Книга Исхода

Он — действительно обсушился, поел и передохнул, а потом он действительно пошел к таинственным ходам в дальней стене зала, привязав мощный, монолитный ТБ-фонарь к руке. Пошел — и задержался надолго, намного дольше, чем рассчитывал. Потому что за проходом начиналась целая страна. На родине, на Земле Исхода, есть, конечно, большие пещеры и целые системы из пещер, но там все-таки не было известно ничего, хотя бы отдаленно напоминающего Страну Джен. Впоследствии так и не удалось выяснить, какое представление имели о истинных масштабах Страны Джен аборигены, что давно пропали, хотя то, что они посещали отдельные, периферийные ее закоулки может считаться доказанным. Тартесс склонен считать, что общее представление об этом феномене, как именно о стране, принадлежит ему первому, хотя бы потому что именно тут, у открытого им хода находилось Дерево, вещь даже слишком заметная, — и, тем не менее, именно тут он не нашел никаких следов пребывания аборигенов. Он считал это по меньшей степени маловероятным. Когда-то, — миллионы и миллионы лет тому назад, задолго-задолго до неприятности, прекратившей карьеру прежних обитателей планеты, под страшным напором из глубины в толщи осадочных пород вторглись расплавленные магмы и, проникнув в тончайшие трещины и любые слабые места окружающих массивов, — застыли, превратившись в крепчайший камень. Много позднее и тоже вполне случайно это же место облюбовали себе текучие воды, которые неторопливо размыли, разрушили все, окружающее эти жилы. Громадной ширины шахта, залитая плотной тьмой, и по оси ее, опускаясь на неизвестную глубину, тянется каменный ствол толщиной более двухсот метров. Бесчисленные, причудливо изогнутые, кривые ветви отходили в темноте от ствола, переплетаясь, срастаясь, достигая как правило стен шахты, — и переходя в них. Как положено, — изогнувшись, Тартесс, как положено, посветил вниз. Особых результатов не доспел и, столь же традиционно, кинул вниз камешек. Он долго стукался о преграждавшие ему путь каменные ветви, и эхо многократно повторяло этот лязг, но он не был уверен, что смог услышать последний из этих ударов. Все это сооружение в целом казалось превосходным приближением к описанной Данте конструкции Ада, и Тартесс еще подивился мельком нечеловеческой силе провидения итальянца. И, следом же, — вдруг с нечеловеческой силой ощутил, что пришел. Что здесь кончаются его странствия по лику Другого Берега и начинается дорога вглубь. Все. Это — явственное прикосновение руки Бога, он явил свою волю, и тем более, и сугубо это доказывается его чистосердечным покорством. Потому что ему воистину не хочется противиться высшей воле и куда-нибудь выходить. Правду молвить, — он не ждал от Господа именно такого предназначения своему существованию, но когда рука Всевышнего привела его в это место, у него не возникает ни малейших сомнений. Вот теперь— он свяжется с остальными, теперь — можно, потому что ему явлено. Пусть прилетает Джен, пусть привозит веревки, инструменты, оборудование для движения по лабиринтам... Он-то, понятное дело, не собирается обещать ровно ничего, но они все равно подумают так, как ему надо: что он будет что-то такое там исследовать, а потом, соответственно — сообщать. Им. Поэтому они — принесут, куда денутся, а он обхитрит всех и все оставит себе. За собой. Потому что только сейчас он понял, к чему стремился: не просто — вглубь, а в глубину тьмы, в самом темном месте — отыскать самый темный угол, а там — самый темный закоулочек и продолжить в том же направлении, только есть все равно надо, чтобы хоть как-то жить... Ведь если бы тот, кто вел его, пожелал бы прекращения этой жизни, он оставил бы его пред лицом грэна. Споры грибов, дар заботливого врага, послужат ему пищей на первый случай, а потом... А потом эти безмозглые со своей смешной приверженностью собственным представлениям о добродетели привезут все остальное, не оставят покинувшего их, отринувшего их труды, попирающего их цели и бесполезного им. Ладно. Не будем впадать в противоположную крайность: если, погружаясь во тьму, как в океан предбытия, он увидит что-то, то пусть оно будет исследованием, и результатов он не будет специально скрывать, если это не будет чем-то, что разогреет их порочное любопытство по отношению к вещам, на его взгляд — запретным для Адамова племени. Тому, что не будет способствовать греховным стремлениям. Так будет. Так он, соответственно, и поступил, а через четыре дня сквозь непрекращающийся грэн примчалась Джен. Примчалась, и приволокла около тонны всякого груза, включая: пятнадцать сортов консервов, маленький компрессор, такой же, как у самой Дженнифер, универсальный комбинезон с поправкой на мужские стати и размеры, ультразвуковую стиральную машину, легководолазное снаряжение, носки из настоящей шерсти от Гудрун, пачку мягких, как пена, но нервущихся и негорючих салфеток черт-те из чего, центнер картофеля, оторванный Фермером от сердца ради бывшего оппонента, пяток блоков из минеральной вакуумной "пены" для прикрытия и комфортного лежания, — и многое, многое другое, отчасти вызвавшее неопределенную улыбку получателя. Встретив Джен у Кривых Ворот, как он прозвал тот самый вход, и щурясь от непривычного света, он с безразличным радушием приветствовал ее. Затем глаза его скользнули пониже.

