— Хотите мне предложить этот пост? — неловко шучу, желая прервать молчание.
— Нет, — не принимая шутливого тона, вполне серьезно отвечает Феликс Эдмундович. — Вы — человек на своем месте. Да дело даже не в том, кто станет во главе. Меня пугает тот безудержный политический карьеризм, который проснулся в моих сотрудниках, а еще больше — та готовность, с которой Политбюро стремится воспользоваться плодами этого карьеризма.
Вот даже как? Впервые на моей памяти (и нынешней, и прошлой) 'железный Феликс' выражает недовольство поведением Политбюро. Между тем мой собеседник продолжал:
— Мне пришлось очень жестко ругаться, чтобы придержать их желание немедля развернуть на весь Союз пропагандистскую кампанию под лозунгом 'буржуазные специалисты — главный очаг контрреволюции в СССР'. К счастью, к моим словам прислушались.
После короткой паузы Дзержинский снова пристально уставился на меня:
— Я часто вспоминаю наш с вами разговор годичной давности. Сегодня мне кажется, что тогда вы были чрезмерно осторожны в формулировках. Чтобы избежать злоупотребления властью со стороны сотрудников ОГПУ, необходим очень жесткий контроль над их работой. И изнутри, и со стороны прокуратуры.
— А еще надо установить жесткие процессуальные нормы на всех стадиях оперативно-розыскных мероприятий и следствия, — решаю подать свой совет. — Контролировать же их соблюдение лучше всего будут те, кто в этом более всего заинтересован — подозреваемые и подследственные, при помощи профессиональной адвокатуры, разумеется. Для этого адвокатам должны быть предоставлены соответствующие правомочия.
— Вашу идею я еще с того раза запомнил, — откликнулся Феликс Эдмундович. — Юридический отдел уже работает по моему поручению. Но самое поганое, — он вдруг резко сменил направление разговора, — что я сам упустил момент, когда Евдокимов перешел грань, и начал раздувать это дело, не обращая внимания на доказательства. Я готов был поверить с его слов во всю эту историю с разветвленным контрреволюционным заговором... — его глаза в этот момент были, как у побитой собаки. Никакого фанатического огня, которого так боялись враги 'железного Феликса', в них не пылало. Только тут я прочувствовал до конца, почему сердце Дзержинского отказало так рано. Все ошибки, все промахи, всё отступничество, — короче, все, что шло во вред делу революции, — он пропускал через свое сердце.
— Ладно, — воскликнул он, внезапно переходя на резкий и энергичный тон, и взгляд его тут же сделался цепки и жестким, — я наведу в своем хозяйстве порядок. Отступать не привык! — и он поднялся из-за стола, протягивая мне руку на прощание.
Пожав руку Дзержинскому, не отпускаю ее, а говорю, стоя лицом к лицу:
— Феликс Эдмундович, если глядеть правде в глаза, то мы с вами коммунистического рая на земле не построим. Нет такого чуда, которое могло бы разом всю полупатриархальную, полумещанскую Россию обернуть стройными рядами строителей светлого будущего. Но и отчаиваться — тоже не собираюсь. Даже если нам суждено потерпеть поражение, даже если жернова истории сотрут нас в мелкую труху, и миллионы людей пожелают плюнуть на наши могилы, все равно — я верю, что все было не напрасно. Те, кто пойдет по нашим следам, будут знать, чего можно достичь, и каких ошибок нужно избежать. Парижская Коммуна продержалась семьдесят два дня, мы же стоим уже десять лет, и, несмотря ни на что, сделали немало. Да и отступать нам все равно некуда. Только вперед! — произношу все это без нажима, без пафоса, делая небольшие паузы между фразами, как будто машинистке диктую.
