Закупили за счет казны хлеб, скот, инвентарь для хозяйства — от топора до сохи с железным лемехом, и выдали каждой семье, пострадавшей от ворогов. Помогли и деньгами, но в долг, на обзаведение теплой одеждой, посудой и другой домашней утварью. Людям мастеровым дали ссуды на их ремесло, так что они сами могли прокормить свои семьи. С этой помощью народ в разоренных землях пережил трудную пору — хотя и бедно, но не умирая от голода и холода. В самом Новгороде жизнь налаживалась гораздо скорее — со снятием вражеского заслона на Ловати и Двине пришли караваны судов с хлебом из Поволжья и Приднепровья, а за ними и с другими товарами, так что о недавних лишениях люди скоро забыли, как и угрозе от поморских племен. Прежние тревоги и уныние сменились весельем и радостью первых побед, а затем все пошло обычным чередом, с будничными хлопотами и заботами.
Тем временем Варяжко готовил новую экспансию — теперь на север. Только не к Балтике — минувшая война с Поморьем послужила хорошим уроком не лезть туда прежде срока, а к Белому морю, где в будущем поставят Архангельск — главный торговый центр на севере Руси. Отсюда открывался морской путь из северной Европы в новые земли — от Поволжья до Урала, которые Варяжко, ничтоже сумнящеся, намеревался также присоединить к Новгороду в самом скором времени. Кроме природных богатств, сулящих немалые выгоды, этот малонаселенный край привлекал и кажущейся доступностью — не видел серьезных помех в продвижении Новгорода в этом направлении, в отличие от той же Балтики. Но все же перестраховался — отправил в разведку несколько групп из особого отряда, который он сам сформировал и держал при себе для подобных целей.
Этой зимой породнился со старейшиной словен Доброславом — взял в жены его внучку Преславу. Обратил внимание на девушку по наущению Велимудра, тот без обиняков высказал:
— Ты хотя и крепко стоишь на ногах, но все же не лишним будет, если за тебя заручится сильный род. Присмотрись к младшей внучке Доброслава — девка кровь с молоком, будет справная жена. А род ее почитаемый, идет от самого Гостомысла — того, кто призвал Рюрика, — породниться с ним немалая честь!
Увидел девицу на празднике коляды — та вместе с подружками пришла колядовать в дом почтенного мужа, у которого гостевал Варяжко. Тот и подсказал:
— Вот эта девка та самая, о которой я тебе толковал. Хороша? Вот то-то, бери ее в жены, пока не увели! А с Доброславом я сговорюсь, да он и не будет против — о тебе между нами была уже речь.
На взгляд Варяжко, ее было чересчур — слишком крупная и полная! Ему больше нравились стройные девушки, но при том признавал — по нынешним меркам она в самую пору, всем на загляденье, да и лицом не страшна, хотя до утонченной красоты, как у Румяны, ей ой как далеко. Но даже и была бы безобразна и крива, то ее родство перевешивало подобный изъян — ради дела и не такое стерпишь! Варяжко про себя уже согласился со старым мужем, желавшим ему добра, о том и сказал: — Девка хороша! Беру ее в жены, если сговоримся.
Сговор прошел без сучка и задоринки, правда, Варяжко не увидел на лице отца невесты, Креслава, внешне ничем приметного мужа лет за сорок, особой радости при виде жениха — наверное, выбрал уже кого-то другого в мужья младшей дочери, да пришлось уступить воле своего отца. Заломил вено чрезмерное — целых пять гривен, как бы пытаясь отпугнуть не совсем желанного зятя, но тот, не моргнув, затеял с ним торг, как с барышником, сбывающим пусть и ладную, но обычную кобылу, а не златогривую лошадку из небесных чертогов:
— Спору нет, Креслав, девка всем хороша. Но ведь не дороже денег, которых она стоит. Да за пять гривен можно и двух заморских княжней купить на торгу, а тут своя, доморощенная, нашим хлебом и молоком вскормленная, а не каким-то нектаром или амброзией. Красная цена — две гривны, и то ради уважения к роду вашему.
