Частенько проходящие по своим делам быстро бросали мне между прутьев решетки подарочки. Всякие мелочи, вроде расчески, пирожка в тряпочке, яблока или груши, кто-то порадовал свистулькой, я ею достала всех охранников, скучно же сидеть без дела. Я даже понятия не имею кто всё это делал, то ли сами фоморы, то ли люди-рабы, которые, как сказала Лина, все знали о несчастной сиротке, дочери Прекрасной Рианнон, которую злой дядя держит в темнице. Мда, всем сплетни разнесла. Наверное, если бы дядюшка знал об этом, велел бы табличку повесить "Не кормить", как в зоопарке.
А Лёлик где-то раздобыл мешочек цветных мелков и тайком сунул их мне. Я возликовала и принялась разрисовывать стены своей комнаты. Ну, вспомнила прочитанных когда-то в детстве "Мушкетеров" с продолжениями. Из продолжения еще тогда поразила мое воображение месть герцога Бофора кардиналу Мазарини. И я, естественно, взяла ее на вооружение, надо же куда-то энергию девать.
Стены были тщательно расписаны картинами из жизни гнусного дядюшки. Рисую я, конечно, не ахти... это даже мягко сказано, но зато сколько экспрессии, сколько души вложено! "Фебал на виселице с живописно высунутым языком", "Фебала топят в реке на фоне заката", "Фебал на колу в позе ласточки", "Фебал, придавленный Портальными Вратами"... На этом моя скудная на сцены казней фантазия иссякла, и я перешла к серии, названной "Аня и жалкий колдунишка". "Великая Аня дает пинка жалкому колдуну", "Великая Аня лупит палкой жалкого колдуна" и нетленка, которая не могла не родиться — "Великая Аня оплевывает жалкого колдуна".
Похабщину я решила не изображать, ведь мне же тут еще почти четыре недели жить, нафиг мне такие красоты.
Галерея пользовалась успехом. Народ — что фоморы, что люди, — заглядывал в окошечко и тихо хихикал, а я гордо проводила экскурсии, поясняя малейшие детали своего творчества. Атрейон, обнаруживший этот ажиотаж, оглядел комнату и вылетел из нее, давясь приступами хохота.
Потом кто-то осмелился доложить дядюшке, не знаю, кто, но, наверное, ему не поздоровилось, дядюшка-то псих, и лавочку прикрыли. Ворон пришел, поглазел с минуту, покраснел от гнева, оттрепал меня за ухо, как дошколенка, и конфисковал мелки. Прислал нескольких служанок с наказом всё отмыть со стен. Совсем ничего в искусстве некоторые люди не понимают.
На следующий день мне подкинули три мешочка мела. История повторилась. Спрятанные под подушкой мелки были обнаружены и жестоко уничтожены. Я получила зуботычину. Шедевры смыты.
Еще через день я обнаружила другой мешочек. И начав рисовать, выяснила, что этот мел зачарован, нарисованное не стиралось вообще. Ясно же, что никто, кроме Атрейона, не мог такое сделать. Я радостно принялась за работу. Весь свой талант вложила в новые нетленки. Верхом моего творчества стало эпическое полотно "Сожжение Фебала на костре в окружении весело пляшушего хоровода из людей и фоморов, держащихся за ручки".
Эпический персонаж примчался, когда я заканчивала эту картину. Вырвал у меня из рук мелок, выкинул его в окно, заорал на меня, оплеуху отвесил, мол, стирай давай.
Я ехидно потерла тряпкой стену и сказала, что не получается. Фебал размахался руками, выкрикивая какие-то заклинания, а фигушки! Его магия здесь не работала, сам же велел тюрьму для мага оборудовать, теперь тёмно-серый металл гасит любую магическую энергию. Хм... если бы у меня было оружие... Он сам тут ничего наколдовать не может, пырнуть гада ножиком и вся проблема... Жаль, ножиков пленным не выдают.
Ворон, тяжело дыша, снова съездил мне по морде, плюнул на пол и ушел. Я, зажав ладонью подбитый глаз, довольно хихикнула и громким гнусным голосом заорала:
Ай-яй-яй-яй, убили негра...— осёклась, перешла на кельтский язык:— Ой, не то... Ай-яй-яй-яй, убили Ворона, убили, суки, замочили! Задницу оторвали, в футбол ей сыграли!— слова-то я точно не помню, так, несла, что в голову приходило.