— Не теряешь времени, женщина? — Сказал он с безразличным одобрением и мимоходом положил руку на ее живот. — Дело. И кого же ты хочешь, девчонку или наследника своему господину?

— Поздно — хотеть, — с непонятной неприязнью ответила она, — у нас без всех этих гаданий. Будет девчонка, и не накладывай на нее свою руку. Даже в шутку.

— Очевидно, — я не слыхал именно об этом суеверии. Так что прошу покорно извинить меня.

— Тут Фермер просил узнать, — проговорила она после несколько затянувшейся паузы, — как ведут себя грибы...

— Превосходно. Будьте добры передать мою живейшую признательность. Они действительно растут в темноте и на камнях, весьма питательны и даже приемлемы на вкус. А заодно спросите его, — нельзя ли сделать так, чтобы грибы — еще и светились? Пусть даже за счет съедобности.

Он всего лишь хотел пошутить, но еще через две недели Чела доставил ему четырнадцать аккуратных контейнеров с еще более аккуратными надписями, выведенными невероятно твердой рукой готическими буквами. Там были, натурально, споры грибов. Грибы действительно светились. Четырнадцатью разными, хорошо различимыми оттенками. Не стоит даже уточнять, что все они были съедобны. Помимо грибов привезли техническую новинку, так называемую "тлеющую нить", — очередной способ практического приложения ТБ — принципа. Поначалу он с презрением отложил хитроумное устройство в сторону, но потом, с удлинением подземных прогулок, как-то незаметно стал брать немудреную с виду вещицу с собой. Достаточно было нажать зеленый сегмент на глухой грани монолитного корпуса, и с этого момента, куда бы ты не пошел, в воздухе или на камне за тобой оставалась не гаснущая со временем жилка желтовато-красного света. После нажатия белого сегмента — обрывалась, но продолжала висеть там, где была оставлена, даже, как он выяснил из любопытства, месяц подряд, не тускнея и отклоняясь самую малость только в зависимости от фазы Сервуса, здешней луны. Ее можно было только скатать, для этого был черный сегмент.

