Взмах, удар, крик...
Взмах, удар, стон...
и уже кровавые брызги орошают солому.
Служка громко и отчетливо считает, после пятнадцатого, поднимает руку, останавливая палача.
Подручные опускают жертву, освобождают от пут, подхватывают под руки и волокут вниз, там наверно были родственники, али ещё кто, они принимают безвольное тело, опускают...
Дальше не видно, толпа пришла в движение, на помост втаскивают следующего и все начинается снова.
Толкаю локтем в бок соседа, когда он оборачивается с недовольным видом, спрашиваю, -
— За что их так?
— Вино курили супротив государева указа, — ответил, оглядел меня с ног до головы да отвернулся'
Мишаню выпороли просто и без затей, уложили на бревно, Силантий причастил 'птицу говоруна' вожжами. Все честь по чести, рубцы смазали маслом конопляным (не знаю зачем) и отправили спать, без ужина. Ребятам, Никодим прочитал небольшую лекцию о вреде болезни 'длинного языка' и пользы народного средства под названием 'розги, вымоченные в рассоле'
Уже к концу трапезы, когда на столе появилось пиво и, было разлито по кружкам, спросил, как все прошло.
— А ... Никодим махнул рукой, — сказывать нечего. Опосля как ты ушел с этим...(не печатное)
Мальчонка в лавку заглянул, зыркнул по сторонам и смылся, я даже спросить не успел:— 'чего ему надо'
Ещё маненько посидел, кружку допил, не пропадать же добру, потом решил что пора, надо идтить. Пока тати сюда не приперлись. Вышел. На дверь замок вешаю, а сам украдкой поглядываю, нет ли кого поблизости. Никого, ни своих, ни чужих. Делать нечего, пошел с рядов прочь. Иду молитву бормочу, да шатаюсь аки пьяный, это чтоб люд воровской с толку сбить.
Никто не догоняет, а мне ужо сворачивать в проулок надо, тама меня Силантий с нашими ждет. Остановился на углу, на сугроб накиданный облокотился, назад глянул — нету. Что поделать, я не знаю. Успел Силька али нет, мы же только на словах сговорились — где. Может в потемках обшибся и не туды свернул? Глянул в проулок, темно, собаки не гавчут, а тут позади снег заскрипел, оглянулся... Мать честная, трое нагоняют и откуда только вылезли ироды. Я туды, стараюсь идти побыстрей, да слышу, побежали, я пистоль твою выдернул из-за пояса, взвел курок, второй патрон в кулаке зажал, да к ближайшим воротам метнулся и спиной прижался, чтоб с боку не зашли. Хорошо стал, слева, справа сугробы навалены, не пройдешь, а прямо не пойдут, думал так. Ан нет. Они молчком поперли, я руку вскинул, как ты сказывал, да стрельнул в первого. От шарахнуло, прямо звездочки в глазах заплясали и уши заложило. На ощупь, зарядил и присел на корточки, чтоб за дымом разглядеть что происходит. Думал, выскочит кто, приласкаю. Да куда там. Вижу тени мечуться да ор стоит, то Силантий с подмогой подоспел, они в соседнем дворе, сидели, а как я бабахнул, так и прибежали на подмогу. Воров семеро оказалось, одного я стрельнул, того что стрельца подрезал, робята на месте порешили, троих повязали, так что два татя убегли.
Живых оборотали сразу, поспрошали — кто такие, откуда, как здесь оказались. Вон Силантий тебе поведает.
— А чо молвить, за парнем курским они пришли, помнишь — сказывал, как на торгу воришку стрельцам сдал?
— Помню...
— Брательник он атаману ватажки сказался, его в приказ вели, да не довели, дружки евонные отбить из полона захотели, да не смогли, а в сваре кто-то его ножичком приласкал в брюхо. Разбойнички разбежались, и дружка сваво бросили. Вот и порешили месть пытать на мужичке этом.
— А Мишка наш причем?
