— Как вариант лишают способности свободно дышать, растягивая агонию на несколько часов...
Вряд ли Колина слушали. Виконта приводило в оцепенение не физическое воздействие, но понимание близкой смерти. Как понимает её приговоренный к казни, когда не лезвие топора, но лишь тень, касается кожи.
— В Унгрии говорят, все под богом, — продолжал унгриец. — Но ты верно решил проверить так ли это? Огорчю. К тебе утверждение не относится. Ты не из Унгрии.
Колин отпустил Элека и позволил отдышаться, отхрипеть.
— Жаль, здесь негде помыть руки..., — намекнули виконту о причинах относительно благоприятного для него исхода конфликта.
Предположения, для чего Харцу затевать ссору, унгрийца не мучили. Для чего предполагать, если всегда можно продолжить начатое и постичь истину в её неприглядности. Ну или красоте. Виконт еще не знаком с изумительными рецептами приготовления строганины и отбивного мяса. Не говоря уже о саннагчи, хоунао и хуоджиолю*.
— Мне здесь начинает нравится, — констатировал унгриец прилив сил и подъем настроения. Определился он и с раздражителем. Запах. Жасмина и розмарина.
— Либо у него с камер-юнгфер один парфюмер, либо одни духи на двоих.... Она что? Со всех пробу снимает?
По жилищу баронессы Аранко, по всем углам и закоулкам, прошлась хозяйская рука. Все что можно отмыть — отмыли, переставить — переставили. Лишнее, действительно лишнее, убрали прочь. Появились цветы, в больших и малых вазонах, горшках и горшочках. Одни цвели, другие только собирались порадовать красотой, третьи раскинули по сторонам лопушистые листья, четвертые бодро топорщили зеленые стрелки. На колченогом столе кувшин для воды и кружки. На старом, из мореного дуба кассоне, каких уже не делают — не умеют — салфетка. Одну из стен украсил гобелен. Лужайка, псы, охотники и прекрасные пастушки.
ˮВот что делать голым теткам на охоте?ˮ — умилился унгриец пасторали. — ˮИли смотря на кого охотиться?
Пользуясь случаем, Колин осмотрел нос Йоррун.
— Сходи к лекарю, поменять восковые трубки.
Опухоль почти спала, но синяки только наспели.
Йоррун поблагодарила. Искренне. Улуг искупил все обиды и притеснения.
Самые разительные изменения произошли в хозяйке комнат. Янамари отмыли, уложили волосы в венец, переодели в чистое и подобающее платье. Колин посочувствовал девочке. Она никогда не вырастет красавицей. То, что смягчает детский возраст, со временем обретет несовершенство пропорций. Черты лица обострятся непритягательной неправильностью. Единственное что останется неизменным, чудесный живой взгляд. Удивительно выразительный и искренний.
— Колин! — бросилась девочка к унгрийцу. Выглядеть серьезной и взрослой хватило всего несколько мгновений. — Ты обещал приходить! — ловко повисла она на шеи названного брата и собиралась поцеловать. Он не отстранился. Настолько разителен контраст с вчерашней замарашкой.
ˮРассказать гранде историю про Золушку?ˮ — любовался он сияющими глазами Янамари и кружил девчушку под издаваемый ею радостный визг.
— И вот я здесь, эсм.
Девочка не включилась в игру, быть самою собой ей нравилось больше.
Нумия подала чай, выпечку и много еще чего вкусного.
— Сама пекла?
— Я не умею, — призналась баронесса, хотя первый порыв соврать. Немножечко-немножечко.
— Но научишься?
— Конечно, научусь! — охотно вызвалась Янамари. Нормальное детское желание, чтобы все её любили и хвалили...
ˮ...И дули на сбитые коленки и локти.ˮ
— Ты постаралась, — похвалил Колин за перемены в жилище. — Выше всяких похвал. Ты теперь настоящая эсм. Следует завести экипаж белых лошадей и любимую собаку. Или по крайней мере кошку.
Янамари весело рассмеялась, представляя нечаянное богатство. Особенно кошку. Дымчатую и большеглазую.
