Я долго стоял перед одним залитым лаком овалом. Юный сид, запрокинув немного назад голову, гладил по шее каракового жеребца, на котором, смущённо глядя в сторону и старательно изображая полнейшее равнодушие, сидела верхом дева. Явно с сильной морской кровью — с глазами Туатха де Данаан, но с чёрной волной перевитых бледно-голубыми лентами волос, золотистой кожей и пятью рожками, похожими на увенчанные цветками стебельки. Она до дрожи зрачков походила на ту, которую я пытался окунуть в свою любовь — не иначе, из её же рода.
Картины сменяли друг друга, и уже не было сил смотреть на них — такими светлыми, пронизанными счастьем короткого мгновенья, замершего навечно, они выглядели. Это оказалось больно — знать, чем всё в конечном итоге завершилось. Художник, наверное, писал портреты очень долго, неспешно, чтобы поместить их для любования всеми мимо проходящими — не для забвения, а для светлой памяти он создавал их — но теперь и сам, и те, кто на них изображены — за малым, ничтожно малым исключением, скорее всего, мертвы...
Не глядя по сторонам, я шёл и шёл сквозь мерцающий мох и окна в другое, мне и вовсе неясное, время. И больше не искал знакомых лиц — произошедшего было не избежать, а травить память — бессмысленно. Хотя, я же и подтолкнул ночного к воспоминаниям — но мы сидели тогда в компании друг друга, с гитарой и вином.
Вино, гитара и совершенно несочетаемая, парадоксальная компания из двух противоположностей, отягчённых своей собственной моралью, совестью и памятью.
Жизнью в темноте, тишине и забвении... Только капли воды по зелёным куртинам мха скользили и падали на камень, на белый-белый камень, с искрами внутри, и текли по кругу времени, ожидания, памяти, расстояния. Хочешь отдохнуть? Выбрать день, выбрать путь, выбрать ночь и закат... отдохнуть, отдохнуть... Сновидений злых ряд не вернётся к тебе, отдохни, отдохни в тишине, темноте...
Встряхнув головой, я с удивлением обнаружил, что сижу на полу, завалившись спиной в мох. Да что ж это со мной? Потерев глаза ладонью, я встал. Кроме боли от полученных ещё вчера ушибов и усталости в ногах и руках, на которые обрушилась недавно ещё и тяжесть призрачного пса, ничего больше не чувствовалось. Неужели так устал, что прямо здесь, в тишине, сморило в сон?
Похлопав себя по щекам, и на ходу разминая шею, я поспешно зашагал дальше — только уснуть в этом месте не хватало. Скорее всего, виной дремотному состоянию усталость и то, что сумрачное освещение настраивает на определённый, расслабленный лад. Воздух свежел, словно коридор выходил к далёкой ещё, скрытой за рощей, реке. Я потирал себя за козелок уха, чтобы прогнать сонливость, прищипывал кожу на ладони у основания среднего пальца, направляя струны тела чуть по-другому, взбодриться и не терять внимательности. Это недопустимо — получив документы, просто из-за усталости не дойти до выхода. Сапоги глуховато отстукивали шаг за шагом, шаг за шагом по малахитовым гладким плитам, в голубовато-зелёных сумерках приближаясь к далекому ветру...
... к далёкому ветру речному, к крову родному, к тишине сокровенной, к воде потаённой и чёрной опустись на колени — глоток, и другой, и ты дома, в объятиях ветра речного. Усни, положи на колени мои свою голову — спи, а я гребнем ночи расчешу твои сны, а ты спи, а ты спи, из воды потаённой мои глаза взглянут — а ты пей, а ты пей, оставляя мне память... Я ночной тишиной застелю тебе ложе — а ты спи, а ты спи, а я на твоей коже начерчу круг времён, от усталости жизни отдохни, отдохни, ложись в чёрную воду и спи... я...
