Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

— Верю, — нахмурился и я. — А скажите, Эсмеральда...

— Да хватит! Какая она Эсмеральда?! — отмахнулся старик. — Она — дура набитая, как и мамаша ейная, только пока молодая! С Модестом-очкариком — Светозара, с тобой, лопухом, — Эсмеральда, а на самом деле... — И вдруг, осекшись, растерянно уставился на меня.

И я, друзья, тоже растерянно уставился на него:

— Что? Что на самом деле?!

— Да ну их, баб, к лешему! — жалко всхлипнул этот до сей поры поистине железный полковник. — Представь: жена, когда в паспарту с чипами Марфу на Клитемнестру меняла, возьми, бестолочь, и дочку перепиши. Была у нас простая, обыкновенная Карменсита, а стала, едрит твою кочерыжку, Ифигения, представляешь?!

— Ну-у-у?.. — Я вконец обалдел. Тот факт, что Эсмеральда в придачу к Светозаре, оказывается, еще и Карменсита, и, мало того (горячо согласен про кочерыжку!), — Ифигения, напрочь отказывался укладываться в бедной моей голове! И, наверное, настолько несчастным и хлипким был в тот миг весь мой облик, что даже этот суровый воин не выдержал: положил узловатую ладонь мне на макушку и несколько раз ею ее погладил.

Я благодарно шмыгнул носом:

— Спасибо... — Невесело улыбнулся: — А вас-то, товарищ полковник, по-каковски величать? Чай, поди, тоже по-необычному?

Он аж подпрыгнул на сиденье качелей:

— Ты, паря, знай край, да не падай! Чтоб я такой пакостью, как замена имечка природного, батюшкой и матушкой даденного, на всякую дрянь, занимался?! Да не дождетеся! Я, братан, Агамемноном родился, Агамемноном и подохну, понял?!

— Понял... — уронил голову я.

Но тут же вернул обратно и тоже аж подпрыгнул на сиденье качелей:

— Письмо!..

— Что — письмо? — подозрительно прищурился полковник Агамемнон.

— Вчера знакомая птица принесла мне письмо, — пояснил я и многозначительно добавил: — Женское... В смысле — от женщины. Кабы знал, что вас встречу, обязательно захватил бы.

Глаза ветерана совсем превратились в недобрые щелочки:

— Это еще зачем?

— Да чтоб вы почерк отправительницы посмотрели... — И вкратце обрисовал бывшему легионеру Агамемнону уже знакомую вам, друзья, интригу с письмом и возможными кандидатками на авторство.

Он долго молчал. Потом тихо и как-то даже почќти по-отечески проворчал:

— Не, не уловил: о чем все ж таки письмо?

— Ну, коль в двух словах, — что я хороший человек и пусть буду счастлив, — смущенно потупился я.

Старик хлопнул меня по плечу:

— А ты и впрямь мужик ничего, вот и будь! И никакой почерк смотреть я не стану, потому что, кто б там чего ни писал, Ифигении моей тебе не видать, как собственной задницы. Знаешь, малый, была у нас в полку заслуженная опытнейшая маркитантка с позывным "Девица Розмари", которая частенько говаривала: "Нельзя всю свою человеческую привязанность направлять на какой-то один предмет". Ведь мудро. Малость разнузданно, но мудро. Понимаешь? Так что выше нос, майор! Иди-ка ты по своей жизненно-военной тропе от нас куда подальше, понял?

И, кряхтя, поднялся с качелей.

Я тоже вскочил:

— Погодите! Последний вопрос!

— Ну? — снова пнул носком сапога полковник дремлющего в тенечке под кустом Верцингеторикса, и тот тоненько взвизгнул.

Кажется, я побледнел.

— Скажите, а Эсмеральда... то есть, Ифигения, она, она... — И выпалил как из пушки: — Она кормит Единорога?

— Вот так вопросец! А тебе что за дело? — удивился отставной легионер Агамемнон. Подумал, передернул широченными плечами: — Да вроде нет. Раньше-то этот жеребец за ней, будто привязанный, таскался, а уж с год (да, кажись, аккурат с той поры как Модеста ее шуганул) жалуется: мол, гоняюсь за Единорогом по лесу и с бананами, и с яблоками, а он, гад, убегает, словно ненормальный! А еще...