Из-за двери донёсся разъярённый рык. К счастью, очередной стражник, наученный опытом, вовремя сныкался за угол, чтоб на глаза не попадаться.
Я ни разу не спала по ночам. Чтобы не заснуть, сидела на неудобном стуле без спинки, старалась разговорить охранников, пела песни, какие могла вспомнить. Когда песни пела, на русском, само собой, других не знаю, а перевести не умею, чтоб слова из мелодии не вылезали, не говоря уже о рифме, стражники молчали, прислушивались. Чучелко Рорик спрашивал, о чем я пою, я ему рассказывала. А он сказал:
Голос у тебя, конечно, не для песен. Слышала бы ты, как у нас поют! А с твоим голосом только в бою резаться.
Не нравится — не слушай,— обиделась я, сообразив, что это аналогия с нашим "орать из сортира занято".
Даже не знаю, странный у тебя голос. Неправильный какой-то, непоставленный... Но когда ты поёшь, я словно солнце вижу... такое горячее, яростное...— он вздохнул. — Мы веками мечтали увидеть солнце... А теперь страшновато и так восхитительно...
Ты уже привык к солнцу?
Почти. Я уже редко забрало опускаю, только когда очень ярко,— похвастался он.
Рорик, а сколько тебе лет?— спросила я.
Нетактичный вопрос, Чефф! Мы не любим говорить о возрасте,— буркнул он.
Почему? Мне вот семнадцать как раз в Самхейн будет,— фыркнула я.— Помру в собственный день рождения...
Мне восемьдесят. Хорошо, если до сотни доживу...— хмуро ответил он. — У нас не спрашивают о возрасте, это упоминание о смерти. Я в любой момент могу начать умирать...
— Ох... А выглядишь на двадцать...— ну да, Куколка же говорил, юные и прекрасные, а затем за несколько дней старость и смерть.— Ой, Рорик, у тебя, наверное, и куча детей уже есть!— торопливо попробовала я сменить тему.
Он, если бы мог еще больше побледнеть, прозрачным бы стал. Глаза расширились, лицо приняло такое выражение, будто его ударили в самое болючее место, причем пинком в чугунном башмаке.
Никогда... слышишь, Чефф, никогда не спрашивай фомора о детях...— прошипел он, и упреждая новый вопрос:— И не спрашивай это свое "почему"! И вообще, проваливай отсюда, не мешай на посту стоять! Иди спать! Убирайся!
Я испуганно отошла от двери. Села на стул, закутавшись в одеяло. Чего он так взвился? Ничего не понимаю...
* * *
Прошла третья неделя и третий ритуал. Я чувствовала себя такой слабой, такой несчастной. Лина мне тайком сообщала, что слышала от фоморов. Король Лаоклан воюет с их армией в долине реки Лианнан, но терпит поражение за поражением, и отступает. Старается не губить свою армию, цепляется за каждую кочку. Фоморы между собой болтают, что они из-за договора с Арвайдом все погибнут в этой войне, но даже ради своих жизней не отступят. Они должны победить, чтобы выжил их народ, чтобы хоть малая часть осталась.
Твою ж дивизию. Козлина дядюшка. Такую гадость сделал и фоморам, и всему Арданнону, и всё ради того, чтобы свою задницу на трон пристроить.
Дни тянулись медленно. Ночи еще медленнее. Днём я хоть спать могла. Правда, сквозь сон я всё равно слышала вкрадчивый шепот "Ни Гриэн...", но приглушенно, словно из-под толстого ватного одеяла, так что это было более-менее приемлимо.
Я как-то притихла, меня даже рисунки на стенах больше не радовали. Чем ближе к Самхейну, я на стене палочками дни отмечала, ну как все заключенные, тем больше с каждым днем наваливались апатия и безнадёжность. Я стала отказываться от еды, чего раньше со мной никогда не случалось. Не лезла в меня еда. Лина сидела надо мной с ложкой, уговаривала потерпеть, мол, всегда надо надеяться. И силы надо беречь, мало ли что случится. Вдруг Арвайда удар какой от злости хватит. Или король Лаоклан разобьёт врага и придёт на штурм Каэр Глас. Должны же элийцы и рануяне помощь военную прислать, как всегда бывало. Арданы вон только два года назад ходили Элийе помогать в войне с Дарканом.