— А еще Нумия учит меня писать, — поспешила Янамари поделиться добрыми новостями. — А Йор показывает, как обращаться с ножом. Хочешь и тебе покажу?
— Ты пригласила меня завтракать?
— Но потом посмотришь?
— Потом, да.
Колин героически делал маленькие глоточки. Чай ему по-прежнему не нравился, ни в каком виде, но этот был особенно противен.
Девочка трещала без умолку, рассказывая обо всем сразу. Забывая о приличиях, или толкуя их по своему, ковырялась ложкой в вишневом муссе, пачкала сладким лицо, говорила с набитым ртом, весело хрумкала печеньем. Колин не одергивал и, почти, не слушал.
ˮРазучишься принимать маленькие радости, большие покажутся пресными,ˮ — то ли укорял себя, то ли посочувствовал унгриец. — ˮОблизывать варение с пальцев, что может быть на свете вкусней?ˮ
Память вспышкой, словно в отместку, выбросила свою картинку. Кровь на клинке. Наверное, врага. Иначе, почему она так неповторимо и незабываемо вкусна?
Колин поторопился отставить чашку. Заваренные лепестки роз засластили напиток, и отравили его ароматом. Новый посыл памяти унгриец заглушил. Кровь в воде. Тот же оттенок.
Спасение за окном. Валит снег. Деревья в парке опустили ветки, упрятав под белое последнее золото листьев.
Янамари не утерпела поделиться успехами. В доказательство принесла исчерканные листы. Палочки, хвостики, крючочки... кляксы, помарки, исправления. Чистописание хромало на ,,обе ноги и обе рукиˮ.
— А Нумия заставляет на ночь надевать рубашку, — пожаловалась девочка. — А Рисса говорила, в рубашках спят у кого кривые ноги, горб и нет груди*.
Колин вопросительно склонил голову. Девочка соскочила со стула и закружилась, взметнув подол платья вверх. Остановилась, подбоченись и, прогнувшись назад, выпятить формы и линии.
— Пожалуй, тебе не нужна рубашка, — согласился он, осчастливив Янамари.
— А еще меня уведомил саин Латгард, сегодня состоится Совет и мне надлежит явиться, — и уже шепотом спросила. — Ты пойдешь со мной?
— А ты этого хочешь?
— Я никого не знаю. И мне не нравиться вино, — поскучнела разом девочка.
— Совет собирают обсудить важные вопросы, выслушать других и высказать свое мнение, — разъяснил Колин.
— И я буду высказывать? — всполошилась Янамари испугано тараща глазенки.
ˮЧто значит возраст. Будь постарше, наперво бы подумала что наденет, а уж потом что скажет. Жаль со временем многое уходит. И отнюдь не худшее.ˮ
— Если у тебя будут хорошие мысли, почему ими не поделиться?
— Нет, не будут, — призналась она и привела неожиданную параллель. — Я писать не умею и читаю плохо. И ни с кем толком не знакома. Только с тобой, — и заканючила, — Колин, пожалуйста, пойдем.
— Ну, я тоже не со многими знаком.
— Ага... Тебя уже приглашали к эсм Сатеник. Два раза, — поймали названного брата на лукавстве. — Ну, пожалуйста!
ˮВ этих стенах не посеркетничаешь,ˮ — не ожидал он осведомленности юной подопечной.
— Что же... Раз ты просишь.
Девочка радостно хлопнула в ладошки. Хорошо, когда в жизни есть за кого спрятаться.
— Совет назначен на половину седьмого, — не дожидаясь вопроса, доложила Нумия.
Если бы унгрийцу в это утро посчастливилось оказаться у Святого Хара, то он бы в яви узрел творение рук своих. События происходящие у церкви всполошили округу. Громкое паническое краканье собрало стаю воронья, чертивших круги над колокольней. Они, то широко расходились, то сжимались в москитную тучу. Люди в тревоге смотрели ввысь — Неспроста клятые кружат! и осенились троеперстием от лиха. Кто-то громко читал молитву. Многие подхватывали. Нескладно и в разнобой.