Но я его уже не слышал. Весь этот огромный, огромный, огромный мир просто перевернулся во мне!.. Нет-нет, я, разумеется, человек вполне современный, многое понимаю и принимаю, однако...

Однако многое, но не всё. И не всегда. И коли эта... ветреница, эта... легкомысленная девица не кормит больше Единорога, мне с ней разговаривать не о чем! Без вариантов!

...Мы с папой Агамемноном крепко пожали руки, и папа с притихшим Верцингеториксом пошли своей дорогой, а я, абсолютно потерянно и опустошенно, — своей.

Лежа в роскошной кровати, грустный-грустный, одинокий-одинокий, я таращился в не видимый в темноте и чёрный-пречёрный, как моя тоска, потолок Кунсткамеры.

Таращился и думал: а что, скажите на милость, держит меня отныне в этом славном проклятом комфортабельном двенадцатизвездочном санатории-профилактории под горделивой вывеской "Блэквуд"?

Что, друзья? Что?!

И сам себе отвечал — ничего!

НИ-ЧЕ-ГО...

Глаголь двадцать седьмая

— ...Ну как же вы, а? Пошто уж эдак-то опростоќхвостились?..

Словно нашкодивший кот перед злым хозяином либо нерадивый ученик пред строгим учителем, я, потупив голову, смущенно ковырял носком башмака воображаемую дырку в половом паркете Библиотеки.

Я — ковырял, а Ганс-пинакотекарь сердито меня корил, пенял, упрекал и отчитывал.

Началось же то мое второе подряд душевно хмурое утро следующим образом.

Второй раз подряд я отказался от завтрака.

Я отказался, и добрый Рудольф страшно забеспокоился. Как наскипидаренный, Рудольф суетливо носился по шикарной апартаменте-Кунсткамере с уставленным ароматно дымящимися яствами подносом в кривеньких ручках, горестно шмурыгал потным пятачком и удрученно кудахтал:

— Да что же это?.. Да как же это?.. Дитё голодное!..

Но я совершенно не хотел кушать. Мне просто кусок в горло не лез, и потому...

В общем, я попросил Руди совсем о другом, в результате чего мы переместились в Камин. Потом появился Ганс-сантехник, потом мы кое-что приняли внутрь и уже по традиции занялись горловым пением.

А горловое пение, уважаемые, — это воистину чудо! Оно так приятно, так замечательно, так хорошо и здорово засасывает — просто слов не хватает от восхищенья!

Однако увы: в самый козырный, пиковый момент апогея вокально-духовного соития вместо вмиг слинявшего сантехника в Камине нарисовался противный Ганс-архивариус. Сварливо вздрючив перепуганного Асмодея (имя Рудольф эта ипостаська категорически не признавала), архивариус обдал меня презрительным взглядом и сухо вызвал на ковер, дав полчаса для приведения облика и состояния в, как выразился, по возможности человеческий вид.

Ну, что делать — вроде привел (хотя периодичеќски подташнивало), явился пред гнусны очи этого вреднющего схоласта и вот теперь наковыривал ни в чем не повинный, но такой ненавистный в данную минуту мироздания библиотечный паркет.

Конечно, я мог бы передать наш диалог с гномом в деталях, а смысл? Пинакотекарь нудно пилил меня за якобы недостойное достойного до сего дня пациента поведение, а я молчал. Молчал в ожидании, когда он устанет и выбрешется.

Он устал и выбрехался.

Тогда я сказал.

Угрюмо сказал:

— Отпустите меня домой.

Однако тотчас же понял, что выбрехался Ганс не до конца. Архивариус корил и стыдил меня еще минут десять, а потом с почтительным придыханием заявил:

— Сие невозможно без особого распоряжения свыше! — И для придания своим словам пущего весу подобострастно закатил глазки к потолку.

Ей-ей, я чуть не плюнул в эту елейную рожу. Не плюнул лишь потому как меня опять начало мутить и возникло нешуточное опасение, что одним плевком дело не ограничится.

