Зверь лютый. Книга 9. Волчата

Когда посторонний человек попадает в это кубло... Как эта девочка из Остра... Я даже лица её не видел. Сына её хоть несколько секунд... Этого... Пантелеймона...

А его-то за что?! А за то, что его родители сошлись... не по понятиям. Этой... русской аристократии. Впрочем, почему именно "русской"? Все так живут.

Вот и осталось от них: кусок страницы церковной книги с записью о крещении, да небольшие золотые серёжки.

Мне когда-то в Киеве говорили: золотые серёжки — на рождение первенца. Подарок, наверное, от юного папашки. И короткая берестяная грамотка. Без "от кого — кому". Просто: "оныя особы сгибли от сабель поганых чего собственно очно был довидчиком".

И куда теперь это? Борзята как-то невнятно говорил про какого-то Демьяна-кравчего. А кому тот служит? Роман, князь Смоленский, вроде бы в деле. Но, наверняка, сделает вид, что первый раз слышит. А потом придавит меня к чертям собачьим. Ростик, Великий Князь... ему нынче не до того. Но если он с Изей разберётся... к нему с этой историей соваться — смерти подобно. Даже муж этой девочки, Ропак... У него могли за это время измениться приоритеты. Боярышни в Новгороде... дебелые. Да и сыновний долг — отца слушать. Может, и вздохнёт с облегчением. Типа:

— Вот же беда какая! Поганые наскочили! Ну, на всё воля божья.

И пойдёт себе дальше княжить. Где-нибудь.

Мораль? Заткнуться и забыть. Немногие вещички прибрать, про дела эти — не болтать. И — прими господи души невинно убиенных. Утопленных за рюриковизну.

Мы отсыпались и отъедались. Артёмий начал менять цвет лица на менее покойницкий. Курт тыкался во всюда, до чего мог дотянуться. Но, при моём появлении немедленно пытался ползти ко мне. Я засовывал его под рубаху и терпел: волчонок пытался вытащить из меня пупок. Хорошо, что у него ещё зубы не выросли. Синеглазый ревновал, ухватывал волчонка за всё, что не попадя и тащил играть. Алу целый день ходил сонный. Сворачивался калачиком в любом неподходящем месте. Но на мой голос испуганно вскакивал и, не просыпаясь, вопил:

— Да, евсахиби!

На другое утро хозяин начал намекать на оплату постоя, типа "овёс нынче дорог". Я рявкнул и ушёл от бестолковой болтовни на берег. Серебро у меня есть: кисы покойничков остались. Непонятно — сколько платить и насколько оставаться. Когда Гамзила с города уйдёт? Потом ещё день по реке будут идти отставшие, а потом пойдёт поток обозов назад, из города.

Вот тогда, когда попутных возов будет больше, чем встречных, и мы сдвинемся.

Я уже говорил про дорогу с одной колеёй. Пристроимся к какому-нибудь "мужу доброму" возов в сорок — в хвост. Он будет идти и всех с дороги сшибать. А мы следом.

Такие умно-транспортные мысли крутились у меня в голове, я незряче смотрел на реку перед собой. Несколько саней и верховых двигались вверх и вниз по Десне. Моя полынья была ещё видна. Она уже покрылась льдом, но кто-то из разумных людей воткнул возле неё в снег вешку: место опасное, лёд слабый.

Снизу, со стороны города, рысцой шли две небогатых, потрёпанных тройки. Недалеко от меня они съехались с встречными возами, возчики покричали друг на друга, попоказывали свои познания в части матерных выражений в области "языка тела". Тройки обошли встречных по чуть заметённому льду, приблизившись к моему берегу.

Я просто увидел: это мои тройки.

Знакомые кони. Из Пердуновки.

И сани.

И люди.

Не может быть.

Ещё пытаясь понять, какая у меня галлюцинация, вскочил с косогора, замахал руками, заорал. Тройки проскакивали мимо меня, не останавливаясь, не обращая внимания. Но это мои люди! Почему они меня не замечают?! Почему не поворачивают ко мне?! Не видят?!

Ну так пусть услышат!