Предчувствие беды не обмануло. Черная птица выметнулась из стрельчатой арки колокольни, дернув веревку. Сбилась с крыла, потеряла высоту, но тут же выправилась лететь. Удар звонкой меди получился слабым и не достаточно громким. По мере того, как ворон приходил в себя, звон становился жестче, яростней и беспорядочней.
— Ими уповаю! Ими! — радостно орал Альтус, тыча перстом в небо.
Не более получаса назад, растрепанный, взмыленный, разгоряченный собственной речью, нищий кричал в толпу, словно бросался грязью.
— ...И не дождавшись молитвы людской, птицы небесные взовут к небесам! — указывал Альтус в напитанный непогодой свинец туч. — Их услышит? Не нас! — подползая, протягивал руки к толпе и плакал. — Вижу! Вижу! Лик огненный. Нами взращенный! Нами вскормленный! Погибель наша и искупление! Зерно пшеничное перевесит пуд золотой, так праведные дела перетянут греховные. Что положите в правую, коли в левой с верхом полно?
Кричала птица.... Слетелось воронье.... Ударил колокол.... Под нарастающий вороний грай и колокольный звон, народ валился в размесенный снег, и молился, молился, молился. Клал поклоны, часто и много. Но не приходило упокоение, и лишь росла тревога.
Хлеб и зерно на рынке к обеду подскочили в цене вдвое.
Во истину Серебряный дворец стал тесен и встречи в нем едва ли не чаще непогоды за окнами.
— Она, правда, твоя любовница? — Людвика пристроилась сопровождать унгрийца. Выглядела контесс довольно привлекательно. Как выглядит первый весенний цветок. Преподнести себя надобно не дюжее умение и природный талант.
ˮПродаваться надо уметь. Интересно, лежа под мужиком, она так же очаровательно улыбается?ˮ — разглядывал Колин девушку и находил в ней многие достоинства. Не те что вызывают одобрение, но вполне способные облегчить устроиться в жизни.
— Хочешь предложить себя на её место?
— Есть возражения? Выгляжу я гораздо лучше, с какой стороны не посмотри.
— И с какой смотреть?
— Обычно снизу.
— Выглядеть и быть разные вещи.
— Ты о девственности? Уверена, вряд ли заметишь такой недостаток, как её отсутствие, — весьма откровенна собеседница.
— Мне над этим размышлять?
— Над недостатком? — лучилась дружелюбием Людвика, поспевая шагать вровень с унгрийцем.
Краткость знакомства — они виделись всего два раза, и гризуальная тема разговора её не смущала. Мнением которое сложиться у унгрийца о ней не морочилась. Её мнение о нем не лучше. Но Поллаку, она уверена, на него начхать.
— Вытекающими из недостатка достоинствами, — пояснил Колин.
— При желании можешь и оценить, — предложили ему без всякого стеснения.
Сколько людей, столько способов решить личные проблемы. Порой парадоксальными. Одни напрашиваются чтобы их прикончили, другие — поваляли. Одни в качестве аргументов выбирают сталь, другие — раздвигают ноги.
Приятное общение прервалось, не обозначив перспектив продолжения. Завидев Латгарда, Людвика резко потеряла к унгрийцу всякий интерес. Беседа в присутствии канцлера исключалась. Но бросать столь содержательный разговор, на столь занимательной ноте нежелательно. Во избежание начинать его с начала.
ˮКто слушает женщину — дурак, кто верит ею сказанному, дурак вдвойне,ˮ — мудрили древние умы и не принимать их мудрость нет оснований.
— А если по правде? — спросил унгриец доверившись наитию. Иногда оно не подводило.
— По правде? — преобразилась на мгновение девушка. — Предпочту лечь со свиньей!
И вот опять перед унгрийцем прежняя Людвика, игривая пастушка и ветреница.
— Верю.
Можно сказать они расстались в самом лучшем друг к другу расположении.
— По-моему ты сжульничал, — не то обвинил, не то выговорил Латгард унгрийцу, едва они обменялись приветствиями. — Задача с всадником не имеет решения.
