Нет могил? Я вспоминала подводную лодку "Товарищ", погибшую в тридцать пятом. Как после ее подняли, и извлекали тела экипажа — а я представляла, как они там медленно и мучительно задыхались, заживо погребенные в лежащем на дне стальном гробу (прим.авт — подводная лодка Б-3 погибла в Финском заливе 25 июля 1935, столкнувшись с линкором "Марат". О том писали ленинградские газеты, так что Ахматова вполне могла знать. Только на ПЛ "Барс" не было внутренних прочных переборок — так что экипаж погиб сразу). Брр, по мне так куда лучше умирать как в Цусиме, от вражеских снарядов! Понятно, отчего у подводников, как мне разъяснили, льготы по сроку выслуги и увеличенное жалование! Почти сотня побед — это какое же мастерство и удача нужны, чтобы выйти живыми? Сто раз заглядывать в глаза смерти — и мило шутить за столом?
К-25 возвращалась в Полярный. Когда Иван Петрович взывал меня и Ефремова, и заявил, что получена радиограмма из штаба флота с приказом.
-Мы не зайдем в базу. Сейчас всплывем, примем с "Сухоны" боевые торпеды — и на запад. А вас, товарищи писатели, попрошу перейти на транспорт, через сутки будете на берегу. Было приятно с вами познакомиться, Анна Андреевна, и с вами, Иван Антонович. Не поминайте лихом — может, еще и встретимся, в Москве.
Я ответила — что тогда уж, в Ленинграде. И простите, если это секреты — но это что, война? После атомных бомб, Сианя и Шанхая, мир застыл на грани, как летом четырнадцатого. И я помнила слова Лазаревой, сказанные мне тогда — когда над городом тысяча тяжелых бомбардировщиков, меркнет солнце, а бомбы падают как дождь, и после в бомбоубежищах находят лишь пепел вместо людей. И единственная атомная бомба приведет к такому же результату. Боже, какой рыцарственной и гуманной казалась мне сейчас та далекая война, Первая из числа великих войн — во время которой мы ужасались неслыханным прежде жестокостям вроде массового взятия и казней заложников, потопления мирных пассажирских пароходов. Вторая намного ее превзошла — какой же будет Третья?
И бесполезно протестовать. Как в романе одного классика (интересно, был ли этот случай в жизни?), когда интеллегент, учитель, попав на фронт, увидел что вокруг падают снаряды. И он бросил винтовку, встал из окопа и закричал — что вы делаете, здесь же люди! Его разорвало в клочья снарядом. И война — еще Первая, не Вторая — продолжалась целых четыре года.
И если подводная лодка выходит в поход с боевыми торпедами — значит война уже объявлена? Иван Петрович лишь плечами пожал — задача боевая. То есть, будем врага топить. А он нас, будет стараться.
Лида Ч. мечтала, чтобы война началась — и нас разбили. После чего, по ее разумению, "цивилизованный мир научит нас демократии". Подобно тем интеллегентам, кто слали поздравления микадо "с победой японского оружия". Но я-то не интеллегентка, и никогда ей не была. Пусть большевики, подобно простонародью, не делали различия между интеллегенцией и дворянством. Интеллегент не служит никому, кроме себя — а для дворянина же свобода означает, свободу выбора, кому служить. Интеллегент не обременяет себя понятием чести, руководствуясь исключительно разумом (и целесообразностью) — для дворянина поступить бесчестно, даже перед самим собой, недопустимо. Знаю, что дворяне старой империи были далеки от этого идеала — потому и стала возможной большевистская революция. Но каждый отвечает за себя.
Каждый выбирает по себе —
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает по себе.
Эта песня, которую я вчера слышала здесь, в кают-компании, тоже сыграла свою роль. Лида Ч могла думать что угодно — но эти люди, уходящие в смертельный бой, были сейчас своими для меня. И мне бежать на берег... это было как-то нехорошо.
-Иван Петрович, я хотела бы остаться — ответила я — и обещаю, что вас не стесню.
