Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

С этими словами я подхватил отца Мелентия под руку и буквально поволок его со двора, так что ему ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Схваченные рейтарами Аникиты шестеро жителей Устюжны стояли на коленях со связанными за спиной руками и в один голос вопили о своей невиновности. Собственно, никаких улик против них не было, за исключением того, что они очень не вовремя пытались покинуть город и делали это очень споро. Оружия при них не нашли, если не считать таковым ножи. У одного, правда, в кушаке оказалось что-то вроде гирьки на бечеве, но времена кругом беспокойные и без кистеня или хотя бы ножа на улицу выходить страшно, так что это не показатель. Я предоставил вести следствие Вельяминову и отцу Мелентию, а сам отошел в сторонку и внимательно наблюдал за происходящим.

— Вы пошто из города бежали, — грозно вопросил у схваченных Аникита, — уж не с места ли татьбы вашей скрыться хотели?

— Не ведаем за собой татьбы или какого иного греха! — хором, как по написанному, заявили в ответ кандидаты на дыбу.

— А за какой надобностью бежали? — почти ласково вопросил иеромонах.

На физиономиях схваченных отразились происходящие внутри мыслительные процессы, и наконец, очевидно, самый сообразительный выдал:

— Лыка надрать, лапти-то совсем прохудились!

К слову сказать, лапти у сказавшего это были действительно нехороши, чем, очевидно, и натолкнули своего обладателя на мысль. Однако отговорка эта совершенно не устроила отца Мелентия, и он из доброго следователя мгновенно переквалифицировался в злого.

— Да где же это видано, чтобы лыко на лапти поздней осенью драли, — воскликнул он своим трубным голосом. — Всякому разумному человеку известно, что делается это по весне! Зачем же ты, шиш лесной, лжешь отцу своему духовному столь премерзко или Бога совсем не боишься?

Мужик в драных лаптях сконфуженно замолчал, а иеромонах продолжил допрос.

— Тебя, чадо, за каким нечистым за околицу понесло? — спросил он молодого парня рядом.

Тот, шмыгнув носом, покосился на посох в руках допрашивающего и жалобно промямлил:

— По ягоды пошел...

— А где твой туес? — Голос отца Мелентия вновь стал вкрадчивым.

— Потерял, — почти заплакал парнишка.

— Точно, был у него туес, — вступился за плачущего Аникита, — как увидал нас, перепугался да и обронил. Видать, не врет, да и мал он для татьбы!

— Туес, может, и был, — не согласился с Вельяминовым иеромонах, — а пошто он его скинул, может, там награбленное было и отрок сей хотел от уличающего избавиться?

Тем временем ко мне протиснулся Казимир и показал измазанный землей рогожный сверток.

— Ваше высочество, вот что в канаве нашлось. Весьма искусно спрятано было, вроде и на виду и, если не приглядываться, ни в жизнь не заметишь.

Когда развернули рогожу, перед нами предстало довольно изрядное ружье-самопал с пороховницей и прочими принадлежностями. Очевидно, когда поднялась тревога, один из налетчиков поспешил избавиться от оружия, с тем чтобы при удаче оно не пропало. Хозяйственный тать, однако! Из ствола пахло сгоревшим порохом — как видно, злоумышленник стрелял. Калибр ружья был довольно крупным, так что отдача, по моим прикидкам, тоже немаленькая.

— Молодец, хвалю! — громко заявил я бывшему лисовчику и добавил чуть тише: — А девочку нашел?

— Нашел и уже отослал из города с четырьмя драбантами, будут нас за околицей ждать.

— Полагаешь, нам пора?

— Это уж какая будет ваша воля, а только того и гляди пан Струсь капитулирует со всем гарнизоном и московиты начнут собор собирать. Еще, чего доброго, царя без участия вашего высочества выберут.

— И то верно!

Между тем место, где происходило действо, стали окружать местные жители. Причем смотрели они на происходящее без всякой приязни. Когда наконец к месту событий подтянулся местный староста, некоторые уже недвусмысленно выкрикивали угрозы в наш адрес, а иные выламывали колья из ближайших изгородей. Староста, подталкиваемый своими согражданами, вышел вперед и, степенно поклонившись нам, громко спросил:

— Пошто расправу жителям града сего творите?