Я сел, потирая ноющий затылок. А потом встал и побежал, не глядя по сторонам, и читая про себя один из заговоров, глушащих чужую волю. Один раз я ещё мог упасть, но дважды свалиться прямо на ходу — нет. Для этого я должен быть вымотан в гораздо большей степени, нежели сейчас. Если б не ударился головой, падая навзничь, и не очнулся от боли, точно бы уснул, поддавшись странному шепоту.
Шепоту снов на ладонях наполненных кровью лесн...
Звуки оборвались, стоило остановиться и вывести в сумраке охранный знак. Не торопясь, чтобы не стряхнуть защиту, я побежал дальше. Коридор стремительно менял очертания — огоньки сливались в узор, и он складывался в строчки из старой колыбельной. Невинно, если не считать того, что каждая строчка завершалась руной, призванной вытягивать силу из всякого, кто её видит.
Потолок оставался прежним, и, что радовало сильнее, пол тоже. Картин больше не попадалось — это изощрённая, почти ласково убивающая ловушка вытягивала их из моего сознания, заставляя останавливаться, и дольше смотреть на стены, оставляя здесь свою силу и волю. Вот оно, коварное лукавство предков — дождаться, пока враг зачаруется, и, расслабленного, оставить его умирать в волшебном сне. Но почему она не почувствовала, несмотря на кровь на руке, во мне своего? Не из-за того ли, что я сцепился перед входом в арку с призрачным псом?
— Ахийссса!!
В ушах зашипело со свистом, возмущённо, зло, и мягкой ворсистой плетью подсекло ноги. Я кубарем покатился, прижимая сумку локтем и прикрывая руками голову. Спина прочувствовала хребтом острое, словно ступеньку, а в следующее мгновение со вскриком я рухнул в воду. Тёплую, почти горячую, словно кровь...
Вынырнув, я отплевался, быстро смахнув с глаз лишнюю влагу. Сумка плавала подмышкой, хлюпая о плечо. Сапоги моментально заполнились водой — и я порадовался, что они нашей работы — тяжёлая кожа утянула бы на дно в несколько секунд. Течение, на поверхности почти не заметное, уже на уровне пояса ощутимо тащило вперёд. Оглянувшись, я ничего не увидел — сплошная темнота.
Поминутно уходя с головой под воду — мерзкую, с привкусом болота и сточной канавы, всё-таки удалось зажечь огонёк и посадить себе на макушку. Свод тоннеля, серый, неровный, с трещинами и камнями, нависал над водой столь низко, что я поразился, как ещё не разбил лоб. Держаться на плаву оказалось сравнительно легко — течение быстро несло вперёд. Я попытался уцепиться за выступ, но он оказался омерзительно скользким, и пальцы сорвались.
Запах тины, гнилого дерева становился то почти невыносимым, то пропадал загадочным образом. Меня унесло уже достаточно далеко, но ни одного выхода из тоннеля так на пути и не попалось.
Внезапно потолок резко поднялся, и я увидел отверстие. Потянулся к нему, но меня пронесло мимо, а вынырнуть из этой странной воды резко оказалось невозможно. Течение ускорилось — вода стала ещё теплее, и я попытался затормозить ещё раз — но ухватиться за камни не удалось. Потянулся за кинжалом — и тут поток стал расширяться, чуть замедляя течение.
Меня медленно тащило, тоннель всё ширился, а потом в одной стене начал открываться проход. Неровный, словно образовавшийся естественным путём. Я тихо плыл мимо, оглядывая его. Из едва рассеиваемой темноты к воде потекло что-то полупрозрачное, чуть светящееся. Отпрянув, я замер — красный туман выливался поверх потока. Почудилось, или на самом деле где-то в глубине перевитой красными щупальцами темноты зародился скрип раскалённого металла об осклизлый камень?
Светящаяся краснота ползла всё ближе — я с ужасом увидел вдалеке багровый сполох. Хрипло выдохнув, нырнул, скрываясь от этой безумной силы. Широко загребая почти обжигающую воду, я пытался занырнуть глубже, надеясь, что кровь уже давно смыло, и Алая теперь вряд ли сможет распознать, где я нахожусь... Но почему она появилась в этот раз так быстро?!