Я остановился, перестал дёргаться, вдохнул-выдохнул. Убрал радость, щенячье повизгивание души. Сосредоточился. Вспомнил. Как это делается. Закрыл глаза, чтобы не отвлекаться, не видеть дневного света. Как было возле столба у волхвов.

Поднял голову и завыл. По-волчьи.

Вокруг сначала ничего не происходило. Потом взвыли все собаки в слободе. На реке шарахнулись кони. В сотне метров от меня чья-то тройка просто понесла поперёк реки, не обращая внимания на рвущего поводья возницу. Чуть дальше, верховой, видимо, не очень опытный наездник, вылетел из седла через голову неожиданно остановившегося коня.

На санях кто-то поднялся, тыкал в мою сторону руками. Тройки постепенно замедляли ход, начали поворачивать и, всё разгоняясь, погнали ко мне.

А я стоял и плакал. Смеялся и плакал. От радости. От счастья.

Мои... Мои люди. Родные.

Тройки не могли подняться на берег в этом месте — круто. Но они и не пытались. Первая ещё не остановилась полностью, а с её облучка свалился Ивашко. Не глядя под ноги, не отрывая глаз от меня, будто я мираж какой-то и могу исчезнуть, развеяться от дуновения ветра, чего-то оря себе, неуклюже придерживая левой рукой у пояса длинную, постоянно мешающую, саблю, он бежал ко мне по косогору, оскальзываясь, чуть не падая. За ним, по-бабьи приподняв полы своей длинной лисьей купеческой шубы, трусил Николашка. Перепрыгивая со стороны на сторону обледенелой тропки, балансируя саблей в ножнах в левой руке, мчался прыжками Чарджи.

Но первым ко мне добежал Сухан. Добежал, положил ладонь на свежую штопку на груди моего тулупчика, вопросительно глянул в глаза.

— На месте, Суханище. На месте твоя душа.

Дальше его снесло. И меня снесло. Потому что когда толпа здоровых мужиков сильно радуется, то объекту их радости остаётся только молиться. О сохранении жизни и здоровья. А когда одновременно обнимают и за плечи, и за голову, и за ноги, и хлопают по плечам, и по спине, и волнуются по поводу моей целостности, пытаясь немедленно провести первичный осмотр, и просто дёргают, потому что вот он я — живой, и толкают друг друга, доказывая свою правоту в третьегоднешнем споре...

— А я те говорил! А я, вот те крест, точно чуял: нашу соплю хреном не перешибёшь!

— Да что — ты! Сухан же сразу сказал...

— Да что он сказал? Он же ж только рукой махнул! Колода бездуховная!

— Слава тебе Господи! Пресвятая Богородица! Живой! Как бог свят — живой! И целый, не пораненый! И ручки, и ножки на месте! Господи Иисусе! Велика твоя сила!

— Не, ля, чтоб мне света божьего не видать, но нашего мелкого паскудника и целой ордой поганской не задавишь!

— И я ж про то! А ты: домой придём — Аким шкуру живьём снимет...

— Да хрен с ним, c Акимом! А вот Домна...

Я ухватился за хлопающие, толкающие, дёргающие меня руки.

— Ребята! Сотоварищи мои! Руки-ноги оторвёте на радостях. Погодите. Дайте хоть слово сказать.

Мужики на мгновение притихли. А я... А как высказать? Вот всю мою такую... запредельную, захлёбывающую радость? Такую... многоуровневую, разноплановую, всеобъемлющую, переливчатую... Какими словами... такое моё счастье? От каждого из них, от каждого лица, от каждой захмычки, манеры, интонации... От каждого по отдельности и от них всех вместе. От того, что я снова с ними. А они — со мной. Как это выразить? И не умереть. От счастья. Слов нет.

Вру, есть. Только им надо изначальный смысл вернуть.

— Я. Вам. Рад.

И — небольшой поклон. Не старшему, главному, вятшему... Радости. Своей души.

Мужики... смутились.

— Да не... чего уж... мы-то чего... это мы радые... а так-то... не, оно конечно... но — хорошо... прям... ну, солнце...

Выход из сильных эмоций заложен в человеческой природе: переходим к конкретным действия типа поесть.

— Кстати о Домне. А не перекусить ли на радостях? Я тут на постой встал. Вон там тройки на берег поднять можно.

