Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Аксинья и слышать не хотела.

В ее представлении все просто было, Варвара постаралась, нашептала.

Михайле Аксинья понравилась, наверняка. Иначе б он ее не таскал на свидания. Да потом Устинья ему глазки состроила, дорогу Аксинье перешла, счастью сестринскому позавидовала. Оно и понятно, Федор хоть и царевич, а только Михайла куда как пригляднее. Когда о внешнем блеске говорить, ему и цены нет. Ладный, гладкий, словцо умеет вставить! Чего еще-то надобно?

Доброту, надежность, ответственность, порядочность?

Может, будь Аксинья старше или умнее, и подумала б она о том. А сейчас — нет. Злоба и отчаяние ее поедом грызли, и Варвара их умело подогрела.

— Что?! Ты меня всегда ненавидела! Завидовала мне!!!

Устя только брови подняла.

— Неужто?

— Ненавижу!!!

Аксинья вон вылетела, только ногой топнула.

Устя к кружеву вернулась.

Плохо, конечно, что все так складывается, но что теперь-то с сестричкой делать? Домой Аксинью отправить? Или дать ей возможность исправиться? Знать бы, как лучше будет.

В той, черной жизни, ненавидела ее Аксинья ни за что. Неуж и в этой так будет?

* * *

Варвара Раенская Аксинью неподалеку поджидала, на взлете перехватила.

— Ксюшенька!

Аксинья ей в плечо уже привычно ткнулась, слезы хлынули.

— Устя... она...

— А ты б не с ней, ты бы с Ижорским поговорила? Устроить разговор ваш?

У Аксиньи слезы мигом высохли.

— Да! Конечно!!!

— Тогда пойдем покамест ко мне в покои. Умоешься еще раз, сарафан красивый наденешь, пусть он перед собой не девчонку зареванную — царевну видит.

Аксинья ушами полыхнула.

— Не царевна я.

— А могла бы. Ты сестры своей красивее, это всякому видно. Просто расцветешь позднее, ну так и увянешь позже, такая уж ты уродилась.

Врала конечно Варвара, но Аксинья о том не думала. Просто слушала речи льстивые, и верила. Всей душой верила.

Падать ей больно придется...

* * *

Михайла не ожидал, что его боярин Раенский к себе позовет.

Но — позвал и ладно. Пришел парень честь по чести, поклонился.

— Поздорову ли, боярин?

— Благодарствую, Михайла. Уж прости, не просто так я тебя позвал, важное дело есть.

— Что случилось, боярин?

Ударило под сердцем — Ижорский?! Нашли чего? Заподозрили?

Но потом выдохнул... нет, тогда б не здесь с ним разговаривали. В Разбойном приказе.

А что тогда?

Раенский таить не стал.

— Не знаю, как и сказать, Михайла. Аксинья Заболоцкая тебе люба?

И усмехнулся про себя.

Молод был еще Михайла, не успел научиться лицо держать. Глаза блеснули, губы искривились... не нужна ему та Аксинья.

Никак не надобна. Надоела она ему, хуже редьки горькой.

— Что-то не так с ней, боярин?

— Не совсем, Михайла. Я тебя хотел попросить отступиться, когда не люба она тебе. Есть у меня знакомый боярич на примете, вот, он меня попросил, а я уж к тебе пришел. Ему Аксинья надобна. Устинья подошла б, но она вроде как с царевичем...

И снова убедился, что не соврала Аксинья.

Вновь в глазах у Михайлы ярость блеснула.

Любит он. Только не Аксинью, а Устинью. Что ж, и такое бывает. И не такое бывает, в жизни-то. Как ни крути, а ее не перекрутишь.

— Ну, когда надобно...

— А ты не сомневайся, в долгу не останусь. От тебя и не надобно ничего, просто скажи дурочке, что не люба она тебе — и довольно.

— Обидится она...

— Счастливые бабы на мужиков не обижаются.

Михайлу долго уговаривать не пришлось. Все же не семьдесят ему лет было, чтобы во всем разбираться, да и Аксинья ему мешала больше. К Устинье он подобрался уж, к Заболоцким вхож... чего еще ему надобно?