Командир корабля выглядел ошарашенным. Но заявил — разрешу, если штаб дозволит. Если не получу "добро" до завершения перегрузки торпед — простите, но тогда марш на "Сухону". Вы понимаете, что мы на войну идем — и можем не вернуться?
-Понимаю — ответила я — но насколько вижу, в этой войне в штыковую бежать не надо. Так что я вас не обременю.
Наконец пришел ответ. Штаб не возражает (подозреваю, что и тут без Лазаревой не обошлось?), однако вопрос с нашим статусом на борту. Прикомандированные от политотдела флота — но и таковыми могут быть лишь те, кто принял Присягу. Тогда что я должна делать?
Все было просто. В командном посту подводной лодки я стояла перед Иваном Петровичем, и повторяла слова. Принимаю Присягу и торжественно клянусь. А ведь Присяга не может быть отменена — сохраняя силу, пока жива я, и существует СССР. Царь Николай Второй, отрекшись, сам аннулировал присягу себе. Представить на его месте Сталина было невероятным. Вот и все — теперь я считаюсь на службе у Красной Империи, до конца своих дней. А что скажет Лида — мне без разницы.
И даже если мне суждено не вернуться? Как — "с якоря в восемь, курс ост". Что ж, это будет наверное, более достойным завершением жизненного пути, чем умереть в своей постели?
И был поход К-25. И мне довелось участвовать в морском бою. Наверху был вражеский флот — авианосец, крейсер, восемь эсминцев. А здесь, в глубине — напряжение, рубленые слова команд, и лица витязей, идущих в смертельный бой. Или воинов дружины Одина, вырвавшихся из Валгаллы. Насколько я могла понять, мы подкрались незамеченными на глубине, ударили торпедами, и отскочили — и после доклада, "цели номер один и два поражены", не стали убегать, а вертелись вокруг оставшихся вражеских кораблей, готовясь к повторной атаке. Я, не в силах разобраться в мелькании значков на экране, пыталась представить, как Иван Петрович — царь и бог здесь, все исполняют его приказ, и весь корабль, это как продолжение его руки — рассчитывает маневр, а эсминцы наверху пронзают море локаторами и готовы выпустить в нас торпеды, и сбросить глубинные бомбы. Но мы не дали себя обнаружить, и снова атаковали. И три цели уничтожены. И снова в бой.
Так мне довелось увидеть, каковы мужчины-воины, в настоящем сражении. А не как они рассказывают о том за столом или на балу!
От диких фьордов, от гулких скал,
От северных берегов.
Норманский ветер ладьи погнал,
Надул щиты парусов.
В Валгалле Один пиры вершит,
Валькирий тени кружат...
Но светят звёзды в ночной тиши,
И нет дороги назад. (прим. — М.Кириевская. Скандинавская Сага)
В этой войне, норвежцы наш враг? Но ответил Иван Петрович — что Один-Вотан в действительности был нашим, славянским языческим богом, что показали раскопки Аркаима. И не норвежцы, а русские издавна ходили в этих студеных морях, открыли Землю Грумант — которая лишь сейчас, восстановив историческую справедливость, вернулась под наше владение. И вообще, с этой песней мы в боевые походы шли еще в сорок третьем. Когда "потомки викингов", что сейчас орут из Осло, бездарно слили свою страну немцам. Да и кто сказал, что варяги, это викинги — а вот есть мнение у товарищей ученых, что это было славянское племя, тоже ставшее одним из наших, русских корней.
Все лучшее, что в нас
Таилось скупо и сурово,
Вся сила духа, доблесть рас,
Свои разрушило оковы...
И мечтаю я, чтобы сказали
О России, стране равнин:
— Вот страна прекраснейших женщин
И отважнейших мужчин! (Н.Гумилев)
Там, наверху, взрывались и тонули корабли, от наших торпед. И тоже стреляли в нас — докладывал акустик, несколько раз я сама слышала гул, а один раз нас даже ощутимо встряхнуло!
-Залп из "ежа" положили вслепую — сказал кто-то в ЦП — и ведь лишь немного промахнулись!
-Сглазишь! — ответили ему — мы ж "Полярный Ужас", или не было тебя тогда? Ради такого, могут и атомными глубинками долбануть. Наугад — так точности и не надо!