Мой собеседник продолжает глядеть мне прямо в лицо и не собирается отнимать руку:
— Я потерпеть поражение не боюсь. Меня больше другое пугает. Как бы не испоганить все наше дело. А то смотришь на человека — он вроде не дурак, не подлец, иной через каторгу прошел и через фронты, а стоило ему пробыть немного на ответственному посту, как на глазах превращается в зажравшегося барина. Или наоборот — лакействовать начинает перед вышестоящими. Есть такие, в которых ни лакейства, ни барства не видно, но они властью упиваются, ради карьеры готовы на что угодно... — Дзержинский, наконец, разжал руку и повернулся ко мне вполоборота, скосив глаза на окно. Его голос стал жестким и решительным:
— Превратить ОГПУ в вотчину для карьеристов, пока я жив — не дам! Эти... хуже всякой контрреволюции. С каким бы удовольствием закрыл бы свою контору вообще к чертовой матери! Но — нельзя. Зубы на нас точат со всех сторон, и снаружи, и изнутри. Согласен, что с сегодня на завтра на нас по-крупному никто не полезет. Однако по мелочам гадят, и ждут момента, чтобы всерьез в горло вцепиться.
— И когда-нибудь обязательно вцепятся, — соглашаюсь с ним.
— Да, и к этому надо быть готовым, не проморгать. А мне тут всякие... под видом контрреволюционного заговора блюдо из мелкой рыбешки преподносят, да еще и уверяют, что это матерая щука. Так ведь настоящую опасность мимо носа пропустим. Там, в угольной промышленности, и в самом деле гнойник образовался. И вскрыть его нужно. Всю ту сволочь, что это заслужила, мы непременно посадим. Только не нравится мне, что под это дело немало спецов за уши притягивают, да еще решили сделать козлами отпущения за всё, и собственные грешки тоже на них списать.
Он помолчал немного, и добавил:
— Спецеедства и без того хватает. Мы большие дела затеваем, где без специалистов, которых и так недостает, никак не обойтись. И погромные настроения против спецов совсем не к месту. Среди них, конечно, всякие попадаются, в том числе и такие, по которым тюрьма плачет. Только вот в тюрьму посадить человека не трудно... Во много раз лучше, если человек, заслуживающий тюрьмы, будет все-таки не в ней, а на свободе делать полезную для общества работу, — на этом мой собеседник замолчал.
Так вот кто был основоположником идеи 'шарашек'! — мысленно хлопаю себя по лбу. Наверняка он делился этими мыслями со своими сотрудниками, а те запомнили его слова и позднее претворили в жизнь. Правда, не совсем так, как предполагал Дзержинский.
— Хоть я и невелика фигура, но на мою поддержку в этом вопросе вы всегда можете рассчитывать, — считаю своим долгом ясно заявить позицию. Феликс Эдмундович молча кивнул, показывая, что принял мои слова к сведению.
— А вам не кажется, — осторожно закидываю удочку, — что ваши последние слова имеют прямой практический смысл? Скажем, сильно проштрафившихся спецов можно присуждать к принудительным работам по прежнему месту службы, а тех, кто угодил под серьезную статью — собирать, с определенным поражением в правах, в специализированные инженерные или конструкторские организации...
— Я вообще привык мыслить практически, — едва заметно улыбается Дзержинский. — И раз уж вы сами перевели разговор в такую плоскость, порядок вы знаете: записку с обоснованием — ко мне на стол.
Вернувшись в свой кабинет, окунаюсь в текучку. Новости с хозяйственного фронта были разные — и хорошие, и не очень. К последним относились сведения об урожае. Несмотря на все усилия, обеспечить заметное повышение устойчивости посевов зерновых к засухе не удалось. Большинству мелких крестьянских хозяйств не до научно обоснованных агротехнических мероприятий. Неурожаем ситуацию не назовешь, но сборы ниже прошлогодних. Насколько? Если б я еще помнил наизусть данные по урожайности из моей истории! По хлебозаготовкам какие-то отрывочные сведения припоминаются, да и то весьма приблизительно. Однако о темпах заготовок, и о том, повлияло ли как-нибудь на них мое вмешательство, судить сейчас, в сентябре, пока рано.