Я раскрыл глаза — сквозь слой взбаламученной, мятущейся воды плясало тёмное пламя, щупальцами слепого монстра пытаясь нашарить добычу. Скользя над поверхностью, крылья отдёргивались, едва касаясь воды, не в силах проникнуть глубже. Изгибаясь угрём, я погружался — поток внизу казался прохладнее, и быстрее. Лёгкие мучительно сокращались, а перед глазами плясали цветные пятна, но я не позволял себе вырваться на поверхность, чтобы раскрытым ртом, со всхлипом, втянуть воздуха. Уже не видя, что происходит вокруг — только загребал, сжимал губы, загребал, перебирал ногами, огонёк давно потерялся, и к счастью, возможно, он отвлёк её хоть на миг...
Я плохо помнил, когда решил всплыть — вернее, само тело уже отказалось подчиняться доводам разума, чувствуя, что предел близок. Я толкнулся руками в тёплый потолок, но воздуха между ним и водой не оказалось... Пальцы соскальзывали, когда я пытался вынырнуть. Последние пузырьки воздуха покидали лёгкие, сильно болело горло и жгло в груди, а потом под веками расползлась темнота.
Пахло сухой пыльной травой. И тошнило. Чихнув, я попытался встать, но желудок скрутило спазмом, и пришлось вновь уткнуться щекой во что-то шершавое и мокрое. Широко открыв рот, я коротко и часто дышал, но тошнота не проходила. Разлепив, наконец, глаза, увидел, что лежу на полуистлевшем сене, перемешанном с трухой. Упёршись дрожащими исцарапанными руками, я попытался приподняться. Получилось только со второй попытки. Сев, наклонил голову, чтобы унять тошноту и головокружение.
Я находился в относительной темноте — но там, где и не мечтал оказаться — рядом с тем непонятным то ли озерцом, то ли лужей, которое мы видели с Даниилом в прошлый раз, уже почти выбравшись на поверхность.
Озерцо слегка светилось, отбрасывая многочисленные отблески на прежде скрытые благословенной темнотой ошмётки и грязь. Странно... Желудок вновь скрутило, и я стремительно наклонился — меня вывернуло наизнанку мутной водой. Сколько же её под холмом наглотался... Вытерев рот изодранным в клочья краем рукава, я какое-то время сидел без движения. Живот болел, а вкусовые рецепторы просто издохли от того кошмара, который творился во рту.
Отползая, я увидел, что в трухе и пыли от озерца тянется широкий, мокрый ещё след — сам не помнил, как выбрался из воды. Самое время вознести хвалу Небу за унаследованную от предков живучесть. Или за помощь одной водяной девы, которая, почувствовав гибнущего в её пределах сородича, вытащила его и теперь путь, по которому она влекла меня, даже светится остатками Силы. Посидев ещё несколько минут, я, сперва становясь на одно колено, а потом придерживаясь за каменную плиту, поднялся. Теперь оставалось только гадать, хватит ли сил, чтобы взобраться наверх.
Уже сделав несколько шагов, я с замиранием сердца схватился за бок — сумка, где лежала причина всех сегодняшних злоключений, осталась при мне, и даже не раскрылась. Усмехнувшись, я медленно побрёл в наполненной звуками живого подземелья темноте.
Дождь, да какой там дождь — ливень обрушивался на мир снаружи, когда я выбрался наконец в том же самом склепе. Хрипя и заглатывая воздух, как настоящий утопленник, чудом возвращённый к жизни, я подтянулся, чувствуя, как проскальзывают по мокрому мрамору грязные пальцы. Левую руку свело судорогой и тело скорчилось, сворачиваясь в клубок прямо на грязи, оставленной ещё в прошлый раз. Меня трясло крупной дрожью — не столько от холода, сколько от неизбывного животного чувства ужаса, которое преследовало в переходах и коридорах под холмом. Разум брал своё, и то, чего я не добоялся там, мерзкими волнами слабости давало знать о себе теперь.
Только безумное существо могло находиться под холмом, храня давно лопнувшую струну, ведущую в никуда, или в место, похожее на человеческий ад.