— Сии тати, пользуясь отсутствием князя Ивана Жигимонтовича, его двор пограбили и пожгли, да пойманы на горячем! — тут же ответил ему Вельяминов.

— Что, ты шутишь разве, воевода? — переспросил староста, подходя к плачущему парню, потерявшему туес. — Это Парамошка, что ли, тать? Да вы на него посмотрите, ну какой из него душегуб? У него же еще молоко на губах не обсохло!

Окружающие нас местные жители одобрительно зашумели, а староста, воодушевленный их поддержкой, продолжал:

— Или Кирюха татем стал? — указал он на мужичка, собиравшегося драть лыко. — Оно конечно, уронила его мамка в детстве, так от этого татями не становятся!

— Как уронила? — опешил от напора отец Мелентий.

— Да кто же его знает, как она это сделала, — охотно пояснил ему самодеятельный адвокат, — я того не видал, а баба была, чего там говорить, бестолковая. И оттого Кирюха иной раз и по снегу, бывает, за лыком ходит, чего с него взять?

Услышав эти слова, толпа радостно заржала, а вместе с ними заулыбались и некоторые из рейтар Аникиты.

— Да и Ивана Жигимонтовича мы чтим за то, что он нам пособил от казаков воровских отбиться, однако что-то я не упомню, чтобы он у нас двор где поставил или купил!

Толпа вновь одобрительно зашумела и угрожающе сомкнулась. Отец Мелентий нахмурился, а Вельяминов и его люди положили руки на рукояти сабель. Ситуация в любой момент могла измениться к худшему, и я вышел вперед.

— Здрав будь, Еремей Силыч, — припомнил я имя старосты, — правда твоя, не было у меня двора своего в граде вашем, только что-то я не пойму тебя. Если двор не княжеский, так его что же, и подпалить можно? Если так, то давайте я вон тот запалю, с журавлями над маковкой, — и указал на двор самого старосты. — А ежели дворы палить почем зря неможно, так давайте разберемся, кто двор-то подпалил? И кто человека, с которым у меня ряд заключен, чуть до смерти не убил со всем семейством?

— Так, может, двор однорукий сам и поджег? — закричал кто-то из толпы.

— Ага, а еще сам себя ослопом по голове ударил! — с готовностью согласился я и тут же добавил: — А что вы, люди добрые, про сие скажите? — и показал всем присутствующим найденное ружье.

— Не ругайся, князь, — примирительно заговорил староста, — оно конечно, грех случился, а только найти, кто из этой пищали стрелял, мудрено будет, не Парамошка же в самом деле.

— Может, и не Парамошка, — не стал я перечить, — однако стрелявшего найти можно. — И приказал рейтарам: — Ну-ка, служивые, заголите-ка их так, чтобы плечи видно было!

Вельяминов кивком подтвердил мое распоряжение, и его подчиненные тут же выполнили приказ. Заморачиваться развязыванием рук и сохранением одежды рейтары и не подумали, а потому просто рванули каждого за ворот, обнажив, таким образом, требуемую часть тела. Как и следовало ожидать, на плече у одного из них был изрядный, начинающий синеть кровоподтек.

— К стрельбе, как и ко всякому иному делу, навык нужен, — наставительно проговорил я, — откуда у тебя сие, раб божий?

— Лошадь лягнула! — ответил он мне, дерзко глядя в глаза.

— Это бывает, — сочувственно ответил я ему, — да только вот в чем закавыка. Лошади, мил-человек, твари божьи и хорошего человека вряд ли когда лягнут без дела. Так что если ты оправдаться хотел, то не получилось у тебя, не взыщи.

— Это откуда у тебя, Акиньша, лошадь взялась, чтобы лягнуть? — вступил в разговор староста Еремей. — Помнится, ты ее еще о прошлом годе барышнику свел.

— Что, знакомец? — спросил я у старосты.