— А притом что не только Никодим, пацанят треп слышал, другие уши нашлись. Они от самого подворья за Антипом по следам, шли. За городом его точно с женкой порешили бы, а тут он к нам приперся, а опосля ещё и обратно поехал. Решили здесь пощипать, и там, в гости под утро наведаться... Не выгорело, сами угорели...
Для обычно немногословного Силантия это слишком длинная речь, одним махом опрокинув в себя кружку пива, потянулся за добавкой.
И Никодим продолжил разговор, — Так что твоего Мишаню, поделом взгрели, только сдается что не тех татей споймали, не они толклись возле лавки.
— А кто ж тогда?
Никодим промычал чего-то, пытаясь жевать и говорить.
— Прожуй сначала.
— Да пошел, ты... Дай пожрать спокойно...
— да жри, я те что, не даю?
— Бурчишь, как медведь спросонья. Как робята прознали, там должен был быть Олешка кривой, он уже два дня в рядах крутился. В прошлом месяце ему стрельцы бока намяли, он перестал к нам захаживать...
— Погодь! — Я потряс головой, сгоняя разбегающиеся мысли в кучу.— Что за ребята и что за стрельцы и кто такой, Олешка?
— Силантий! Хватит пиво, как воду лакать, сходи, принеси чего покрепче. Разговор-то у нас дюже любопытственный, пора Федьке прознать маленько, да под пиво, которое ты зараза, выхлебал, много не наговоришь.
— Так ему надоть, пущай и идет.
— Он своей отравы приташшит, евонная зараза чтоб напиться, а нам речь вести, сходи медку принеси для разговору.
— Нашли вьюношу, — Заворчал старый стрелец, перекидывая ногу через лавку, вылезая из-за стола.
— Иди, иди, пердун старый... Молвил Никодим напутственное слово, повернулся ко мне.
— Пока этот вахлак шатается, налей пива...
Я потянулся за кувшином, перевернул и потряс над кружкой, из широкого горлышка, словно нехотя упала последняя капля.
— Все, гад, выжрал, — подвел итог, моей попытки Никодим.
Поставил посуду обратно, — Так что ты мне поведать хочешь, что под вино разговор вести надо.
— К слову пришлось. Дело это давнее, я тогда молодой был, — Он задумался, почесал затылок, — годков, почитай десять прошло.
— Во старик передо мной расселся, себя жалеючи. А кто татя одолел сегодня?
— То стрельнул, это так, одним больше...
— А сколько ты вообще ворогов положил.
— А кто ж его знает, всю службу пушкарем был, картечь вязанную в пушку снарядишь, а стрельцы с пищалей стреляют, тут я, как жахну, кони, люди вперемежку. Кто побил, то не ведомо. По граду ядром целишь, так по стенам али воротам.
— А сам, руками своими...
Никодим, посмотрел на свои ладони, повертел, осматривая со всех сторон.— С три десятка будет, татарва да тати... — Помолчал и добавил грустным голосом, — И свеев трое было с ляхами.
— А ляхов сколько?
Он подставил ладонь под щеку и, не отрывая взгляда от красного угла, спокойно произнес, — Так, кто ж их считал...
Я даже поперхнулся, от безразличности тона, которым это было сказано.
Пришел Силантий, поставил на стол корчагу, запечатанную желтоватым воском.— Никодим, тама всего три осталось, надоть ещё ставить.
— Надоть, летом и поставим.
— А ты че такой квелый?
— Поведай мне, кто все пиво вылакал?
— А ты пожалел? — Силантий кинжалом подцепил деревянную пробку, обмотанную тряпицей и осторожно, чтоб в напиток не попали восковые крошки, открыл. По избе потек ароматный дух стоялого меда, пахнуло луговым разнотравьем и горячим июльским солнцем.
Шумно втянув в себя воздух, он причмокнул, и не пролив ни капли мимо, наполнил наши кружки. Сдвинул по столу одну мне, другую Никодиму, взял свою, — Давай други, мы, живы.
Выпили, закусили. Коньяк, за фигом он нужен? Эх такой напиток прогадили...
— А ты че такой смурной? — Силантий, облизнул усы, вопросительно смотря на Никодима.