Только чтобы Устя любила. А она не любит пока. И ежели Аксинья за Михайлой бегать будет, может и не полюбить никогда, сестре дорогу переходить не пожелает.

Передать Аксинью другому кому, да и позабыть о ней.

— Что я сделать должен, боярин?

* * *

Пока Михайла ушел, Федор решил таки к Устинье заглянуть, и не прогадал — одна она оказалась. Сидела себе спокойно в светелке, кружево плела, о чем-то думала.

Мужчина рядом на лавку присел, ладошки холодные стиснул.

— Устенька, свет мой, сердце мое, только слово молви— завтра же весь этот балаган закончу!

Устя головой качнула, руки Федора коснулась ласково, кто бы знал, чего ей это стоило! Убила бы руками своими, да нельзя, терпеть приходится, смиряться. Нельзя сейчас скандала допускать, ежели уйдет она из дворца, Боря один останется, а ведь покамест никого кроме Марины не видели они, никто другой черным не баловался. И Любаву только подозревать может Устинья, а поймать не вышло покамест, да и поймает — ведь не одна царица чернотой запачкалась, наверняка. Нельзя ей сейчас из палат царских уходить, вот и приходится смиряться, терпеть.

— Не надо, не обижай никого, Федя. Ты ведь царевич, на тебе ответственность огромная.

Федя аж приосанился от таких слов.

Приятно, когда тебя по достоинству оценивают. А что? И очень даже!

— Больше того, эти бояре ведь опорой трону стать могут. Что стоит тебе на оставшихся боярышень посмотреть ласковее, поговорить с улыбкой, подбодрить их немножечко? Да ничего, я и ревновать не стану, ты же сам мне сказал, что я тебе люба. Только ежели сейчас боярышень обидеть, они домой придут в слезах, отцам нажалуются, бояре хоть и смолчат, а злобу затаят. К чему оно тебе? Ты же сейчас можешь друзей из них сделать, только покажи, что колеблешься, что выбрать не можешь — что тебе стоит?

— Умна ты, Устиньюшка.

— Федя, ежели ты и правда решишь на мне жениться, так я о твоих интересах заботиться должна, — Устя улыбнулась, коклюшек коснулась, те зазвенели ласково, — и мы друг друга получше узнать успеем, и бояре на тебя сердца держать не станут, и боярышни мне подругами стать могут. Нам все на пользу пойдет, разве нет? Ты с матушкой поговори, ежели она одобрит, так я и не вполне глупость говорю? Ведь не год подождать надобно, немного еще, все одно до Красной Горки свадьбу играть нельзя.

Федор только хмыкнул.

— Маменька говорит, чтобы я не торопился, не к лицу сие царевичу.

— Правильно государыня Любава молвила. И поспешность тебе не к лицу, чай, не кобылу на ярмарке выбираешь, а жену. И боярышень обижать не надо бы, они готовились, старались, надеялись. И отцы их не в обиде будут, когда увидят, что ты старался всем возможность дать. Особенно сейчас, когда три боярышни уж сами ушли. Да и Утятьева еще как будет, очень она переживает из-за приступа твоего.

— Надоели они мне все! Плюнул бы, да и умчал тебя в храм!

— Феденька, а именно потому я и говорила, что тебя не знаю. Царевич ты. Будь ты угольщиком, а я простой крестьянкой, глядишь, мы бы счастливее жили.

Федор только вздохнул.

— Потерплю я этот курятник, Устиньюшка. Постараюсь. Ради тебя.

— Ради нашего будущего, — Устинья ресницами похлопала, посмотрела умоляюще. — К чему врагов на ровном месте наживать? Давай лучше друзьями их сделаем?

Федор тряхнул головой.

— Руди тоже так говорит. Что главное — из врага друга сделать. А там уж делай с ним, что пожелаешь.

— Мейр Истерман?

— Да, ты его со мной видела.

— Видела. Умный он.

Умный.

А еще подлый, безжалостный, расчетливый... и счеты те не в интересах Россы. Сейчас-то оно хорошо понималось.

— Умный. Только уехал сейчас.

— Уехал? Куда?

— Боря ему поручение дал: съездить, закупить для Университета все потребное. Книги там какие, может, пособия или пригласить кого.