— Да уж, наказал Господь, родитель у сего "знакомца" справный мастер был, а он уж и не знаю в кого такой уродился. Ни к ремеслу, ни к торговле, ни к какому иному делу. Было дело, возчиком был, так лошадь пропил!

— Ну вот видишь, Еремей Силыч, и нашелся тать. Знаешь что, а забирай его себе! Проводи дознание, спытай, кто у него в сообщниках да кто атаман. А как дознаешься, решайте всем миром. Хотите — жить оставьте, хотите — повесьте, а хотите — в скоромный день с кашей съешьте! А мне недосуг.

— Экий ты добрый, князь, жить оставьте, — а оно нам нужно, чтобы тать с нами в одном граде жил?

— Так ты же его только что защищал!

— Я жителей сего города защищал от суда скорого и, может быть, неправого, а уж коли его вина доказана, так какая ему защита?

Пока мы разговаривали, Акиньша стоял, понурив голову, и слушал увещевавшего его отца Мелентия. Потом в какой-то момент ухитрился вывернуть, как видно, не слишком хорошо связанные руки, выхватил из-за кушака какой-то острый предмет и, пырнув им монаха, кинулся бежать, надеясь, как видно, затеряться в окружающей нас толпе. Однако люди, готовые только что драться за него с рейтарами, сомкнули ряды и вытолкнули беглеца обратно, наградив попутно парой увесистых тумаков.

Староста от происшедшего впал в ступор, а я поначалу выхватил пистолет, однако, увидев, что Акиньшу уже вяжут, подошел к пострадавшему иеромонаху. Тот лежал на земле, и из раны в боку сочилась кровь. Оружием, поразившим отца Мелентия, был довольно длинный кованый гвоздь, заточенный как шило и превращенный таким образом в заточку. Разорвав его подрясник, я недолго думая полил рану аквавитом из фляги и, наложив чистую тряпицу, постарался перевязать потуже. После оказания первой помощи иеромонаха понесли на руках к ближайшему дому, а на площади тем временем решилась судьба Акиньши. Рейтары по команде Аникиты перекинули через сук ближайшего дерева веревку с петлей — и через несколько секунд тать уже болтал ногами в воздухе, разевая при этом рот в отчаянной попытке вдохнуть хоть глоток воздуха. При обычном повешении человек, как правило, умирает не от удушья, а оттого, что ломаются шейные позвонки, захлестнутые петлей, когда выбивают скамью из-под ног. Однако Акиньшу поднимали на сук медленно, и ему предстояло умереть куда более долгой и потому мучительной смертью. Я сначала хотел остановить казнь, полагая важным прежде допросить татя на предмет выявления сообщников. Но потом, поглядев на озлобленные лица рейтар и местных жителей, не стал вмешиваться. С их точки зрения, разбойник, подняв руку на священника, сам вычеркнул себя из числа людей, а собаке — собачья смерть.

— Что с отцом Мелентием? — спросил меня встревоженно Аникита, едва казнь закончилась.

Надо сказать, что иеромонах пользовался большим авторитетом среди его ратников. Да и сам Вельяминов относился к нему с большим почтением, особенно после стычки с казаками в Вологде и посещения преподобного Сильвестра.

— Все в руце божией, — отвечал я ему, — ты же знаешь, я не лекарь, что смог сделал, надеюсь, что этого достаточно.

— Крови, поди, много потерял...

— Хуже было бы, если бы кровь внутрь текла, так что это еще не самое страшное. Мелентий человек крепкий, а Господь не без милости. Впрочем, пойдем посмотрим, как его староста устроил.

— Пойдем, заодно Еремке плетей велю дать.

— О как! А за что?

— А чтобы себя не забывал, сукин сын! Ишь чего удумал, с ним целый князь со всем вежеством да с "вичем" разговаривает, а он, холопья морда, грубит да смердов подстрекает за колья браться. И не спорь, княже, ты наших порядков и обычаев не ведаешь, а я тебе точно говорю, нельзя такое спустить!

— Ну надо — так надо, раз по обычаю, стало быть, дело богоугодное. Только смотри, без лютости.