— Что же ты, Варяжко, обижаешь дочь нашу, — начал заводиться невозмутимый до сих пор отец семейства, — пусть она не княжеских кровей, но ни в чем отказа не знала, ела и пила что душе угодно. Мы же ее холили и лелеяли, берегли, как зеницу ока. Четыре гривны, и то ради уважения к тебе — славному воителю и мужу.
— Две с половиной, Креслав, уж иду в убыток ради такой крали. Но больше не проси, не поймут же люди — с чего, мол, отдал такие деньжищи или с головой не дружишь?
— Да какое им дело — то нас только касается и останется между нами. Ладно, бери за три с половиной — коль ты идешь на уступку, пойду и я. Но за меньше не отдам, то уже в обиду будет!
Сговорились за три гривны и пять кун, ударили по рукам, после обсудили свадьбу, наметили ее через седмицу, как раз к празднику водосвета — будет молодым утеха и здоровья от воды целебной. Все то время, что шли переговоры, жена хозяина — дама мощного сложения, дочь пошла в нее, сидела за столом рядом с мужем и молчала, только изредка поддакивала, когда тот оборачивался к ней. По-видимому, Креслав держал ее в строгости, несмотря на свой небольшой рост и стать вовсе не богатырскую. Как ему это удавалось — Варяжко не выяснял, хотя знал не понаслышке, что в иных семьях жены не считались с мужьями и даже поколачивали их. Сама невеста пристроилась в углу на лавке здесь же, в горнице — отец не стал выставлять дочь после знакомства с женихом. Сидела тихо, опустив глаза, лишь пунцовое лицо выдавало ее смущение и стыд. Когда же Варяжко встал из-за стола, собираясь уходить, подняла на него очи свои карие — в них увидел не страх или тревогу за новую жизнь, а искорки любопытства и интереса к нему — по-видимому, жених пришелся по нраву.
До свадьбы пару раз навестил невесту и то ради приличия — сама же Преслава его нисколько не прельщала, несмотря на ее выдающиеся телеса. Пока семья находилась в Казани — старшая жена вновь ходила на сносях, не стал беспокоить ее и детей неблизкой дорогой, — тешил плоть с бывшей наложницей, Радмилой. Еще два года назад, когда переезжал в Поволжье, вернул ее прежнему мужу — тот предложил выкупить жену, прослышав о переезде Варяжко. Отдал больше, чем сам получил, даже согласился на условие — отпускать ее на время, когда он будет в городе. Так и повелось, в свои приезды снимал комнату в гостином дворе, заезжал к купцу и брал Радмилу для плотских утех, а перед отъездом возвращал. Теперь же, когда обосновался в городе на правах хозяина, и вовсе перевез любовницу в новые хоромы, заплатив Мировиду выкуп. А тот не роптал, не в силах отстоять свою ненаглядную, только ждал в надежде — она вернется к нему, когда приестся тирану.
В день свадьбы молодые вознесли дары богам — Роду и Роженицам в главном капище Новгорода, получили благословение волхва Божидара. После храма вышли на лед реки и вместе со всем народом праздновали Водосвят, во многом схожим с христианским Крещением, даже в тот же день. После освящения воды раскаленным железом славили песнями Мару-Марицу-Водицу, бросали в прорубь зерно и хлеб. Самые смелые окунались с головой в ледяную купель, большинство же праздновавших людей, Варяжко тоже, обошлись символическим омовением — смачивали руку в проруби. Дальше вместе с приглашенными гостями отправились в хоромы родителей невесты, теперь уже законной жены, после недолгого обряда благословения и прощания продолжили пир у новобрачного мужа. Народу было много — в просторных хоромах едва хватило места всем. Пришли родичи с обеих сторон, важные мужи других родов, прежние и нынешние сослуживцы, соратники.