Проницательный философ, тоже почувствовав это, поспешил выпроводить вашего рассказчика из Библиотеки. И выпроводил. С неожиданно примиренчеќским напутствием:

— Разумеется, вы поступили сегодня не самым лучшим образом, но вы не такой уж плохой человек. Ступайте и постарайтесь исправиться!

Вот сволочь!..

Ну и?

Ну и что теперь прикажете делать? Увы, после встречи и откровенного мужского разговора с папой Агамемноном внутри меня, повторюсь, словно что-то оборвалось, я будто потерял главный смысл своего пребывания в этом "Блэквуде". И именно в тот день в мозгу впервые промелькнула мысль о побеге. Слабенькая, микроскопическая, как песчинка, но — промелькнула. Плюс тоненький психологический нюанс. Коќнечно, я был тогда человеком еще молодым и не особо толковым, но уже и тогда страшно не любил ситуаций, в которых вынужденно оказывался "под", а не "над". Вы понимаете, о чем речь. Ну кто, кто, скажите на милость, такой этот провонявший бумажной трухой и пылью дохляк, который, вишь ты, возомнил себя хозяином моей жизни и вершителем моей же судьбы? Х о з я и н о м м е н я?!

Однако поскольку организму еще было муторно не только по душевной, а и более приземленной причине, вернувшись в почти ненавистные теперь роскошные кунсткамерные хоромы, я опять кликнул Рудольфа. Кликнул, не переставая думать о том, что уютная и комфортная совсем еще недавно Кунсткамера стала вдруг моей... камерой.

Как истинный друг, Рудольф тотчас явился, мгновенно всё поняв без слов. Шепнул только, что коли его Камин коварным Гансом нынче уже засвечен, надо валить в иное укромное местечко. Там, кстати, будет безопаснее и главному нашему добытчику сантехнику, а то дотошный библиотекарь, согласно штатному расписанию "Блэквуда", является, увы, еще и непоќсредственным куратором этого милого, как Ганс себя иногда важно величал, "короля воды, дерьма и газа всея санатория".

Местечко нашли — Мусейон же огромен. В развалинах древней часовни под высокой полулысой горой с шапкой ледника. Впервые оказавшись в этом антураже, я, помню, страшно удивился убегающим вдаль горизонтам. Удивился и спросил: так Мусейон что, часть Ойкумены? И получил странный ответ: он — больше Ойкумены, хотя формально является составным компонентом не только ее, а и куда более скромного по площади Лимеса, находясь, однако, внутри них. Признаюсь, сей парадокс оказался выше моего понимания. (Выше тогда, выше и сейчас.) Господь-Абсолют, да куда ж меня, на самом-то деле, занесло!..

Но тем не менее, отставив в сторону столь сложные загадки, зачем мы в этот заброшенный уголок профилактория пришли, тем и занялись: пели и, по выражению сантехника, — "потребляли", "потребляли" и снова пели. В некий момент прилетел... Мартин, представляете! Я обрадовался ему, будто родному, а он уселся на ветку мертвого вяза, уставился на нас, как на дураков, а потом, покрутив кончиком крыла у хохолка на собственной голове, не чирикнув ни полсловечка, улетел. Очень я на него обиделся. И впрямь — друзья познаются в сравнении! В тот день сравнение с сантехником и чертёнком оказалось совсем не в пользу Мартина.

А потом к нам подошел... Единорог. Сперва я принял его за Пегаса, хотел оседлать, однако Рудольф с Гансом оттащили. Но ведь же вылитый Пегас, белый-белый, только без крыльев, а во лбу... Погодите-ка, прямо из середины лба этого сказочного коня торчал ровно-ровно спиленный обрубок! Вот так Единорог! А где ж его знаменитый волшебный рог?..

— Оттяпали, суки! — запальчиво выругался сантехник, а Рудольф, хоть и заплетающимся языком, но почти культурно пояснил, что полгода назад на эту дикую лошадь, спутав с Пегасом ("Вот прям как вы щас!"), попытался вскарабкаться некий пьяный отдыхающий высокопоставленный поэт, а Единорог из-за такой наглой путаницы, естественно, рассвирепел и пропорол поэту ягодные, простите, места. Пострадавшего экстренно перевели из Первой психиатрии во Вторую хирургию, а несчастному коню, дабы смягчить нешуточный скандал, еще экстреннее спилили рог. Вот что, увы, бывает с людьми, карабкающимися не на тех лошадей. И самим нехорошо, и лошадям плохо. Я только успел подумать, что вообще-то лично мне вроде всегда, во все года в целом с конем везло, как вдруг...