Жилище земского старосты, где и расположили раненого иеромонаха, было хотя и невелико, но и не сказать чтобы совсем мало. Еще не терем, но уже и не изба. Во дворе нас никто, как положено, не встретил, что дало повод Аниките еще больше рассвирепеть и схватиться-таки за плеть. Пока он искал, куда бы приложить свой инструмент, я скользнул внутрь и тихо, насколько это позволяли ботфорты, подошел к горнице, где лежал страждущий. Внутри с ним кто-то был, и до меня донеслись обрывки разговора.

— Не пойму я тебя, батюшка, что за дело тебе до однорукого и его внучек.

— А тебе не надо ничего понимать — делай то, что тебе велено, да помалкивай!

— Да я-то сделаю, только какое такое воровство от них может случиться? Старик-калека да вдова с двумя дочками. Никакой шкоды от них николи не бывало, разве муж ее покойный кого в лавке обвесит, так то...

Некстати скрипнувшая под ногой половица заставила говоривших замолчать, а я, чертыхнувшись про себя, нарочито громко топая, зашел в горницу и обратился к лежащему в постели иеромонаху:

— Как ты себя чувствуешь, святой отец?

— Благодарствую, князь, на добром слове, слава Господу, немного лучше.

— Аминь! Ну что же, хорошо, коли так. Вот тебе фляга моя, пусть тебе из нее рану моют да чистыми тряпицами перевязывают. Бог даст, затянутся твои раны, может, еще и встретимся.

— А ты, князь, уезжаешь разве?

— Да. Нечего мне тут делать. Двор, где я останавливался, сгорел совсем, да и дела у меня...

— Совсем сгорел?

— Почти, только однорукий да дочка его и остались, да и те вроде ума лишились из-за своих.

— Из-за своих?

— Так девочки их то ли в дыму угорели, то ли в том амбаре от татей прятались, что дотла сгорел.

— Горе-то какое, Господи...

— Вот-вот. Ой, Еремей Силыч, забыл совсем, тебя там боярин Вельяминов чего-то ищет.

— А зачем я ему? — спросил староста, подозрительно глядя на меня.

— Так а я почем знаю? — удивился я с самым искренним видом. — Дело, говорит, у него до тебя.

Староста с озабоченным видом вышел вон, а я тем временем прощался с иеромонахом, давая ему последние наставления по поводу его раны. Снаружи послышался истошный крик:

— Помилуй, боярин!

И засвистели плети. Отец Мелентий прислушался и спросил:

— За непочтительность?

Я в ответ лишь развел руками — дескать, что я могу, порядок такой. На что иеромонах только вздохнул.

— За непочтительность надо!

Выйдя во двор, я нашел экзекуцию уже законченной, а Аникиту — строго выговаривающим охающему старосте:

— Будешь знать, как князьям перечить! Теперь проси у князя прощения за невежество свое да благодари за науку!

— Что, поговорили? — спросил я, усмехнувшись, у Аникиты. — Тогда собирай своих и, не мешкая, в путь, пора нам.

Вскочив на коней, наше воинство тронулось прочь из Железного Устюга. Местные жители нам вслед не махали, впрочем, не осыпали и проклятиями. И лишь городские мальчишки какое-то время бежали следом, провожая нас. Когда город совсем скрылся из виду, к нам из леса выехали трое моих драбантов, сопровождая телегу, в которой сидел однорукий Лука со всем семейством.

— Ты что, их всех забрал? — немного удивленно спросил я у Казимира.

— Так добром они Марьюшку не отдавали, а приказа рубить не было, — отвечал мне бывший лисовчик с самым невинным видом.

— Много ли народу видело, как их вывозили?

— Нет, ваше высочество, я велел их рогожей накрыть, так что никто их не видал.

— Пожалуй, ты все правильно сделал.

Семейство бывшего кузнеца тем временем с тревогою следило за нашим разговором, как видно, гадая о своей дальнейшей судьбе. И только Маша довольно улыбалась, глядя на меня лучистыми глазенками, совершенно ни о чем не заботясь. Неподдельная радость маленькой девочки передалась мне, и я улыбнулся ей в ответ.