Я понимала, но легче мне не становилось. Я часами молчала, пытаясь впасть в утешительные грезы, по примеру сидов. Вспоминала любимого Киаранчика, его ласковую, такую тёплую улыбку, его красивые синие глаза. Увы, я не сида. Мечты только еще больше боли причиняли.
Меня тошнило от страха. Идя на четвертый ритуал, я потеряла сознание. Еще меньше двух недель, я и умру. Я уже сама поверила в это.
Мне часто снились мои милые друзья. Мой возлюбленный бестолковый Киаран. Ласковая липучка Лианель. Маленькая храбрая Илланто. Ехидный завиральщик Даник. Гордячка Яра. Практичный Бренн, пытающийся казаться крутым, но такой трогательный. Я по ним скучала. По всем нашим глупым сварам, по незатейливым детским развлечениям, по песням у костра, по их голосам и родным мордашкам, по этим наивным глазам по пять копеек. Я их даже разочек не увижу больше никогда.
И хорошо, что не увижу. Потому что, если увижу, значит, они будут так же в плену, как и я. Кровь у нас одна, похожая, Атрейон сам говорил, значит и они сойдут для кровавых опытов дядюшки Фебала, а уж он такой шанс не упустит. Пусть они подальше от него будут, пусть они останутся живы.
Когда мне приснилась Илланто, какая-то странная, полупрозрачная, я только вздохнула.
А она кинулась ко мне. Обняла, расцеловала меня.
Аннис, Аннис!— кричит.— Наконец-то я тебя нашла!
Ила?— спросила я, думая: "Вот же гадство, от этих снов еще тоскливее становится просыпаться".
Кто же еще, Аннис! Мы совсем рядом, мы идём!
Куда?— непонимающе уставилась я на нее.
Спасать тебя, как куда! Да ты чего, Аннис! Ты думаешь, это просто сон? Нет, я тебя нашла, нашла твои сны!
Ила!— закричала я. — Ты настоящая?
Ну... частично. Я так старалась, я так тебя искала, так тянулась! Ох, Аннис...
Она разревелась, обнимая меня. Я растерянно прижала ее к себе, погладила ее по волосам. И тоже заплакала.
Ой, Аннис, не плачь,— мигом очнулась Ила, часто моргая, чтобы отогнать слёзы.— У меня совсем мало времени, я не могу долго тут быть на большом расстоянии. Как ты тут? Что они с тобой делают? Они мучали тебя? Ох... я вижу... у тебя все руки в шрамах... сволочи...
Ила, это не фоморы. Ворон использует меня, как прибавку в силе, вытягивает из меня кровь...— сказала я, плача.— Я умру в ночь Самхейна. Последний ритуал кровавой магии...
Нет, мы спасём тебя! Мы вытащим! За две недели мы... мы обязательно доберемся до его крепости! Мы что-нибудь придумаем! Мы уже совсем рядом...
Ила, вы сюда не пробьетесь. Уходите к Лаоклану, там бои идут, помогите ему с оружием сидов, больше пользы будет... Ох, Ила... Если бы только убить Ворона, всё бы изменилось... Фоморы, они совсем не такие плохие, как мы о них думали...
Как это не плохие! Раз налезли, значит гады!— возмутилась Ила, вытирая мне слёзы своими пальчиками.
Нет, ты не понимаешь, им пришлось... Ила, как вы там все? Всё ли у вас в порядке, все ли здоровы?
Не переживай, все живы-здоровы, и очень по тебе скучают, особенно бедный Киаран. Он совсем извёлся... Мы получили от тебя весточку через селки. Здорово, что ты о нем вспомнила. Мы ринулись за тобой через горы, столько опасностей там пережили... Алард ледяных великанов посчитал и тролля...— хихикнула она.— Мы всего в пяти-шести днях пути от Каэр Глас. Держись, солнышко наше бестолковое. Мы обязательно успеем, мы спасём тебя...