— Пригласить?

— В Университет учителя потребны. Здание уж строиться начало, как раз постепенно и людей подобрать получится. Глупо, конечно, нам ли с Франконией да Лембергом тягаться?

— А что ж и не нам? Ты, Федя, хоть и царевич, а поумнее ученых многих.

На лесть царевич поддался, плечи расправил.

— И то! Хоть и не по нраву мне Борькина затея, но Руди-то все хорошо сделает, верю я в него.

— И я в него верю, Федя. Умный он человек. Поди, ты захочешь, чтобы он на твоей свадьбе был?

— Хотел бы я видеть его, да не вернется он ранее осени, а то и зимы. Без него обойтись придется.

— Жалость какая. Ничего, Федя, недолго терпеть осталось, скоро уж...

— Каждый день мне без тебя вечность!

— Как же без меня? Рядом я...

— Мало! Обнимать тебя хочу, целовать, своей назвать!

Устя молчала.

А что тут скажешь?

Да никогда больше!

Никогда, ни за что! Только не второй раз... ненавижу, и ненависть эта дает силы!

Силы жить, держаться, в лучшее верить... не для себя, так для других, для себя Устя на многое не рассчитывала. После того, что она сделать хочет, ее отец проклянет, и семья отвернется, и убить могут. Но — пусть.

Она уже умирала, ТАМ — не страшно. Она будет знать, что у родных и любимых все хорошо, она уйдет с легким сердцем. Надо ради ее цели солгать? Солжет!

— Потерпи, Феденька, недолго ждать осталось.

И совесть ее мучить не будет.

Кто знает, до чего бы договорились Федор и Устинья, но прервал их разговор дикий истошный женский крик. Устинья и думать не стала, взлетела с лавки, помчалась на помощь, Федор за ней кинулся опрометью, только коклюшки звякнули. Укоризненно.

Люди-люди, все-то вы спешите, летите... вам бы остановиться, узор рассмотреть, а вы несетесь.... Э-эх.

* * *

Кто увидел бы сейчас боярышню Данилову, так и не признал бы.

Звериным воем на постели выло-исходило существо страшное, язвами с ног до головы покрытое.

Устя в дверь вбежала, ахнула, к ложу кинулась, помстилось ей: вот, сейчас утечет сквозь пальцы ее песком речным еще одна жизнь, на этот раз не холопки, но боярышни.

А разве важно это?

Жизнь — любая бесценна.

Только вот...

Другие это язвы были, не смертельные.

Минуты шли, Марфа выла, скулила, язвы боль немалую причиняли, но умирать не торопилась она.

И Устя выдохнула.

Поняла, когда б Марфу извести хотели, она б во сне и отошла, Верке много не понадобилось.

Адам Козельский влетел вихрем, к боярышне кинулся, как сокол на добычу, только мантия мелькнула.

— Что...?

И сам понял, увидел... не растерялся, склянку из саквояжа выхватил, в ложку накапал — и ту меж зубов Марфе и сунул.

Устя принюхалась.

Запах ей знаком был, смолистый, чуточку горьковатый...

— Опий?

— Он самый. Чистейший! — Адам тихо отозвался, продолжал за Марфой наблюдать. — Обычно я его разбавляю вшестеро, да тут не надобно...

Марфе того и хватило, упала девушка на кровать, голова откинулась назад — и Адам ее осмотреть смог.

— Не знаю, что и сказать... боярышня. Царевич... язвы похожи на проказу, но это, безусловно, не она. Кожное заболевание? Но язвы неглубокие, чистые и идут по всему телу, они не нарывают, они попросту открылись, и кажется, единомоментно?

Устя лицо потерла.

Имеет ли она право промолчать сейчас? Ох, не имеет... Марфа и разум потерять может, и что угодно сотворить с собой...

— Что тут происходит?!

Холопов в тереме много, мигом к государю кинулись, с этим-то отбором... да и интерес его к боярышне Даниловой видели. Или ее интерес? Неважно это.

Вместе были, разговоры разговаривали, государь ее до светелки провожал — злым языкам и меньше того надобно, чтобы грязь намолоть.

