Обещай мне вернуться

"Что же за человек такой этот Отто?"

Пока читали дневник, Майка сперва немного сочувствовала герру доктору, потом совершенно искренне возненавидела его и стала презирать. "Жил трусом, сотрудничал с палачами... Значит — и сам палач! Старался всю дорогу не видеть дальше собственного носа. Другой бы плюнул главврачу в морду и ушел в подполье. Потому что лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Жизнь прожить толком не смог, только погибнуть сумел достойно. Прямо сюжет для романа! И все же он жалел своих больных, совсем как я. И не захотел оставить их, решил, что лучше погибнуть вместе с ними. Значит — хороший? Но ведь трус, жалкий трус! И называет нас варварами! Какой же он?

А фашисты своих расстреливали. Как же они могли — своих?! Или у них нет "своих", есть только своя собственная шкура? Таких даже зверьем не назовешь — перед медведями в зоопарке стыдно будет".

Холодно. Сыро. Накануне прошел дождь, дорожки были мокрыми, у Майки замерз нос и промокли сапоги. Зря она всё-таки шинель не накинула. Тут, конечно, теплее, чем дома, но всё-таки не лето. Рано еще в одном платьишке разгуливать. Ой, скоро дневная смена с дежурства вернется, надо бежать!

Когда Майка спохватилась, что вот-вот наступит комендантский час, и, запыхавшись, примчалась в госпиталь, на город уже спустились сумерки. Она отряхнула капли с букетика ночных фиалок и, поеживаясь от сырости, пошла по дорожке к крыльцу. За угол завернуть не успела. Рядом послышались негромкие голоса. Беседовали двое. Майка замедлила шаги. "Кого в такую сырость гулять понесло? Если больные — надо в корпус отправить. Еще схватят осложнение!" Она тихонько выглянула из-за подстриженных кустов сирени. На посыпанной гравием дорожке стояли Митя и Даша. Говорили, видимо, уже давно. "Свидание у них, что ли? Не могли местечко поукромней найти? Встали у всех на виду! Теперь и не высунешься, неудобно. Мерзни тут из-за них!"

— Пошел бы в театральный — выплясывал бы теперь где-нибудь, а тебя не встретил.

— Гос-споди-и-и! — с тоской протянула Даша. — Да куда ж ты рвешься, глупенький? Чего ты от меня хочешь? Ну шо я тебе смогу дать? Я ведь уже всё им отдала! — она кивнула на госпиталь. — До до-ныш-ка! — ее голос оборвался.

"Ой!" — вздрогнула Майка. Ей и самой такие мысли в голову приходили. Вот кончится война, Женька вернется, — и чем она его встретит? Что ему даст? У нее же ничего не осталось. Всю любовь, всю ласку и нежность она отдала раненым. Всю войну улыбалась, потому что так было надо. Иногда становилось страшно: а вдруг однажды запасы тепла совсем кончатся, и Жене ничего не достанется?! Как же тогда быть?

Даша еще что-то говорила быстрым, сбивчивым шепотом, слов было уже не разобрать, только вздохи и всхлипы.

"Неужели плачет?!" — не поверила своим ушам Майка, снова осторожно высунувшись из-за кустов.

Подруга стояла посреди дорожки, уронив голову на грудь и сжав руками виски. Плечи ее вздрагивали. И вдруг Митя решительно шагнул к ней и крепко обнял. Дашка, недотрога Дашка, не вырвалась, а уткнулась ему в плечо. Шпильки вывалились из ее волос, и тяжелая длинная коса упала на спину. Митя осторожно гладил и перебирал пальцами густые пряди. Майка затаила дыхание. Подглядывать, конечно, ужасно некрасиво, но и обнаружить себя теперь никак нельзя. Еще подумают, будто она специально за ними шпионит. А она не специально. Просто так вышло.

— Ляленька ты моя, солнышко, родная. Да ничего мне не надо. Я сам тебе всё отдам, сам тебя отогрею. На руках носить буду. К морю увезу. Поедешь со мной?

Даша что-то шепнула в ответ, Митя наклонился к ней...

"Целуются! — ахнула про себя Майка. — Вот так номер! Теперь придется прятаться, пока они не уйдут. Да я же тут закоченею и в сосульку превращусь!"

