Впрочем, ни на что это Николай уже не смотрел, потому как за спиной офицера появился еще один персонаж в штатском. Он тоже был вооружен, сжимая в правой руке револьвер, но видно было, что совсем забыл о нем от страха — руки бандита тряслись, а в слезящихся выпученных глаза плескался ужас. Он легко мог застрелить офицера, но вместо этого, серенькой мышкой проскочил у того за спиной и кинулся бежать — увы — прямо на Николая.
Что делать, когда ты безоружен, а на тебя бежит насмерть перепуганный бандит с револьвером, Николай не знал. Потому и замер, сжимая локоть спасаемой им старушки — та, на удивление, также застыла, не издав ни звука. Но тут вдруг офицер снова выстрелил — раненный в ногу и орущий дурноматом налетчик попытался было дотянуться до выроненного им браунинга, однако пуля, выбившая искру у руки, заставила его воздержаться от столь опрометчивого поступка. Однако же бандит, бежавший на Николая передернулся всем телом, а его глаза побелели от ужаса — не иначе решил, что стреляют в него. Не добежав каких-то трех шагов до кавторанга, он развернулся, вскинул пистолет в дрожащей руке и...
Дальнейшее свое поведение Николай относил всецело на не выветрившиеся коньячные пары, очевидно все еще туманившие ему сознание. Как бы там ни дрожала у бандита рука, а с десяти шагов промахнуться по широкой спине ничего не подозревающего кавалериста было сложно, и кавторанг вовсе не желал становиться свидетелем убийства. Поэтому он выпустил старушку и сделал шаг вперед: а затем его кулак, пусть и не столь огромный, как у городового, врезался налетчику в правое ухо.
Благодаря занятиям фехтованием, рука у кавторанга была довольно-таки крепкой. Что-то хрустнуло, кисть прострелила боль, но налетчик, издав громкое "Ык!" полетел на мостовую. Его револьвер случайно выстрелил, а офицер резко развернулся, вскидывая свое оружие. Но в этом не было нужды — бандит выронил револьвер и лежал на тротуаре, закрыв буйную свою голову трясущимися, сжатыми в кулаки руками. Увидев, что мерзавец больше не представляет опасности, Николай поднял взгляд на офицера и замер.
Прямо в глаза ему смотрел донельзя изумленный граф Стевен-Штейнгель.
* * *
Неизвестно, сколько простояли друг напротив друга ошарашенные встречей офицеры, когда б за спиной Николая не раздались негромкие хлопки в ладоши.
— Браво! — произнес старческий, но все еще достаточно твердый женский голос.
— Но все же, уважаемые господа, Вам не следует стоять и глазеть друг на друга так, будто Вы увидели привидение. Это, в конце концов, неприлично. Каковы бы ни были обстоятельства... — старушка обвела рукой троих налетчиков, лежащих сейчас на тротуаре и вызванный ими беспорядок:
— ...Вы, тем не менее никогда не можете забывать о манерах.
— Все ли с Вами хорошо? — выдавил из себя вконец сраженный Николай. Старушке полагалось визжать, или потерять сознание, на худой конец просто онеметь от ужаса, а вместо этого...
— Я не причинил Вам боли?
— Ах, пустое. Позвольте поблагодарить Вас за мое спасение. Засим, уважаемые господа, позвольте откланяться — меня ждут дела.
Николай попробовал было предложить бабушке помощь или позвать извозчика, но старая женщина остановила его жестом, достойным короля:
— Еще раз благодарю Вас за учтивость, юноша. А теперь — прощайте! — и, гордо кивнув офицерам, бабуля удалилась.
Стевен-Штейнгель смотрел ей вслед с искренним восхищением.
— А я думал, что после моей гувернантки, Царствие ей Небесное, таких женщин уже и не осталось на свете... — ни к кому не обращаясь произнес он.
Затем все завертелось — двое дюжих дворников, прибежавших на звуки свистка вязали выбежавших из здания банка налетчиков, кто-то телефонировал в полицейский участок и те отреагировали неожиданно быстро — Николай глазом моргнуть не успел, а вокруг уже все рябило от обилия сыскного люда. Неожиданно к нему подошел некто, представившийся следственным приставом
— Капитан второго ранга Маштаков Николай Филиппович. Чем могу?