А прогулки стали по-настоящему долгими. Надев "универсал" и обвязав голову одной из тех самых негорючих салфеток на манер камикадзе, он брал самый узкий вакуумный блок, выгибал его желобом, в желоб, как в лодку, укладывал еду, ТБ-блок, баллон с газовой смесью и все это — фиксировал ремнем с укрепленным на нем геминером. Вводил компенсирующий режим и волок за собой всю эту кучу снаряжения без всякой натуги. Конечно, использование всех этих измышлений досужего человеческого разума было, отчасти, проявлением гордыни, и он слегка стыдился, но navigare все равно, некоторым образом, necesse est, а возвращаться от очередного сифона, доверху залитого прозрачнейшей, холодной водой, было все-таки нестерпимо обидно... И он раз от разу все глубже погружался во тьму, разгоняя ее светом фонаря — перед собой, и оставляя никаким невзгодам не подверженную нить света — позади. Тут, в сравнительной близости от Дерева, не было известняков, а потому — не было и потрясающей красоты залов со сталактитами, он и не искал ничего подобного, а просто искал, — и неизменно находил, — самый темный угол в темнейшем месте, а там — темнейший закоулок, а в закоулке — узкий темный проход, ведущий дальше, и так — без конца, и в этом сумрачном блуждании находил удовлетворение своей темной тяге. И ничем казались ему по сравнению с этим удовлетворением все исследования так называемой науки. Потом, не без труда миновав извилистый, темный, как дорога в преисподнюю, сифон, залитый водой на протяжении двухсот метров, он вышел в новую местность под землей, в новую губернию Страны Джен. К этому времени, ориентируясь по подземному компасу, он прошел почти сто километров, стараясь держаться приблизительно одного направления. Как всегда — к сифону вело гладкое каменное русло, имевшее продолжение по ту сторону, но от него, куда-то в сторону, вела узкая, похожая на тень расщелина. По своему обыкновению он попробовал протиснуться туда, через пятнадцать шагов узкий ход снова вдруг расширился, и он буквально ввалился в круглый залец.

Страшными выбоинами, плавлеными, пузырящимися шрамами были исполосованы стены подземелья. Камень кипел, вздуваясь вязкими пузырями, а потом пузыри лопались, застывая миниатюрными кратерами. В этой округлой пещере, помимо его расщелины, как в фокусе сходились еще два тоннеля: полукруглый, более аккуратный, высотой и шириной у "пола" около метра, и более грубый, с выходом в виде неправильной окружности. Тут же, застыв в вековечной судороге, навеки уперев в камень конические головы, лежали те, кто некогда пробил эти ходы. Изломанные, сплавленные сочленения конечностей, вспоротые панцири тощих тел, из брешей которых вытекли и застыли керамика и медь, превратившаяся в мрачную зелень. Давным-давно, при жизни создателей, два автомата пробились в это укромное местечко, и дороги их — пересеклись, но они принадлежали разным лагерям и схлестнулись тут во всю мощь своих силовых установок и рабочих органов, и растерзали друг друга здесь, в глубине Страны Джен. А может быть — все было вовсе не так, и автоматы продолжали войну и потом, много лет спустя после того, как в одночасье сгинули хозяева, и пали птицы с неба, и воды наполнились дохлой рыбой. После того, как во всем мире вдруг, разом, замолкли слова, рев и жужжанье, чириканье и стрекот. Он представил себе эту вовсе уж чудовищно бессмысленную драку покойников, для которых сильнее смерти оказалось — желание битвы, и содрогнулся. Из под приподнятого щитка мертвым глазом щурилась на Тартесса пыльная стекляшка объектива, под другим, наполовину опущенным, линза была треснувшей и мутной, как бельмо, и оттого казалось, будто мертвая металлическая тварь наблюдает за ним, лениво прикрыв один глаз. Он подошел поближе: сварные швы, открывающиеся люки на хитрых клиновых задвижках, — следы монтажа, и дорогие сотоварищи могут гордиться тем, что их нынешняя технология — совершеннее...О, если бы он только сказал им о находке! Если бы только сказал! Уже завтра тут была бы бригада умников, которые с истинным энтузиазмом начали бы потрошить эту железную падаль... А зачем? Что можно тут взыскать, кроме заряда чудовищной злобы, проникающей сквозь время ничуть не слабей, чем ТБ оставляет позади все преграды пространства кроме, пожалуй, единственно лишь светового барьера? Это — характерный пример того самого лишнего знания, о существовании которого он подумывал уже в первые часы пребывания у Дерева, этой исполинской, бесконечной лестницы, ведущей в Страну Джен. Они, прознав про механических тварей, что порвали друг друга в бессмысленные клочья бесчисленные века тому назад, припрутся сюда, будут ахать, тешить в квадрате бессмысленное, греховное любопытство, шуметь... Покоя не дадут... Влезут не в свое место. Это — не предмет в кубе бессмысленных обмеров и анализов, а — напоминание. Знак Господа одному, — и только одному, — из верных Ему, тайна, и пусть навсегда он останется тайной. Это будет так, потому что Господь и впредь не попустит еще одного из числа людского племени до этих мест, как не допускал раньше. Он почувствовал, что на этот раз пришла пора возвращаться, и вернулся без раздумий. Воистину, никто из обладающих разумом доселе не обладал такой свободой: всегда действовать по причине самого обыкновенного побуждения, — и без всяких иных причин. Он ступал на ветви Дерева, каждый раз намереваясь достигнуть дна Преисподней, но каждый раз, неизменно, достигал ветви, которая открывала где-нибудь в стороне особенно узкий, особенно темный, особенно заманчивый лаз, и он направлялся туда, как пес — на запах течной суки, как мотылек — к свечке, как безумец — к бритве, наслаждаясь даже тем, что по первому же капризу — изменяет собственным же намерениям, стараясь стать прямым, лишенным малейших следов надменного людского ума проводником воли Божьей, а как следовать ей иначе, нежели повинуясь немедленно первому же побуждению там, где ничто и никто не может его принудить?