К счастью, эти двое тоже замерзли. Митька пошел провожать Дашу до общежития, а Майка, воспользовавшись моментом, прошмыгнула в госпиталь. На сегодня впечатлений было более чем достаточно.

Тетрадь Майка оставила Мите. Она благоразумно решила, что без его разъяснений дневник всё равно будет бесполезным.

Здравствуй, дорогой цыпленок!

У меня всё хорошо. Гоним фрицев в три шеи. Недавно перелетели на их аэродром. Фашисты так драпали, что всё свое добро оставили. Трофеев мы захватили — ахнешь! И самолетов, и техники, и горючки — всего теперь полно. А технику нашему главный трофей достался. Открываем ангар, а оттуда собачонка ошалелая вылетает. Забыли, видно, хозяева. Маленькая, черная, вроде на таксу похожа, только мелковата. На переднюю лапку хромает. Выскочила, покрутилась и сразу к технику нашему, Васильичу, кинулась. Запах, видать, знакомый учуяла. Скулит, ластится, хвостом виляет, руки ему лижет. Хоть и по-собачьи жалуется, а всё понятно. Мол, и на кого ж ты меня, хозяин, покинул. Ну, Васильич расчувствовался, по карманам пошарил, хлебушка ей дал. Та моментально проглотила и еще просит. Оголодала, бедная. Кто знает, сколько она там взаперти просидела. Ребята их обступили, суют собачонке кто чего. Всё слопала, наелась и к Васильичу на колени полезла — дрыхнуть. Ну чисто кошка. Да и сама с кошку, не больше. Мы с ребятами гадали — а чего она такая маленькая, щенок, что ли, да вроде не похожа. Тут Мишка Заяц подошел. У него батя ветеринаром работает, Мишка про зверьё все знает. Он, пока малой был, бате помогал. Да вот не вышло из него ветеринара — в летчики подался. А собачонка эта кроличьей таксой называется. А маленькая такая — чтоб в кроличью нору легко пролезала. Редкая порода, буржуйская. Простые люди таких не держат. У Мишкиного отца на всю область только одна такая и была. От старого барина осталась. Небось, и у этой хозяин какой-нибудьфон-барон был, а техник за ней смотрел и кормил. Ребята хохочут. Да как же она кролика-то потащит - она ж сама с кролика! Мишка псине лапку вправил. А та не вырывалась, не кусалась, будто понимала, что добра ей хотят. Только поскуливала тихонько.

Теперь она Васильича за хозяина признала. Хвостом за ним ходит, спать рядом укладывается, только что не ест из одной миски. Он ее Мухой назвал. Ничего, привыкла. По-русски понимает. Чуть хозяин кликнет — пулей летит. Мы спрашиваем:

- Васильич, война кончится - куда Муху денешь?

- С собой, - говорит, - увезу, в деревню, ребятишкам на радость.

Вот добьем фрицев - покажу я тебе Муху. Ты, небось, тоже никогда таких не видала.

Ну, целую тебя крепко. Пиши.

Женя.

— ПОБЕДА

9 мая на рассвете Майка немного вздремнула на ночном дежурстве. К концу войны с дисциплиной стало помягче, и девчата нередко прикрывали друг друга, чтобы хоть несколько часов поспать. Разбудили ее крики и стрельба на улице. Спросонья ей показалось, будто прорвались немцы. Сердце отчаянно заколотилось, колени ослабли. Как?! Ведь госпиталь же в тылу! Майка выскочила в коридор и натолкнулась на Дашу.

— Даш, что там? Почему стреляют? Неужели немцы напали?

— Обожди, кудлатая. Це не атака. Другое что-то... Сиди тут, сама побачу.

Она выскочила во двор. Майка бросилась было следом, но вовремя вспомнила, что пост оставлять нельзя. В палатах заволновались раненые.Девушка побежала их успокаивать и на секундочку отодвинула затемнение. Небо каждую минуту беспорядочно прорезали осветительные ракеты, от постоянных вспышек было почти светло. Стреляли беспорядочно и, казалось, повсюду. "Сейчас бомбить начнут!" — пронеслось у нее в голове. Так же всё гремело в Москве, стекла дрожали от взрывов, а Майка читала раненым книгу и, прислушиваясь к грохоту очередного взрыва, храбрилась: "А, далеко упала! Мазилы!"