— Господин капитан, не будете ли Вы столь любезны и не назначите ли удобное для Вас время, чтобы дать свидетельство по этому делу? Вы очевидец, и Ваше описание чрезвычайно облегчит судопроизводство по этим мерзавцам.
Николай пожал плечами. Самое смешное, что время у него все еще было — до самого вечера, так почему бы и не...
— Удобно ли Вам будет записать мои показания прямо сейчас?
— Удобно! Очень удобно! Примите мою искреннюю благодарность, господин капитан! Покорнейше прошу пройти в банк, там все и запишем...
Все же процедура отняла почти час, а когда Николай, подписав полицейские бумаги, сбежал по лестнице вниз и вышел из парадного, то оказалось, что прямо перед ним стоит открытый экипаж. Дверца распахнулась, и на серую брусчатку площади вышел тот, кого Николай хотел бы видеть меньше всего — граф Стевен-Штейнгель собственной персоной.
— Господин капитан, Вы спасли мне жизнь.
— Прошу извинить. Если бы я сразу узнал, с кем имею дело, я ни за что бы не позволил себе вмешаться в развлечения столь сиятельной особы, граф.
— Я понимаю Ваш сарказм, но прошу Вас выслушать меня.
— Сожалею, но на это у меня нет ни минуты времени.
— Господин капитан...
— Оставьте свою благодарность при себе, граф. Мне она ни к чему. — бросил через плечо Николай, разворачиваясь, чтобы обойти Стевен-Штейнгеля. Ему удалось сделать два шага в молчании, и кавторанг уже надеялся, что тягостная встреча подошла к концу.
— Господин Маштаков, я не такая свинья, каковой Вы меня видите.
И тут вдруг Николая понесло. Он уже испытывал бешенство в разговоре с графом сразу после дуэли, и тогда едва смог сдержаться, но теперь десятикратно сильнейшее чувство толкнулось ему в грудь. Черт с ней, с Валерией, к ней Николай давно уже не испытывал ничего, кроме легкой гадливости, но этот... Эта дрянь, возомнившая себя мужчиной... Сопротивляться охватившему его порыву кавторанг не мог, он развернулся и сделал шаг к Стевен-Штейнгелю:
— Не такая?! Граф, а кем еще можно считать человека, спрятавшегося за женщину? Уклонившегося от честного поединка?! И после всего этого еще имеющего наглость искать разговора со мной?!!
Граф побледнел, каждая фраза Николая пощечиной ложилась на его лицо. Николай ожидал взрыва, но вместо этого Стевен-Штейнгель вдруг негромко сказал:
— Капитан, с двадцати метров я кладу в медный пятак пять пуль из шести.
— Что?!!
— Двадцать метров. Медный пятак. Пять из шести.
— Какое это...
— Я полагаю, вот это — Стевен-Штейнгель элегантным жестом указал на здание банка:
— Может служить некоторым подтверждением моих слов.
Вдруг, как-то враз, смысл сказанного графом прорвался сквозь пелену ярости, охватившей Николая. Монетка на двадцати шагах... не шагах даже — метрах... это мастерство, каковым Николай никогда и не надеялся обладать. И ведь действительно — на крыльце граф показал себя великолепным стрелком, с легкостью попав бегущему человеку в ногу: обездвижив его, но не потревожив при этом артерии, чтобы налетчик не истек кровью. А выстрел навскидку, когда пуля высекла искру в десяти сантиметрах от рванувшейся к браунингу руке бандита?
"Он ведь был один там, когда все началось, один против всей банды" — запоздало сообразил Николай. Но, пока они с приставом шли в кабинет управляющего, кавторанг насчитал по меньшей мере четыре прикрытых тряпками трупа при одном раненном — а граф не получил и царапины. На такое был способен только Мастер, стрелок от Бога...
...которому совершенно незачем опасаться дуэли на пистолетах с каким-то там кавторангом, едва ли помнящим, с какой стороны берутся за револьвер.