А вот об урожае, собранном совсем на других делянках, — на которых никто ничего не сеял, — сведения уже были.
Открытие в прошлом году месторождения уральских алмазов и целого ряда новых россыпей золота на Алданском плато, давшее Геолкому возможность получить средства на расширение геологоразведочных работ, повлекло за собой новые находки. Поход на Колыму дал весьма обнадеживающие данные о золотоносности данного района. Заодно Сергей Владимирович Обручев осуществил то, что было им сделано и в моей истории — открыл хребет, названный именем Черского. О широком освоении Колымы говорить было пока рано — на это явно не хватало ресурсов, которые сейчас были остро необходимы для организации добычи на золотых россыпях Алданского нагорья.
Продолжение общего геологического обследования Якутии, хотя в плане этой работы ни слова про алмазы не упоминалось, оказалось крайне успешным. Работнику геологической партии, студенту Ленинградского университета Ивану Ефремову удалось, наконец, 'повторить находки' выдуманного мною безвестного энтузиаста. При взятии шлиховых проб в русле Малой Ботуобии им были найдены несколько алмазных кристаллов. Подобные же находки были сделаны и севернее, на той самой речке Далдын, где погибла в 1926 году первая геологическая партия. После этого можно было драться уже за настоящий поход специально за якутскими алмазами.
Но первым делом Федоровский поспешил обрадовать своего учителя — академика Вернадского — что его предположение о сходстве геологического строения Сибирской и Южноафриканской платформ нашло свое блестящее (в полном смысле слова) подтверждение. Николай Федорович высыпал перед ним на стол несколько прозрачных камушков и включил настольную лампу.
— Погодите, погодите, — Владимир Иванович выдвинул один ящиков и достал оттуда большую лупу. — Так-так... алмазы... довольно чистые... погодите... вот тут есть, по-моему, немного желтоватый нацвет... — подняв на мгновение голову, он поинтересовался:
— И откуда такие образцы?
— Бассейн Вилюя, — ответил Федоровский.
— Погодите... Это же Якутия?! — воскликнул изумленный Вернадский.
— Я сам еще до конца не верю, — кивнул Николай Федорович.
— А я верил... Я знал... — взволнованно шептал его учитель. Престарелый, но еще бодрый академик не мог оторвать по-молодому горящих глаз от кристаллов октаэдрической формы, посверкивающих своими не слишком правильными, сглаженными гранями при свете настольной лампы...
Эти находки принесли не только радости. Теперь мне вместе с Геолкомом надо было браться за тяжелейшую работу: в бассейне Вилюя позарез необходима база для геологических партий 'алмазоискателей'. Якутск все же был расположен далековато от мест основных поисков, что их сильно осложняло. Строить все с нуля, к счастью, не пришлось: по отзывам с мест, для наших целей вполне подходило село Сантар, расположенное на Вилюе где-то на сотню с лишним километров ниже по течению от впадения реки Далдын. Но всё равно, работы хватало — завезти стройматериалы, строителей, возвести склады, дополнительное жилье, забросить по зимнику запас всего необходимого, обязательно включая радиостанцию. Хотя, если ставить базу на самом Вилюе, то снабжение возможно и летом, по реке.
Волшебные слова 'алмазы' и 'золото' не только гарантировали благожелательное отношение на партийном Олимпе, но даже позволяли смягчить обычно каменное сердце наркома финансов. Сколько ни строил Сокольников на заседании Совнаркома неприступное выражение лица, но его заставил отступить заданный мною прямой вопрос:
— Григорий Яковлевич, что вас больше устроит в качестве обеспечения устойчивости червонца: сертификаты Союззолота или само золото в кладовых Наркомфина? Алмазы ведь тоже лишними не будут, или я ошибаюсь? Это ведь тот самый случай, когда скупой платит дважды.