Она прислушалась: а вдруг кричат по-немецки? Но нет. Кричали по-русски, а что — не разобрать. То ли "Да", то ли "беда"...

Влетела взбудораженная, не похожая на себя Даша. Сдернув с головы косынку, она бросилась обнимать и тормошить подругу:

— Победа! Майка, чучело, слышишь?! Не стой столбом! Победа же!

Обернулась к раненым:

— Победа же, мальчики!

И вдруг сползла по косяку, села на пол и заплакала, прижав косынку к глазам.

"Победа? Значит, можно больше не дежурить?!" — промелькнула в Майкиной голове глупая мысль.

Девушка помчалась разносить весть по другим палатам. Кто мог ходить — выскочили во двор, обнимались, кричали "ура", качали друг друга. Майка тоже выбежала на улицу, и ее тут же расцеловал в обе щеки какой-то усатый пехотинец. Дальше всё помнилось очень смутно. Кажется, она прыгала, вопила "Ур-р-ра!", по-детски просила кого-то: "Дяденька, дай пальнуть разок!" Кажется, ей даже дали. По крайней мере, запомнилась тяжесть пистолета и ужасно тугой курок, который надо было нажимать обеими руками.

Опомнилась она только в палате, устраивая поудобнее чью-то больную ногу. "Тоже выдумала — "можно не дежурить!" Больные что — немедленно выздоровеют? Встанут и побегут? Нет, голубушка, пока всех не долечим — работай, как работала!"

— Барон-летчик и кусачая лошадь

Ясным теплым утром к проходной госпиталя явился франтоватый старик в сером отутюженном костюме, шляпе-котелке и с тросточкой. Майка с любопытством разглядывала его. "Местный, небось. А чего ему надо? Ищет кого-нибудь?"

Господин встал, учтиво приподнял котелок и на вполне неплохом русском представился — барон такой-то к вашим услугам.

— Не скажет ли фройляйн: вашему госпиталю нужен мед? Видите ли, я держу пасеку и готов отдать несколько бочек бесплатно.

— Мед? — растерялась Майка. — Я спрошу.

"Ух ты! Живой барон, надо же! Чего это он бесплатно мед отдает? Нет ли тут подвоха какого? Раз барон — значит, богатый, а все богатые были за Гитлера. А может, просто переметнулся на сторону победителя? Все они теперь подлизываются!"

Первым делом Майка решила сообщить новость Мите. Тот отправил ее докладывать завхозу.

— Мить, а замполиту разве не надо? Это же барон, а не кто-то там! Подозрительно!

— Замполиту он сам доложит. Ну-ка, бежи бистренько, одна нога здесь, другая там!

Выполнив поручение, девушка снова выбежала во двор — ей ужасно любопытно было поговорить с настоящим живым бароном!

Митя и барон сидели рядышком, и немец, энергично жестикулируя, что-то рассказывал ему. Майка подбежала к ним и с удивлением обнаружила, что оба говорят по-русски! Майка не вытерпела и встряла:

— А где вы так хорошо научились говорить по-русски, господин барон?

Барон вежливо улыбнулся.

— В русском плену, фройляйн. В 1916 году. Еще в ту войну.

— А кем вы воевали?

— Летчиком, фройляйн.

"Ух ты!" — у Майки загорелись глаза.

Она вспомнила Женины шутки и хотела было спросить, а вправду ли в ту войну летчики подкладывали под пятую точку чугунные сковородки, чтоб не отстрелили самое дорогое, но постеснялась.

Вместо этого она зачем-то решила похвастаться своим знанием немецкого и спросила:.

— Sind Sie Flieger? Womit sind Sie geflogen? Mit diesen... У-у-у-у-у! — девушка покачала руками, как крыльями, и призадумалась: как будет по-немецки "кукурузник"? Не нашла ничего лучшего, кроме как: — Kisten? (Вы летчик? А на чем летали? На этих... Легких деревянных самолетах?)

— Ja, ja! KaffeemЭhle! (Да, да! Кофемолка!) — барон засмеялся. — Как это будет по-русски... — он изобразил в воздухе что-то руками. — Маленькая полочка для книг.

— Этажерка! — хором подсказали Майка и Митя.

— О, да! Эттажерка! — обрадовался барон.