Но тогда... какого черта?! Бешенство схлынуло так же неожиданно, как и накатило, и Николай почувствовал слабый интерес.
— Господин капитан, как Вы смотрите на то, чтобы пропустить по стаканчику? Честное слово, пересохло в горле от этих перипетий...
— С Вами?
Граф тяжело вздохнул.
— Хорошо. Давайте тогда пройдемся немного — и позвольте мне наконец объясниться.
Но Николай и сам чувствовал, что после "перипетий" стаканчик был бы очень кстати.
— Ладно, давайте заглянем куда-нибудь
— Отлично! Прошу в экипаж.
Поездка протекала в молчании и не затянулась — через две улицы графская карета остановилась у небольшого заведения, в котором Николай ранее не бывал. И вскоре они сидели лицом к лицу в кабинке, разделенные небольшим столом с белоснежной скатертью, пузатенькой бутылочкой коньяка, блюдом с многочисленными желто-белыми сырами и хрустальной вазочкой с аккуратнейше нашинкованными дольками лимона. Офицеры молча выпили по глотку — без тостов и не чокаясь.
— Николай Филиппович, я должен кое-что сделать. Но перед этим необходимо объяснить Вам мотивы моего поведения, без чего все запутается окончательно. Буду, по возможности, краток, поскольку беседа эта не доставляет Вам удовольствия, да и мне тоже.
— Так может лучше было и не начинать?
— Может и лучше, но, полагаю, я должен... Позвольте с самого начала: тогда, у Валерии, я хотел убить Вас. Это так, и я не стыжусь этого. Я был совершенно захвачен страстью, и ради женщины готов очень на многое. Вы были нестерпимы для меня как успешный соперник в любви, ревность снедала меня, и я сознательно оскорбил Вас, чтобы спровоцировать дуэль, на которой, повторяю, я собирался покончить с Вами.
Граф салютовал бокалом Николаю, и наградил себя глотком коньяка.
— Сцена вышла безобразная, а что потом — я точно не помню. Куда-то шел, где-то пил, готов был убить Вас, себя, бросившую меня Валерию, и весь мир заодно. Жил как в тумане, в ожидании неизбежного, и вдруг — мне сообщают, что суд офицерской чести признал меня потерпевшей стороной!
— Это было... Неожиданно? Какое там, к черту, "неожиданно"! Я ведь наговорил Вам с три короба мерзости при многих свидетелях, распоследнему дураку было понятно, что оскорбитель — я! В общем, от этой новости изрядная часть винных паров выветрилась из моей головы настолько, что я снова стал мыслить разумно. Кто мог сделать так, чтобы меня признали потерпевшим? Кто обладал достаточной властью над людьми, чтобы убедить свидетелей нашей ссоры в том, что белое — это зеленое? Ответ был очевиден. Я привел себя в порядок и поехал к Валерии, наплевав на все запреты: мне нужно было знать...
— Мы объяснились. Оказалось, что она играла с нами обоими, но... как Вы уже знаете ее симпатии принадлежали мне. Она чувствовала себя виноватой, что все так далеко зашло, боялась за меня и пыталась мне подыграть... А Вы... Дьявол! Вы совершенно не заслужили такого отношения, ни с моей ни с ее стороны.
— И что мне оставалось делать? Идти и требовать пересмотра суда, с тем чтобы Вас признали потерпевшим и дали право выбора оружия? Вы бы выбрали пистолеты, потому что мое мастерство с клинком общеизвестно, а умение стрелять — нет. И мне пришлось бы убить Вас на дуэли. А за что? За любовь женщины, которую она и так отдала мне? Поймите меня правильно, господин капитан. Будь между нами соперничество, я бы убил Вас не задумываясь, но штука в том, что соперничества-то никакого не было! Валерия играла с Вами, я оскорбил Вас, а теперь должен был еще и убить!
— Мысль о том, чтобы просто принести извинения, Вам, разумеется, в голову не пришла — насмешливо заметил Николай.