С трудом приподнимаясь на локтях, я отполз от плиты. На моё счастье, она так и осталась отодвинута в сторону. В одиночку, даже просто положенную поверху, я бы её в теперешнем состоянии не поднял. Я содрогнулся, когда ветер снаружи залетел и прошёлся ледяными руками по спине.
Вчерашняя ссадина от передёргиваний и ударов сочилась из-под корочки кровью — тёплой, тягучей... Медленно, как разбитый внезапным ударом старик, я встал сперва на четвереньки, а потом, привалившись тяжело к стене, выпрямился. В кожаной сумке на боку, закрытой на множество хитрых клапанов, заговоров и застёжек, записи, ради которых я и затеял всё это безумие, должны были остаться сухими.
Передёргиваясь всем телом, как внезапно разбуженное животное, я прошёл несколько шагов, подбираясь к прорезанному в камне узкому оконцу. Тусклый мятущийся свет августовской дождливой ночи показался счастьем после красных отблесков внизу и кромешного мрака тоннеля с водой. Руки дрожали, когда я, пытаясь согреться, растирал их друг о друга. Влажные и липкие, они казались противными мне самому. Впрочем, это радовало — я опомнился настолько, что смог из общего мерзкого ощущения выделить такую, по сути своей, малость.
Я сделал ещё несколько шатких, словно у младенца, шагов. Медленно, невыносимо медленно, но силы возвращались. Вытерев руки о мокрый, но чуть более чистый подол рубахи, присел на корточки, всё-таки прислонившись к стене плечом.
Надо подождать, когда вернутся силы, чтобы пройти хоть немного, не спотыкаясь при этом. О том, чтобы наложить морок, и речи не шло — только бы дойти куда-нибудь потихоньку.
И усталость пришла — именно усталость тела — кошмарная, когда каждое движение отзывается гудением в мускулах и тяжестью в висках и затылке. А ведь им тоже ударился, когда мне пытались нашептать вечный блаженный сон. Встать.. Нет, сперва хоть немного отдохнуть... Так хорошо просто дышать... В этот раз, пожалуй, досталось даже больше — пусть путь и был ожидаемо мерзок — я проходил им уже вторую ночь.
Дождь низвергался с небес, словно наступил день исполнения одного из кошмарных снов Альбрехта Дюрера. Стоит немного переждать, отдыхая, и прочесть, что ли, наконец, документы.
Я вытащил из сумки, путаясь в застёжках, смятые хрупкие листы. Глаза, сперва скачущие по неровным рукописным строчкам, нашли в них начало. Быстро просмотрев текст до нелепого, выделяющегося на фоне остальных слов, заклинания, я наконец-то прочёл и тот, недостающий кусок, оказавшийся, впрочем, не таким уж и большим.
После этого толпа стала приступом находить на тюрьму, называя Натана Дювьеля демоном и демонопоклонником, impius.22 После этого, ночью, придя осмотреть узника, велели ему раздеться — и увидели, что все раны зажили, и следов истощения нет, хотя по распоряжению альгвасила тот был без еды двое суток.
Вновь начали in caput proprium, и ничто не могло сломить духа дьявольского, что овладел святым отцом, только лицо его становилось дьявольски прекрасным по ночам, словно врата ада, приоткрывшись, давали демону сил. Но после чина изгнания злых духов, что произвел над телом Натана Дювьеля папский легат, вернувшийся по прошению нунция для курирования дела 26 февраля, разум святого отца возобладал над демоническим греховным мракобесием, и в глазах его был свет, как у того, кто спустился в ад, и, вынеся адские муки, вернулся в лоно церкви. Он сообщил нечто, что я не могу привести в этом своде.
После этого официально он был передан светским властям для аутодафе, назначенного на 28 февраля. Согласно "Malleks Maleficarum" от 1487 года от Рождества Христова, написанного Яковом Шпренгером, было проведено закрытое аутодафе, и во внутреннем дворе в крепости, превращенном на время в quemadero,23 без явления народу, после viaticum, 24 Натаниель Дювьель был сожжён. Действие проводилось in effigie.25