— Без ножа ведь режете, — продолжал по инерции жаловаться нарком, — у меня и так бюджет по швам трещит из-за всяких чрезвычайных ассигнований. Эмиссия уже зашкаливает за всякие разумные пределы...
Но уже видно было — уступит. Получить реальное пополнение золотого запаса ему очень хотелось. А дополнительный ручеек золота с Алдана, уже больше года, как становившийся все боле полноводным, доказывал, что данные Геолкома — отнюдь не блеф. Так что небольшие дополнительные ассигнования, и даже кусочек валютной квоты на дальнейшие поиски золота Алдана и Колымы, а так же алмазов Якутии мы получили.
Когда я возвращался с заседания Совнаркома, где мы обсуждали дела геологические, мои мысли витали уже далеко от Якутии и Колымы. Думал я о том, как ускорить строительство современных производств для колонистов Макаренко. Мысль прихотливо вильнула, и я вдруг напомнил сам себе, что не производством единым жив человек, и уж тем более — ребенок и подросток. Подростку, даже на работе, еще и приподнятое настроение важно, ему праздник нужен, вообще что-то для души... И тут мой взгляд упал на голубые ели, росшие недалеко от Боровицких ворот.
Ёлка! Нынче Наркомпрос и вообще партийная пропаганда как-то очень рвутся 'засушить' сознание детей, принудительно запихнуть его в рамки жесткой рациональности. Ополчились против ёлки на Новый год, да и сказки объявляют патриархальным пережитком и чуть ли не поповщиной. А ведь становление детского сознания идет своими путями, и так же, как в детстве человечества, никак не может обойтись без мифологизации действительности. Это для ребенка способ познания и объяснения мира. Пусть он даже догадывается обо всей условности такого объяснения, но сказка вносит в духовную жизнь ребенка элемент игры, без которой обойтись никак нельзя. Ведь и сама игра — это тоже условное, 'понарошечное' воспроизведение реальной жизни...
Так, надо бы эту глупую тенденцию к своего рода бюрократизации детства поломать. А не то подобный подход к воспитанию будет взращивать карьеристов и приспособленцев, с младых ногтей готовых брать под козырек при малейшем сигнале сверху, при этом сохраняя убеждение в полной глупости подобных сигналов. Видел я уже организованные взрослыми детские пикеты с призывами не морочить ребятишкам голову устройством мелкобуржуазной ёлки на Новый год. Но чтобы у детей при этом на лицах вырисовывалась убежденность в правильности написанного на плакатах — так вовсе нет!
Интересно, а как сама Крупская относится к этой линии? Помнится, во время гражданской войны она посещала вместе с Владимиром Ильичем детскую ёлку в Сокольниках. С другой стороны, именно она выступила инициатором гонения на многие детские сказки. Эх, если бы удалось перетянуть ее на свою сторону...
В отличие от моих попыток убедить Надежду Константиновну перед XIV съездом не идти вместе с Зиновьевым и Каменевым, на этот раз уговоры оказались успешными. То ли мне удалось подобрать нужные аргументы, то ли глава Политпросвета и сама склонялась к чему-то подобному, но вскоре Крупская выступила с большой речью на коллегии Наркомпроса, и речь эта была затем перепечатана в 'Правде'.
Начала Надежда Константиновна с того, что поставила себе в вину тот факт, что проглядела чересчур прямолинейный подход органов Наркомпроса и Политпросвета к политическому воспитанию подрастающего поколения.
— Нельзя ставить знак равенства между методами воздействия на сознание взрослого человека и сознание ребенка, — заявила она. — Дети воспринимают окружающий мир иначе, в том числе через игру, через сказочные образы (ну, прямо чуть ли не моими словами заговорила!). А у нас чересчур увлеклись пролеткультовскими теориями, и пытаются изгнать из детского воспитания все элементы предшествующей культуры.