Ноготок отправились вниз, где одиноко метался между коней брошенный всеми Чимахай. Как всегда, самого младшего по выслуге сторожить оставили. Радость-радостью, а майно присмотра требует.

"Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда" — международная народная мудрость.

Народ чуть раздвинулся и до меня добрался Чарджи. Ханыч в общей-то толпе толкаться не будет. Даже на радостях. Подержал за плечо, заглянул внимательно в глаза. Как-то даже... что он меня, как девку красную...? "Он смотрел в лицо, он глядел в глаза"... Углядел мои руки. Там ещё не все следы сошли.

— Били? Мучили?

— Всё расскажу. А у меня для тебя подарок есть. Ни в жисть не догадаешься.

Остальные как-то... расстроились. Торку — подарок, а нам? Погодите ребята, там такой подарочек бегает... Как бы ханычу соболезновать не пришлось...

У ворот та же фигня — не открывают. Какая-то возня там, взвизг. Хозяин в калитку сунулся:

— Я, те, недорослю бестолковому, русским языком говорил уже...

Cудя по наблюдаемой баллистической траектории летающего посадского, удар в ухо — один из базовых элементов профессионального обучения святорусских гридней.

А вот самодеятельность пошла: тройки завели во двор, Чимахай слез с облучка, вынул посадского из сугроба. Навис над ним всем своим почти двухметровым ростом и спрашивает. Вежливо так, улыбчиво:

— Что-то ты, мил человек, вежества не знаешь. Неотёсаный ты. Может, тебя обтесать? Щепы с тебя наделать?

И тянет из-за плеча один из своих топоров. Как быстро учатся наши люди! Улыбочку Чимахай у меня перенял — волчью.

Кстати об учителях.

— Познакомьтесь, ребята. Это — Алу. Мой полонянин. Сын половецкого хана Боняка. Правнук Боняка Серого Волка. Того самого.

— Чего?! Как это?! Ну не хрена себе! Так кто кого в полон брал?! Так я ж те талдычил: его задавить — одной орды мало будет.

— А это — Чарджи. Ханыч из Торческа. Я так полагаю, что два степных ханыча быстрее меж собой договорятся. Алу, Чарджи будет тебя учить, а ты ему служить.

— (Алу, задвигаясь в глубь сугроба и нервно тряся головой) Не... не надо... пожалуйста...

— (Чарджи, набычившись, с ненавистью глядя на маленького кыпчака) Зареш-ш-шу, освеш-ш-ш-ую, выпотрош-ш-шу...

— Кончай шипеть. Я знаю, что торки кипчаков не выносят...

— Ты не понимаешь! Мы...

— "Мы" — кто? В Степи — кем хочешь, тем и будешь. А у меня — мои люди. В Пердуновке... "пердуны". Мне плевать на ваше степное "мы". Мы — это мы. Те, кто радуется друг другу. Сделай так, чтобы он тебе радовался. Как вы мне сегодня.

— Мы с ними — враги! Мы всегда враги! С самого начала! Исконно!

— Знаю. Верю. Плевать. Сделай из врага — друга. Пока он маленький.

— Это невозможно! Этого не может быть!

"Этого не может быть, потому что не может быть никогда".

Ребята, я в "Святой Руси" только тем и занимаюсь, что доказываю обратное. Я сам из серии "этого не может быть". Так что мне, сдохнуть? Дабы исключить некоторые раздражающие противоречия в наблюдаемой вами картине мироздания.

— Алу — мой слуга. И — мой друг. Как и ты. Он достоин твоего внимания и заботы. Потому что такова моя воля. И ещё потому, что вместе со мной он принял приглашение серебряных волков и был в их логове.

— (Общее звуковыражение со всех сторон) Чего?! Ё! Охренеть!! Как это?! Каких это — "серебряных"?! — Дык известно каких — про князь-волка слышал? — Да ну, брехня, бабьи выдумки! — А в морду? Я те покажу — "выдумки"! Я его как тебя... А вона — Чимахая спроси, он-то живьём видал, как боярич с ним разговаривал...