Как вдруг сантехник куда-то испарился, а на его месте возник зыбкий поначалу силуэт, а затем и сам Ганс-егерь во всей своей камуфляжной красе: с ножом на ремне, дубинкой на поясе и полевым моноклем на шее. Возник и непривычно зло набросился на чертёнка.

— Ты чё творишь, образина?! Те кто разрешил пациента на спецобъект приводить?

Однако бедный Рудольф уже совсем не вязал лыка, только осоловело хлопал маленькими поросячьими глазками и, как ни пыжился, не сумел выдавить из себя ни единой членораздельной фразы, хотя еще недавно чего-то относительно внятное пел.

Тогда лесник не шибко галантно переключился на меня:

— И вы тоже хороши! С первостатейными санаторными колдырями связались! А знаете, что в Пинакотеке библиотекарь с завхозом вас обыскались? Ну-ка, хватайте скорей это чудо в охапку — и бегом домой! Третьего солиста не ждите, сам уложу. Ну, сударь, даете!.. — И так же мгновенно, как нарисовался, исчез.

Я же, немало дивясь собственной сегодняшней стойкости и даже относительной устойчивости, сунул сомлевшего вконец чертёнка под мышку и в меру сил и способности передвигаться по пересеченной местности поковылял в Пинакотеку.

Хвала Абсолюту, в Кунсткамере никого не было, и я успел зашвырнуть обмякшего, как тряпка, Рудольфа в горловину Камина буквально за несколько секунд до появления Ганса-завхоза.

Завхоз появился и стремительно окинул меня цепким, точно рентген, оценивающим взглядом. Потом подозрительно с тоненьким присвистом втянул крюковатым носом воздух. Брезгливо сморщился, однако... Однако никак мой сомнительный облик и еще более сомнительное амбре не прокомментировал. Напротив, почти душевно просипел:

— Ты, слышь, это, не думай, что коль мы нелюди, то ничего и не понимаем. Да всё, всё понимаем, потому пока и не наказываем. Ганс еще раз просил передать: ну не можем, не можем мы тебя отпустить, пока наверху не решат! Так что терпи и живи, только, — погрозил пальчиком, — знай край, не заигрывайся, куда не положено — не лазь. Да с Асмодеем-паразитом и Гансом-вонючкой якшайся помене. Не пара они тебе, не пара! Усёк?

— Усёк! — вспыхнул я. — Всё?

Завхоз удовлетворенно кивнул:

— Лады! Теперь — всё. Проспись. — И мгновенно исчез.

А я еще с полчаса помаялся-помаялся, позлился-позлился, да и правда уснул.

Глаголь двадцать восьмая

И вот... И вот настали в моей санаторной жизни самые бессмысленные, самые бестолковые, просто самые-самые, извините, дебильные времена. Казалось, всё, всё, как в дурном сне, поехало-понеслось по второму кругу: якобы умственные беседы с пинакотекарем-библиотекарем-архивариусом, который однажды ни с того ни с сего заявил, что телу непременно дЛлжно быть вассалом души, а не наоборот. Коли наоборот — беда, ибо доминирующее над духом чересчур крепкое и здоровенькое тело порой успешно питает всякие-разные расстройства совести и ума. А после он вдруг кинулся еще высокопарнее вещать, что без превращенного в сакральный ритуал пестования традиций культуру в узком и цивилизацию широком смысле слова ожидают деградация и распад (ежели в том был намек на мое недостойное поведение, то я его, ей-ей, не понял); далее — "очко" и "город Чмо" с завхозом; полубабские излияния Мартина, который всё никак не мог определиться с приемлемой для собственного мужского самолюбия длиной рогов малышей носорожков, и прочая, прочая, прочая идиотќская галиматья.