— Да Федька про былое спросил...
— Сплюнь да разотри, забыл верно, что с ним надо ухо востро держать, он как жид, спросом замучает. Слово за слово, из души три души вытянет.
Федор, ты смотри у меня, — И шутливо погрозил пальцем.
Я слегка под шафе и скаламбурил естественный ответ, — Йес, сэр, — и взял под козырек.
— Во, он ещё и аглицкий ведает... Ну чо ещё али вы говорить будете? Атож молвите потом: — 'опять все выжрал'
— Наливай, — Ответили ему вдвоем с Никодимом в один голос.
Мрак, полная темнота, моргаю, ничего не изменилось. Пытаюсь пошевелиться и с ужасом ощущаю, что не могу, правая рука не подает признаков жизни. Напрягаю все силы и, через некоторое время удается согнуть указательный палец. Левая дернулась пару раз и перестала откликаться на все мысленные команды. Мне не хватает воздуха, он маленькими порциями прорывается, откуда то, уже горячим и безвкусным. Потихоньку начинаю задыхаться, в панике, прилагаю все усилия, пытаясь вырваться из душной западни. В глазах начинают посверкивать звездочки, размываясь на периферии зрения в туман, он постепенно затягивает меня в свой мир.
Вдруг мне удалось шевельнуться, струйка, холодного, свежего воздуха, прояснила мозги и кажется, влила силы в мое безвольное тело. Я рванулся и мне удалось. Лежу потный и мокрый, глотаю божественную благодать и не могу надышаться. Постепенно оживают руки, их начинает покалывать, и они вдруг вспыхивают огнем, такая была боль. А ног не чувствую, пока. Открываю глаза, они постепенно привыкли и в темноте стали проступать предметы и контуры знакомого помещения. Я у себя в комнате. Как я сюда попал? Что на кровати лежу мордой на подушке, это понятно, но вот как добрался? Тело отпустило, со скрипом и стоном, с трудом выполз из под брошенного на меня сверху тулупа. Мои доблестные собутыльники, нет ни так, пили из корчаги, значит, — Сокорчажники ! Притащили, положили на кровать, почему-то руки оказались прижаты к груди, накрыли с головой тулупом, как понимаю, чтоб не замерз. Да только у меня ноги взмерзли так, что я перестал их чувствовать, они-то остались снаружи...
Сел и принялся потихоньку разминать ступни, восстанавливая кровоснабжение. Писать люблю, а как на таких култышках до туалета шкандыбать? Вот и приходиться заниматься мануальной терапией.
Через полчаса смог выползти из коморки, когда вернулся, любил весь окружающий мир.
Скинул своего, не состоявшегося убийцу на пол, расстелил кровать, разделся и залез под одеяло. Закрыл глаза и попытался уснуть.
Раз — овца...
Два — овца...
Три — баран!!
А этот, откуда взялся?
Сон пропал.
Перевернувшись уже, не знаю который раз, сел, закутался в одеяло. Просидел в такой позе, бог знает, сколько времени, в какой-то момент поймал себя на том, что начал клевать носом. И потихонечку, чтоб не вспугнуть, переместился в горизонтальное положение, положил голову на подушку и уехал в храпово...
Лета ХХХ года, января 30 день
Стоять! Держи... Держи твою мать...
Данила, бей не жалей, а промахнешься... Под забором прикопаем.
Бамс. Брызнули красные искры, заклепка осела, плотно соединяя две части в единое целое. Я бросил на верстак оправку, потряс отбитой рукой, вытащил беруши скатанные из комков ваты.— Данила, медведь окаянный, едва не отсушил.
— А ты держи ровней, — Кузнец поставил кувалду на пол...
Наша доблестная, дважды битая, отбитая, контуженная на всю голову, команда, заканчивала сборку станины, осталось всего две укосины на место поставить, восемь заклепок, осталось. И дальше начнется подгонка маховика, шатунов и поршней. Они уже были готовы и ждали своей очереди. Со дня на день, должны привезти чугунную плиту, на неё будет крепиться рама моего агрегата. Таких технических возможностей как на пушкарском дворе, здесь нет...