В другой раз особенно долгий и извилистый путь привел его к знанию еще менее желанному: довольно высоко над уровнем моря, вдалеке от подземных вод, в горбатом ходу, на тонком, сухом песке, перемешанном с тончайшей соленой пылью, лежала мумия. Выпуклые зубы блестели, как новенькие, плоть иссохла в щепку, в минерал неопределимого происхождения, в призрак. Даже в вечно сухом термостате вековечной соляной пещеры мумия не смогла бы сохраниться на тысячу веков, но факт был налицо: он видел. Следовало считать, что это видимость плоти натянута на кости черепа, прикрытого видимостью блестящих черных волос, а видимость одежды прикрывает то, что осталось от тела. Впрочем — на одежде виднелось несколько застежек из тусклого металла, очевидно — вовсе неокисляемого. Все эти, — а также ряд других, менее существенных подробностей, он заметил мельком, в один мимолетно брошенный взгляд. И — отвернулся, и прошел мимо, закрывшись ладонью вытянутой руки, а потом — вдруг ослабел, чувствуя, что колени его подгибаются, а руки — дрожат. Но даже и тогда, устраиваясь на вынужденный ночлег в пятистах шагах от последнего приюта бывшего хозяина Иного Берега, он — улыбался в темноте, представив себе, что было бы, попади вот это — в умелые руки Фермера, Тэшик-Таша и их русского сообщника. Уж они-то исхитрились бы, сфотографировали бы отпечатки в каких-нибудь диавольских лучах, зафиксировали бы квазижидкостью распавшиеся клетки, определили бы наследственную основу, мономерный набор, и, глядишь, воссоздали бы усопшего бог знает сколько лет тому назад, только живехонького. Новехонького, с иголочки. И гордились бы делом своих рук! Как будто Господь не сохранил бы сколько угодно живых сородичей того, кто вялился здесь тьму лет подряд, будь на то воля Его. А воля его вовсе другая, и он показал ее до изумления четко, сведя к простейшей мысли: мертвые — мертвы. Все, и тут ни добавить, ни убавить попросту нечего. Повторяю по слогам и буквам: м-е-ерт-вы-ы. Конец пути и Последний Предел умствованиям. Он лежал в темноте, ставшей уже привычной, но в голове по-прежнему, не завися от его воли крутились мысли о том, что мощи— разместились тут, похоже, сугубо индивидуально, задолго до массового перехода в какой-то здешний вариант Мира Иного... Нетленные. С позволения сказать — какой-то из здешних святых, так что не мешало бы все-таки попочтительнее. На всякий случай.