— Я не мог. Капитан, если бы суд признал меня оскорбителем, мне было пристойно извиниться, но как просить прощения тому, кого признали потерпевшим? Меня бы обвинили в трусости, что совершенно неприемлемо — невозмутимо ответил граф и продолжил:
— Я выбрал сабли, капитан, по одной простой причине. Я полагал, что сильно превосхожу Вас в фехтовании и смогу в поединке оцарапать Вас. Не ранить, а чуть задеть, просто чтобы кровь потекла. Затем мне достаточно было заявить о своем полном удовлетворении, на чем дуэль заканчивалась и дело было бы решено!
— Погодите, граф, что-то тут не сходится. Я же видел, как Вы стреляете, да и Вы сами только что хвастались... С тем же успехом Вы могли бы оцарапать меня и из пистолета. С ним Вы, кажется, и впрямь управляетесь неплохо.
Стевен-Штейнгель сморщился, словно от зубной боли.
— Так это из моего пистолета, который я знаю лучше, чем свои пять пальцев на правой руке. Но дуэльные -то пистолеты пристреливать запрещено! Откуда мне знать, куда из него пуля полетит? Это же чистая лотерея. А подставляться под Ваши выстрелы, пытаясь пристрелять оружие по ходу дуэли тоже глупо — я же не самоубийца все-таки. У меня не было ни малейшей причины убивать Вас, но не ценой же собственной жизни! В общем, сабли выглядели идеальным вариантом. Конечно, мог быть упрек моей репутации, общественное мнение могло выставить меня мясником, жаждущем зарезать беззащитного. Но я-то не собирался Вас резать! А по завершении дуэли Вы бы не потерпели особого урона и тогда уже никто не смог обвинить меня в излишней кровожадности.
— Тем не менее, граф, Вы нервничали.
— Да. Повторяю, что бы Вы обо мне не думали, я не настолько бессовестная скотина, чтобы не понимать всю сомнительность роли, которую мне предстояло сыграть.
— Но все пошло не по плану.
— Верно. Должен заметить, Вы с Вашей японо-черкесской задумкой были великолепны. Уже после дуэли я разобрался, что же тогда произошло. И, кстати, приложили Вы меня весьма качественно — рука только-только зажила, чтобы я мог вернуться в полк. Собственно, я и в банк-то зашел дать распоряжения перед отъездом.
— Значит, на фронт?
— Да, на фронт.
Николай откинулся на спинку мягкого диванчика, которые были тут вместо кресел.
— Хорошо. Но зачем Вы мне все это рассказали?
— Потому что я кое-что задолжал Вам. Господин капитан второго ранга, я приношу Вам свои глубочайшие извинения за оскорбления, нанесенные Вам в тот вечер. Примите мои уверения: я крайне сожалею о своем неосмотрительном поступке.
Николай смотрел на графа и впервые за долгое время перестал видеть в нем хитрого и подлого врага. Перед ним сидел заносчивый, тщеславный, самовлюбленный и дурно воспитанный мальчишка, хотя годами он не так уж сильно уступал кавторангу. И все же...
— Но почему только сейчас?
— Ну, раньше я не чувствовал себя обязанным извиняться. Я Вас оскорбил, Вы пустили мне кровь, так что все счеты между нами были улажены. И вдруг Вы спасаете мне жизнь, я становлюсь Вашим должником — должен же я хоть как-то отплатить Вам?
— Ладно. Будем считать, что отплатили и закончим на этом. Желаю Вам с госпожой Абзановой счастья — произнес Николай, едва удержавшись от того, чтобы добавить: "только вот совсем в него не верю"
— Счастья... Спасибо. Но не будет у нас с Валерией никакого счастья — огорошил кавторанга граф.
— Но... Это как?
— Да как-то так... Сам не пойму. Была страсть просто сумасшедшая, я же огнем пламенел, кроме Валерии никаких женщин не видел. Да чего я объясняю, думаю Вы и сами все понимаете — Стевен-Штейнгель отвел глаза в сторону.
— А после всего этого — бац! И перегорело все. Стало безразлично. Она-то моя, а мне...
— Но зачем Вы это мне рассказываете? Уж не думаете ли Вы...