'Жаль конечно, что моя попытка подобраться к технологиям провалилась, но с другой стороны... Тяжко там, в моральном плане очень гнетущая обстановка. Практически всем заправляют старики, как во французской академии. Изначально воспринимался как диковинка, как же, придумал невесть что: — 'Не должно так быти'
Эти слова не раз слышал за время своей работы, но это в плане моих задумок. Основным преткновением был мой возраст, старые мастера сопротивлялись из всех сил, дело доходило до явного вредительства, когда преднамеренно ломалась изготовленная по моим чертежам оснастка. С отобранными для работ людьми, велись разъяснительные беседы, имевшие только одну цель, свести на нет, все мои попытки увеличить выпуск мушкетов. А ларчик просто открывался, с переходом на мою технологию, должны были упасть расценки. Работать больше, после обеда не поспишь, обед по три часа, да за такую работу на оборонном производстве... Была бы моя воля. Перестрелял бы всех 'дедушек' у кремлевской стены...
В общем, сорвался я, меня понесло, по фигу стало, кто, чего, как... Орал на всех и вся, как озверевший полкан носился по пушкарскому двору, единственно что, не кусал за пятки. Они меня с трудом терпели... Как же, какой-то юнак учит их жизни: — 'не по покону нам ему кланяться' Если бы был чистокровный немец, бритт или ещё кто, вопросов не было бы. Меня считали иностранным мастером, но русского происхождения, родственником Никодима, жившим многие лета за рубежом, и возвернувшегося на отчину. Вот и травили как зайца. По началу подозрений не было, только через пару месяцев, когда присмотрелся к людям, окружавшим меня, стал замечать несуразность. Те кузнецы и другие мастера, что приписывались для моих работ, оказывались пьяницами и неумехами, а потом вообще стали присылать хрен знает кого, они оружие впервые в жизни здесь видели. Это так утрировано. Завидовали моей более высокой зарплате, покровительству второго человека в пушкарском приказе. И ещё одно, но оно вызывало просто зубовный скрежет у местных администраторов, дьячков, я не воровал и не давал этого делать им. Пресекал любую возможность погреть руки на моих закупках.
Мелкими подлянками, саботажем, разбудили зверя... На меня была написана тонна доносов, до поры до времени, Анисим прикрывал меня, принимая удар на себя. Но бесконечно это продолжаться не могло или думаю, они просто сменили тактику и стали давить уже на него... Потом нелепый разговор, моя попытка открыться... Пришлось срочно надираться и начать нести полнейшую ахинею, врать и выкручиваться изо всех сил. Театр одного актера.
А потом начался второй акт мармезонского балета. Как только окружающим стало понятно, что я в опале, началась неприкрытая травля. Все мои начинания стали натыкаться на каменную стену отчуждения. Со мной перестали разговаривать, а если и случалось, то от брезгливого тона, хотелось дать в морду собеседнику. А нельзя... Жаль.
По двору поползи всякие шепотки, народ смолкал при моем появлении, провожал взглядами и начинал что-то бурно обсуждать за моей спиной. Суть всего происходящего выяснилась совершенно случайно.
Утром. Пришел в свой закуток, разложил на столе бумаги, требовалось доработать чертежи, слышу — заскрипела входная дверь. Входит, почти незнакомый мужик, видел его пару раз, но лично не общался. Даже не знаю, как и звать-то.
— Здрав будь Федор.— Снимает шапку и низко кланяется.
Хренею потихоньку от такого пердимонокля, никто ещё мне здесь поясные поклоны не отбивал. На всякий случай поздоровался, — И тебе не хворать. Сказывай чего надо?
Мужик стоял и мял в руках свою шапку, видимо не зная, с чего начать. Молчание затягивалось, я начал злиться.
— Чего молчишь? У меня дел полно, сказывай или иди.
После окрика он, решился, проблеял козел винторогий, — Федор... Э...э ... Люди сказывают... — И смолк.
— что люди сказывают?