"И не так уж хорошо он знает русский! Чего ж он все время переходит на русский, когда я обращаюсь к нему по-немецки? Неужели я так плохо говорю? Но он же меня понимает!"

Она попыталась еще разок.

— Barfuß am Himmel? (Босиком по небу?)

— Nanu, FrДulein, Flieger sind keine Engel! (Что вы, фройляйн, летчики — не ангелы!)

— Was ist denn mit den Engeln zu tun? (А при чем здесь ангелы?)

— Nur die Engel gehen barfuß Эber die Wolken! (Ведь только ангелы ходят босиком по облакам!)

"Ну и балда! — обругала себя Майка. — Спутать два совершенно разных слова! Вместо "zu Fuß" — "пешком" брякнула "босиком по небу". Эльза Францевна мне бы этого ни за что не простила!"

— А расскажите, как вы летали! — совсем по— детски попросила она.

Барон очень оживился и бойко затарахтел:

— Da waren RitterkДmpfe in jener Zeit! Hohe Kunst! Doch heute gibt es keine Flieger, sondern SchlДchter! (В те времена были рыцарские бои! Высокое искусство! А сейчас не летчики, а мясники!)

Интересная беседа была прервана появлением замполита и завхоза. Разговор зашел о бочках, поставках, сроках... Майка немного повертелась рядом и поспешила ретироваться.

Через несколько дней к воротам госпиталя подкатила двуколка, вроде санитарной, но с открытым верхом. Тележку, нагруженную бочками с медом, играючи тащил огромный красавец-жеребец. Он был шоколадной масти, с длинной молочно-дымчатой гривой, с лохматыми белыми "унтами" на ногах и почему-то с отрезанным хвостом. Майка раньше таких никогда не видела. Госпиталю отдавали только самых старых кляч, "от которых консервный завод отказался". А баронский конь весь лоснился и блестел, как полированный шкаф.

На козлах восседал сам барон с нафабренными усами. Одет он был просто, но то ли из-за выражения лица, то ли из-за неизменного котелка на голове напоминал дореволюционного помещика, какими их рисовали в учебниках. Барон всё-таки. И видно было, что он гордится своим жеребцом. А конь, похоже, понимал, что он баронский, и тоже этим гордился.

— Ой, какая лошадь! — восхищенно выдохнула Майка.

Настеныш поглядела с опаской:

— Это не лошадь, это целый слон.

— Тогда уж мамонт! Потому что весь в шерсти. Ой, я ему хлебушка дам!

— Не подходи,— предупредила подружка, — он тебя съест!

— Не съест. Лошади травоядные! Чему тебя только в школе учили!

-То лошади, а то...

— Тоже лошадь!

Майка подошла к барону, поздоровалась и спросила:

— Darf ich Ihren Pferd etwas vorsetzen, Herr Baron? (Могу я угостить вашу лошадь, господин барон?)

Барон ей любезно ответил на вполне приличном русском:

— Пожалуйста, фройляйн, только осторожно. Он очень любит пошалить...

Предупреждение Майка пропустила мимо ушей. Подумаешь, лошадь! Только большая. Не снаряд же неразорвавшийся.

Майка уже сунула руку за пазуху, где лежал ломоть хлеба и кусочек сахару, как вдруг отлетела к стене, с размаху впечатавшись в нее спиной. Ее будто мешками с зерном завалили. Ни охнуть ни вздохнуть. Огромная губастая лошадиная морда оказалась вровень с лицом. Морда сопела, заливала Майку слюнями, облизывала ей голову, тыкалась в лицо и методично обшаривала одежду в поисках съестного. Перед глазами торчал огромный нос. Больше ничего не было видно — морда загораживала весь обзор. Вытянув губы трубочкой, конь полез девушке за пазуху. Только пуговицы дождем с платья посыпались.

— Я же говорила — съест! На помощь! — откуда-то издалека донесся крик Настеныша.

С треском оторвался воротник.

— А-а-а-а! Пусти! Пусти, зараза! — Майка обеими руками попыталась отпихнуть лошадиную морду. Конь — ноль внимания, фунт презрения. Теперь он, по-видимому, добрался до хлеба и с удовольствием жевал его, шумно дыша и капая слюной. Доел и вытер морду о Майкино платье — снизу доверху. Девушка изо всей силы замолотила кулаками.