Степенные мужи и их жены говорили речи, преподносили новобрачным дары, пили и ели вдоволь с богатого стола, в положенный час разошлись, довольные оказанным приемом. Варяжко притомился изрядно, но не от волнения — ее вовсе не испытывал, а как после тяжкого труда. Преслава же, напротив, радовалась как дитя забавной игре, весь день и вечер с ее лица не сходила счастливая улыбка. А когда гости разошлись и пришло время отправляться в опочивальню — смотрела на него с наивным восторгом, даже благоговением в ожидании чудесного таинства. Не стал расстраивать новоиспеченную жену в первую же ночь, постарался исполнить ее мечтания в меру своих возможностей. Поднял на руки пятипудовую супругу, поднялся по скрипящей от тяжести лестнице в терем, аккуратно, не махом, опустил нелегкую ношу на просторное ложе. Не стал тушить свечу, при ее свете стал разоблачать пышное тело, жена же послушно, с закрытыми глазами, помогала ему в том.
Без слов — они не шли из сердца, ласкал мягкую плоть, пытаясь пробудить вожделение не столько в юной супруге, сколько в своем естестве. Касался губами налитой груди, водил руками по гладкой коже меж полных бедер, а тот орган, который прежде не подводил своего хозяина, почти не отзывался, едва обозначив какую-то твердость. Пришлось напрячь воображение и представить упругое тело любовницы, только тогда дело пошло на лад. Проник в тугое лоно, осторожно прорвал девственную преграду, под стоны Преславы довел до финала и почти сразу уснул, обняв прильнувшую жену. На утро еще раз предался любовной утехе, на этот раз гораздо успешнее — отдохнувшее за ночь тело справилось теперь без упрека. И супруга вела себя активнее — не лежала квашней, а сама прижимала с немалой своей силой, в проснувшейся страсти сдавливала ему грудь до ломоты в ребрах.
В последующие дни, общаясь с Преславой, открыл в ней природную сметливость — несмотря на юный возраст и немалую еще наивность, высказывала в разговорах довольно разумные суждения как в домашних делах, так и в отношениях между людьми и родами. По-видимому, передалась по крови способность видеть чьи-то помыслы и намерения их каких-то мелочей, на которые другие не обращали внимание. Иной раз прислушивался к мнению юной жены, поступал, как советовала и не раз убеждался в ее правоте. Вот так рождалась между ними привязанность, пусть не по любви, а из уважения, которая сказалась и в интимной близости — ее полнота уже не отвращала, как в начале, даже находил в ней свое достоинство, да и с любовным темпераментом у Преславы складывалось вполне прилично. Но при том не прекращал проводить ночи с любовницей — Радмила осталась в хоромах после свадьбы Варяжко, на правах ключницы. Жила в своей комнате в клети — на первом этаже, вела хозяйство по дому вместе с другой прислугой — дворником и кухаркой.
Весной же, когда Варяжко перевез семью из Казани, между женами образовался своеобразный Новгород — из разных племен и сословий, у каждой свой норов и интересы, сводили с кем-то союзы, плели интриги, да и детей тянули на свою сторону. Ближе между собой сошлись Румяна с Преславой — обе новгородчанки, со схожим складом ума, присущим многим жителям города — любознательным и живым, легким на подъем и готовым к переменам, если они сулят какие-либо выгоды. В этом плане Милава им явно уступала — придерживалась устоев, впитанным с молоком матери, с трудом принимала новые веяния вокруг нее. Да и сам беспокойный город как-то пугал ее — лишний раз не выходила на улицу, сидела дома как клуша в окружении детей, в хлопотах с ними находила душевный покой. С ней сблизилась Радмила — такая же кривичанка из селян, с малых лет воспитанная в послушании и радении за близкими.
Варяжко надеялся, что прежние и новые жены притрутся друг к другу, между ними сохранится лад и мир. Но вышло иначе — Милава и Румяна, как-то уживавшиеся между собой, теперь разошлись, повели если не войну, то распри, найдя себе союзниц из новеньких. Затеяли грызню за влияние в доме, внимание мужа и детей, могли сцепиться из-за любой мелочи. Та же Румяна, прежде тихая и незаметная, сейчас, получив поддержку немаленькой Преславы, припомнила старые обиды, стала допекать Милаву, как когда-то та ее. Но стоило той пойти грудью на маленькую Румяну, как перед ней встала Преслава, крупнее едва ли не на голову. До драки не дошло — разуму у жен хватило не доводить склоку до вырывания волос и расцарапывания, но мира от того в доме больше не стало. Хуже всего, что разлад коснулся детей — одни встали за маму, другие за тетю Румяну, а те не стеснялись при них ругаться, не выбирая слов. Малыши же повторяли за ними, не понимая смысла, но чувствовали в них недоброе и обижались друг на друга и взрослых.
