учетом пожеланий реакционной части комиссии, естественно.
— Да уж какие шутки, товарищи, — осудил Дугов. — Выглядит все это мерзко. Вот не ожидал я от вашей интеллигенции, Олег Петрович. Вроде образованные люди, а человечья жизнь им ценой в копейку.
— Я не оправдываю, но и вы поймите — их обманули, жестоко, цинично спровоцировали, — пробормотал штабс-капитан. — И учтите, что злодеяния вашей революционной группы были еще хуже, кровавее. Туда даже совсем мальчишек втянули и...
— Не время считаться, — оборотень повязала голову своей великолепной карминовой косынкой. — В больницу нужно ехать. Гру, давно доклад поступил?
— Больше часа, — мальчишка указал на стоящие перед ним на столе каминные часы. — Думаю, доложили не сразу. Юнкера там в смене.
— Понятно. Бди и кипяток принеси. Мы скоро.
Следователи вышли в шумный бурлящий коридор и двинулись к выходу. Народу на нижних этажах было как на вокзале — прибывали делегаты второго Съезда советов рабочих и солдатских депутатов, везде говорили о неудачной попытке 'временных' взорвать Смольный и о колебаниях Керенского сдавать добровольно власть или не сдавать. В благоразумие Временного правительства не верили, прямо посреди коридора снаряжались пулеметные ленты.
Следственная комиссия вывалилась на освежающий свежий воздух. Автомобиль охранялся парой верных 'попутных' бойцов.
— Грейтесь, товарищи, — начальственно разрешила Лоуд. — Никола, нам к Ушаковке.
— Прогрето, — заверил неколебимый шофер и газанул.
Революционные массы немедля образовали коридор, 'лорин' стремительно нырнул к воротам.
— Товарищ Островитянская мотается, — пояснял в красногвардейской толпе знающий самокатчик.
В пути мысли следователей вернулись к насущному.
— Как не крути, а скандально выходит, — перекрикивая рев двигателя, настаивал Дугов. — Про третьего вашего стрелка я не знаю, а двое что у нас — уж очень известные личности. Знаменитости. И как такое народу объяснять? Ведь переколют всех сочинителей, да и инженерам сполна перепадет. Народ злой. Мне авиаторов жалко, они нам нужны будут.