Федор обернулся, что-то объяснять принялся, Устя на Бориса посмотрела умоляюще. Государь головой качнул.

— В уме ли ты, братец, боярышню сюда привести? А как заразное оно? Бегом! Отведи ее в покои, да прикажи боярыню Пронскую позвать.

Борис недаром царем был, Федор мигом дернулся, Устю под локоть схватил — и чуть ли не волоком потащил из светелки. Устя шла послушно, видела, Борис понял ее. Марфа спит покамест, успеют они еще поговорить.

А Федора она из светелки своей выставила решительно.

— Уж прости, царевич, а только мне и правда, одежду бы переменить, полежать после жути такой лютой...

Федор не возражал.

Ему после вида больших, мясисто-красных язв на девичьем лице... на том, что некогда было красивой девушкой, напиться хотелось. И отказывать он себе не собирался.

Это ему страдания людские нравятся, но не вид чужих уродств.

Напиться надобно... сейчас Михайлу кликнет... и где этот прохвост? Вот ведь, как надобно, так и нет их нигде! Тьфу!

* * *

Устинье в любви признавались. А Аксинья сама готова на все была. А только и взгляд мимо, и глаза зеленые холоднее стекла бутылочного, и гримаса на губах...

Не любят ее. Вот и вся правда. Но...

— Мишенька...

Сложенные в умоляющем жесте руки, беспомощный взгляд. Почти стон. Имя изморосью на губах замирает.

— Неужто так не люба я тебе? Устю любишь?

Михайла лицо руками потер, поглядел виновато, а у Аксиньи сердце оборвалось. Она уж и без слов поняла, только верить не хотелось ей.

— Любовь, Аксинья, не выбирает, когда прийти. И к кому — тоже не выберешь.

— Устинья и ты... а она тебя любит?!

Михайла поморщился досадливо.

Вот ведь еще... когда она могла их слышать? И так понятно, вчера... неосторожен он был! Дурак! Нет бы промолчать, вздумалось ему позлорадствовать. Даже не так... после Федора он Усте мог и спасением показаться.

Попробовал.

Отказ получил.

А эта дурища и подслушала, вот ведь разобрало ее! Носит их, когда не надо и куда ни попадя! Зараза!

— Слышала?

— Да. Мишенька, неуж совсем я тебе не надобна?

Михайла и думать не стал. Боярину он обещал, вот и рубанул, словно топором по чувствам девичьим.

— Мне — не надобна! Может, еще кому сгодишься, а я другую люблю!

— Устьку?!

— Ты ее так не называй, ты ей и в подметки не годишься! Она прекрасна. А ты...

— А я?!

У Аксиньи сердце на части рвалось. И невдомек ей было, что сейчас ее пожалели. Может, и не хотели, а только когда сразу рубануть — больно, и сердце рвется на части, и слезы текут сами. Но это — один раз.

А ежели день за днем, год за годом душу убивать? То надежду давать, то отнимать ее, то приближать, то отдалять... не снесла б она. Не сумела.

Раенский о себе радел, а вышло, что и Аксинье помог.

— Таких как ты я на базаре десяток найду! Пальцами щелкну — сами набегут!

Михайла в душе ликовал. Что могла Аксинья сделала, к Устинье его подвела, сведения важные ему передавала, а сейчас... что от нее сейчас-то пользы? А так он и с боярина кое-что получит, и выгоды своей не упустит. А что Аксинья гневаться будет...

Поплачет, да и замуж выйдет, авось, там забудет, как на него обиделась.

— Ненавижу!!! Тебя ненавижу, Устьку... сто лет пройдет — не позабуду!!!

Прилетевшая пощечина Михайлу чуть с ног не сбила. Аксинья хрупкой девушкой не была, и била сильно. Да и разочарование добавилось...

— Ксюшенька...

Михайла почувствовал во рту вкус крови.

Аксинья развернулась — только коса рыжая за углом мелькнула.

Михайла ее взглядом проводил, порадовался. Может, отвяжется от него липучка глупая? А ежели себя еще убедит, что это она подлеца бросила, и вовсе хорошо будет.

Ну ее, Аксинью эту, без нее хорошо живется.