Ила, пожалуйста...— я схватила ее за обе ладошки.— Уходите. Не надо сюда соваться. Вы не справитесь. Уходите к королевскому войску, я не хочу, чтобы вы погибли в бесплодных попытках моего спасения. Я рада, что повидала тебя... и умирая, буду радоваться, что вы не достались Ворону, что вы живы. Может, вам и удастся победить его, если вас армия будет поддерживать и мудрые друиды...
Я увидела, как Ила стала на глазах таять.
Ой... время...
Ила! Скажи ребятам, что я люблю их всех!— крикнула я, тщетно пытаясь удержать ее ускользающие, истаивающие маленькие ручки.— Скажи Киарану, что моя душа будет любить его вечно! Райлинн и Тарион еще встретятся!
Сама скажешь!..— отозвалось эхо ее голоса.
Я проснулась вся в слезах и долго еще рыдала. Пришла Лина с ужином, пыталась меня успокоить. За дверью горестно вздыхал Лёлик, я не слышала, это Лина сказала.
Ничего меня больше не радовало.
Я прорыдала до самой ночи. А когда крепость затихла, моего плеча, содрогавшегося от рыданий, коснулась чья-то ласковая рука. Я подняла голову, ну, думала, это Лина вернулась, но это была не она.
Аннис,— мягко сказала Лилле, жена Амрисса,— не надо плакать, доченька.
Я ее сразу узнала, хотя видела только раз да и то в виде извания. Девушка с длинными светлыми волосами, огромные глаза чуть светятся, бирюзовые, как морская волна. Обычная девушка, только во взгляде такая печаль и доброта, что словно ножом по сердцу.
Ты — Лилле?— спросила я на всякий случай.
Да. Только я могла прийти сюда.
Почему? Почему Арилинн не приходит?..
Из нас всех только я могу попасть в это место. Остальные маги, им невозможно пройти сквозь защиту айлинита, этого металла. который гасит любую магию. А я... я могу только утешить тебя,— она раскрыла обьятия, и я, всхлипывая, полезла к ней жаловаться и плакать с новыми силами. Я ей всё рассказала, как страшно и как больно, как одиноко и тоскливо, мое сердце так рвалось к ней, словно мгновенно приняло ее, такую милую и добрую, всепонимающую и прощающую любую глупость, что я могла ляпнуть.
Она меня обнимала и укачивала, как маленькую, гладила по голове и целовала в макушку. Она уговаривала меня быть сильной и отважной, что бы не случилось, не надо отчаиваться, что всегда есть надежда.
Слова ее были просты и не содержали особой мудрости. Да и не нужна была мудрость. Нужно было тепло, которым она щедро делилась, сочувствие, эта материнская ласка, слёзы, бегущие по ее щекам.
Она просидела со мной всю ночь и исчезла только на рассвете. Я чувствовала себя выжатой тряпкой. Тряпкой, из которой выжали все слёзы и апатию. Когда Лина принесла завтрак, я слопала всё и попросила добавки.
Самое сильное на свете — это любовь. Я люблю Киарана и своих друзей, люблю Арилинн и Кайриса, и Амрисса с Лилле. И других тоже, но мне как-то чувствовалось, что эти четверо мне ближе и роднее. У меня глаза Амрисса и нос Арилинн. А еще в моем сердце хватит места для Лины и трех фоморов. И даже для противного гнусного Атрейона с его трогательной затаённой заботой.
У меня так много любви. А что есть у Фебала? Ничего. Даже фоморы его ненавидят. Ох, чувствую, что сам он недолго просидит на троне, даже если получит королевство. Обязательно кто-нибудь его пристукнет, может, и сами фоморы. Вот их Балор вылезет и наваляет дядюшке по самое не хочу, чтоб не рыпался.
* * *
Аннис Арвайд,— начал Ворон, усевшись передо мной на стул,— я пришел поговорить с тобой.
Я гордо вздернула нос, забившись с ногами в угол кровати. Княжна Тараканова да и только. Жанна Д'Арк перед судом инквизиции.
У тебя сильная воля,— сказал дорогой дядюшка.— Ты не сломалась в плену, не хнычешь, не умоляешь пощадить...
А есть смысл?— спросила я.— Можно подумать, если я попрошу не резать меня, как поросёнка, ты прекратишь это делать. Зачем же тогда стараться?
Ты не так глупа, как кажешься.