ˮКто сказал, деньги это тяжкие труды, пот и бессонница?ˮ — повеселел Колин. Тирада канцлера, фактически вексель на предъявителя. Осталось только его получить.
— Беретесь это утверждать?
— Не имеет, — непоколебим и сердит Латгард. — Не только я, но и... человек, с которым задачу обсуждал, не увидел решения...
— Любопытно, кому вы её показали?
— Это имеет значение?
— Скажем .... насколько ваш знакомый компетентен выносить окончательный приговор.
— Поверь на слово, более чем достойный саин. И понимает в шахматных баталиях значительно больше многих, — канцлер счел возможным подчеркнуть. — Значительно больше.
— Однако не достаточно хорошо, раз и он и вы пришли к такому выводу.
— К какому такому?
— Ошибочному и заподозрили в обмане.
— А разве нет?
— Готов разубедить. За скромную сумму.
— Простите что? — не сообразил Латгард, хотя изъяснились с ним предельно ясно. Без всяких аллегорий и словесной шелухи.
— Почему бы вам не купить секрет всадника.
— Купить?! — обалдел канцлер от такой наглости.
Как человек, Латгард готов возмутиться и отчитать корыстного нахала. Как придворный, восхитился. Юнец проявлял не дюжую хватку. В борьбе взаимоисключений победило последнее. Канцлера оказалось больше, чем Латгарда.
— А что предосудительного вы увидели в моем предложении?
— Обычно покупают вещи...
— А вистеар*? А учитель? Лекарь? Решение задачи такой же товар, как и умение фехтовать, знания грамматики и риторики, определение целебных свойств трав и семян.
— И во сколько ты оцениваешь свое знание?
— Нобль за каждый, — обязательный нажим, — ПРАВИЛЬНЫЙ ход.
Колином двигала отнюдь не корысть. Вернее, не только она. Но желание проверить некоторые допущения относительно Латгарда. То, как человек расстается с деньгами хороший критерий оценить многие из черт характера. Ведь порой щедрость вовсе не состояние души, а излишняя тугость кошеля. А бережливость не признак бедности, но тяжесть вложенного труда в достижение достатка.
— Не слишком ли? — готов возмутиться канцлер немаленькой цене.
— Обязуюсь более никому задачи не показывать, во всяком случае решения. Вам же представиться утереть нос самому королю. И как знать, не получить ли с него суммы гораздо больше истраченной. Вы ведь обсуждали её с Моффетом?
— Да, — признался Латгард и сделал это не охотно.
— По крайней мере у вас будет повод встретиться с ним вновь. А если не свяжете себя обязательствами, как это опрометчиво делаю я, получите прибыток и от других любителей битв умов.
— Хорошо, — согласился Латгард, не нашедший ни единого веского возражения аргументации унгрийца.
В комнатах канцлера никаких, бросающихся в глаза, перемен. Разве что в жаровне жгли бумагу. На скукоженных лохмотьях пепла темнеют чернильные разводья. Прочесть не прочтешь, но любопытно.
Колин подождал пока канцлер осуществит знакомый ритуал. Раздвинет портьеры. Проверит задвижки на раме. Буквально обнюхает. Откроет и высыплет на подоконник корм голубям.
ˮБеречь секреты хлопотно. Всегда сыщутся охотники сунуть в них нос. Вопрос кто первым? Я? Дружки канцлера? Или его недруги?ˮ — не в первый раз делал зарубку на память Колин.
Размышляя, унгриец не забывал осматривать жилище, отмечая мизерные изменения в интерьере. Вытерли пыль с полок. Не со всех. Возможно разгильдяйство слуги при обычной уборке, а возможно, в книги или за книги лазили. Гербовый щит на стене сдвинут в сторону, виден краешек не выцветших обоев.
ˮУже есть, где посмотретьˮ.
— Ваш кошель, пожалуйста, — попросил Колин, выигрывая время оглядеться внимательней.
Пока хозяин отлучался в соседнюю комнату, простучал согнутым пальцем ножки стола. Две (а не одна!) явно пустотелы. Под сукном столешницы, и здесь сюрприз, прощупал приподнятость.