— Алу, будь любезен, покажи добрым людям Курта. Я волчонка "Куртом" назвал. От "хан-курт", князь-волк. Стая попросила, чтоб я за ним присмотрел — у них волчица померла, кормить нечем. Вон в той избе обретается. И аккуратнее, чтоб сквозняков не было. У меня там ещё гридень раненый лежит. Артёмий. Мечник смоленского боярина Гордея, князя Ростислава ближника. Его тут в поруб сунуть хотели, да я вытащил.

Народ, ошалев от перечня наглядных пособий, молча отправился в указанную избу. Ивашка задержался, потряс меня за плечи, прижал к груди, чуть не свернув шею. Снова потряс. Слов он не находил, только мотал головой. Наконец, прослезился и нашёл:

— Ну ты... ля! Ну... уелбантурил! ...здец нахрен! ... еть!

И побежал догонять группу экскурсантов во главе с Алу.

А чего я такого сделал? Просто пытался выжить. Но — приятно.

Впечатления моих ближников от вида живого щенка хан-курта были... эмоциональные. Алу распелся соловьём. Как пришли к нам серебряные волки и просили да челом били, а мы отнекивались. Как они злато-серебро дарили, а мы отказывались. Как они пред нами дороги лесные хвостами порасчистили, а мы, за труды их такие тяжкие, соблаговолили-соизволили... Ещё один... песнопевец растёт.

Чарджи уловил мой несколько скептический взгляд, направленный на юного Овидия с его новыми "Метаморфозами", но прерывать малыша не стал: сказки тоже имеют право на жизнь. Только не надо путать жанры.

Их собственный отчёт удалось сделать ближе к стилю протокола.

Обнаружив моё исчезновение, мужики быстро всё поняли. Кроме двух вещей: живой ли я и в какой стороне нахожусь. Истерика, начавшаяся у Николая, позволила найти ответы на оба вопроса. Обнаружив, попутно, ещё один феномен неживой жизни.

Осыпая сотоварищей потоком вздорных упрёков и риторических вопросов, Николай, между многими другими выражениями, произнёс:

— Ну, ты, мертвечина ходячая! Отвечай: где душа твоя?!

На что Сухан молча встал от костра, вышел на середину речки, покрутил головой и, махнув рукой в сторону Седятина, произнёс:

— Там.

Последующий общий хай быстро перешёл в беспорядочный допрос.

У Сухана спрашивать... Несколько раз его пытались побить. Но передумывали. Выяснилось, что Сухан указывает направление, но не расстояние. Воспринимает целостность своей души и живость моего тела. Но, только когда кость с душой на мне.

В какой-то момент он, на вопрос о моём состоянии, ответил:

— Холодно.

Все решили, что меня убили. Уже и помянуть меня собрались. Но случайный повторный вопрос вдруг дал другой ответ:

— Тепло.

С Суханом очень тяжело общаться: он не разговаривает, он отвечает на конкретные вопросы. Когда отвечает. Мужики его опять чуть не побили.

Вышли на лёд, двинулись вверх по Снову — наскочили на половцев. Хорошо, дозор был маленький — отбились. Сунулись обойти лесом. Тройки увязли, одна из лошадей сломала ногу. Взяли чуть ближе к реке и выскочили на только что брошенный лагерь кипчаков. Если я в плену, то меня должны, со всеми вместе, гнать на юго-запад. А Сухан продолжает махать на северо-восток. Мужики чуть не передрались.

Пошли, всё-таки, вверх по Снову, потом по этому Рванцу. Пытались расспрашивать местных. Но те запомнили только воинский отряд, в котором были несколько саней с ранеными.

Всем стало понятно: сгинул Ванька-боярич. Надо идти домой да виниться перед Акимом, что ублюдка его не сберегли.

Общее уныние и сомнения в правильности своих действий, то и дело переходившие в бессмысленные ссоры, сдерживались лишь необъяснимой, столь же общей, уверенностью в моей выживаемости. Чарджи объяснил это несколько парадоксально:

— У кипчаков клея не было.

Я как-то не увидел связи, но мне растолковали:

— Чтобы забить червяка в землю, его надо намазать клеем и дать засохнуть. Поскольку у поганых клея нет, то и вбить Ваньку-боярича в "мать — сыру землю" они не могут. Значит, ты гуляешь где-то по земле. Живой.