Варяжко, занятый подготовкой экспедиции к Белому морю, не сразу заметил неладное в своей семье. Но однажды вечером, играясь с детьми, услышал от трехлетнего Тихомира бранное слово, которое тот высказал с обидой старшей сестре: — Ты плеха! Отдай моего коняшку!
Отчитал сына: — Тихомир, это плохое слово, нельзя такое говорить девочке. Кто так сказал, от кого услышал?
Тот простодушно ответил: — Мама. Она ругалась с тетей Румяной и сказала ей, что она плеха. Тетя Румяна рассердилась и говорила маме — она захухря и трясся...
В тот же вечер устроил разнос женам: — Милава, Румяна, не знаю, какая кошка между вами пробежала, но разве можно при детях ругаться и говорить глупости! Они же повторяют за вами, обзывают друг друга!
Тут и услышал от них взаимные обиды, со слезами и плачем. Позвал для разбирательства Преславу, та тоже наговорила разное, приняв сторону Румяны. Вмешалась Радмила, поднявшаяся в горницу на шум и плач, высказала свое, виня в случившемся младших жен. Разбирался с трудом, слушая одновременно говоривших баб — кто же из них прав, а кто виноват, а потом вынес приговор:
— Никого сейчас наказывать не буду, но если кто-то из вас вновь затеет свару, особенно при детях, то выгоню из дома — тому мое слово порука. Всем понятно? На этом все, больше разговора не будет!
С того вечера жены притихли, во всяком случае, при нем и детях отношения не выясняли. А чтобы не маялись без дела, Варяжко дал каждой из них задание — кому-то прясть и шить одежду, другой — учить детей грамоте и письму, третьей — вести учет расходов по дому, помогать ему разбирать бумаги и в прочей канцелярии. Личным секретарем довелось стать Преславе, самой грамотной и разумной — схватывала его мысли с полуслова, составляла за него письма и грамоты, вела учет текущих дел, разбиралась с посетителями и просителями. Ходила с мужем на службу в управу, пока не пришла ей пора готовиться к родам, но и тогда, сидя дома, помогала со служебными делами.
В конце весны из Новгорода вышла экспедиция во внушительном составе — в ней, кроме полка сопровождения, состояла большая группа мастеров и подсобных рабочих, лесных людей — охотников и следопытов. Им ставилась задача пробить путь к Белому морю по разведанному еще зимой маршруту, основать на его берегу поселение с верфью, мастерскими, складами, а также освоить окружающие земли. Со временем Варяжко собирался переселить в те края охочий народ, а затем постепенно занять земли южнее вплоть до Поволжья, прирастить их к Новгородской земле. Те группы, что отправил в ту сторону на разведку, подтвердили подобную перспективу как в их немалой выгоде, так и реальности исполнения не столь большими силами. Живущие здесь племена вепсов и коми не представляли серьезной угрозы из-за своей малочисленности, да и не отличались они воинственностью, так что имелась немалая возможность мирно с ними ужиться.
В середине лета пришли тревожные вести с Урала — к Чусовой с юга подступили башкиры, отбили у вогулов земли в долине реки и перекрыли путь с прииска. Они и раньше совершали набеги, а потом уходили, сейчас же остались и даже пошли на восточную сторону гор, как будто искали здесь что-то. Судам, вышедшим из прииска с первой в этом году партией золота и еще выкупленными за зиму мехами и шкурами, удалось прорваться через вражеский заслон на Чусовой, люди с них и сообщили в Казань о нападении. Они еще узнали от вогулов из дружественного племени, что целью набега стало именно поселение урусов — о нем выпытывали башкиры в захваченных селениях, пытаясь узнать точное место. При том не скрывали, что ищут его по указанию своих хозяев — булгар, те велели сжечь поселение, а урусов казнить. По-видимому, узнали от кого-то, что русичи нашли самородное золото, вот и решили помешать им руками подневольного народа.