-Тишина в отсеке! — рявкнул Иван Петрович — вправо, курс 170, держать глубину триста! Готовить огневое решение по целям пять и шесть.
И даже погрозил кому-то кулаком.
-Петрович, не дергай так лодку! — из динамика прозвучал голос Сергея Николаевича, главного инженер-механика корабля, или как говорят флотские, командира БЧ-5 — реактор может не выдержать!
Еще несколько часов в напряженной тишине, нарушаемой лишь словами докладов и команд. Мы атаковали четырежды, и в нас стреляли — слава богу, не атомными бомбами. И после последней атаки и слов "цели поражены", Иван Петрович как-то буднично сказал — все. И тут же рявкнул — не расслабляться, слушать!
-Да хана им — раздался чей-то голос — там же волна баллов шесть-семь, хрен при этом, машины на стопе. По сигнатурам — все десять готовы.
А после боя состоялся импровизированный "военный совет". Когда Сергей Николаевич, как оказалось, даже не командир БЧ-5, а уже имеющий гораздо более высокий пост, но добровольно вызвавшийся в этот поход, "я на этом корабле всю войну, ну куда я вас в бой отпущу, а сам на берегу", подошел к Ивану Петровичу и сказал:
-Петрович, я серьезно — еще один такой пилотаж, как на лодке-истребителе, и я за состояние арматуры не отвечаю. Давление в контуре скачет, как у больного перед инсультом. Если реактор е..ся, и вся гадость в отсек, то у нас будут варианты — помирать быстро или мучительно.
-Николаич, война ведь! — ответил Иван Петрович — если американские авианосцы придут, то придется... Ты выход в атаку можешь гарантировать? Если не получится, затаиться и подпустить, а прорывать охранение придется? Не через этих, недоношенных — а когда наверху дивизион "гирингов", настоящие противолодочники-асы?
-Ну значит, медленно помирать будем — просто сказал Сергей Николаевич — несколько часов я обеспечу, ну а после, прости... Сам знаешь, сколько у нас в реакторе накопилось, за все годы и походы. Ты только постарайся — и чтоб торпедисты сработали как надо.
Это что, уже "с якоря в восемь, курс ост"? Я уже слышала от Ивана Петровича, что с американских авианосцев тоже могут взлетать самолеты с атомными бомбами — по крайне мере, такая возможность допускалась. И эти люди, с которыми я еще вчера любезно беседовала за столом в кают-компании, спокойно приняли, что не вернутся домой? Ну а я... что ж, в шестьдесят лет уже смотришь на смерть философски. Кому из русских поэтесс довелось погибнуть на подводной лодке в боевом походе? А какой злобой изойдет Лида Чуковская и кое-кто из ее знакомых, представляю!
Особенно если узнает, что на борту я, после того разговора задав вопрос — чем я могу быть полезна? — получила в ответ просьбу (даже не приказ) помочь замполиту корабля в поддержании боевого духа экипажа, в форме политбесед, разговоров о славном прошлом России, и даже чтении моих стихов! И я, как и Ефремов, честно отработала свой статус "прикомандированной от политотдела флота". То есть, не просто числилась, но и была в строю защитников Отечества в этой войне!
А смерти не боялась — чему быть, того не миновать. Лишь жалко было тогда, что так и не сумею удовлетворить свое любопытство — прикоснувшись к тайне, но не увидев разгадки. Отчего мне и Ефремову охотно показали устройство корабля, сводили на экскурсию и в машинное отделение, и в торпедный отсек, и даже упомянули, что наши торпеды умеют "самонаводиться" на шум винтов цели — но упорно скрывали имена авторов песен и стихов? "Этих людей нет с нами" — если они погибли на войне, зачем хранить в тайне их имена? А если их судьба сходна с несчастным Осей Мандельштамом, то отчего их творения не под запретом? Хотя... была ведь еще одна похожая загадка, фильмы с "Индианой Джонсом", целый коллектив гениев, оставшийся неизвестным. Припоминаю лишь одну фамилию — Николай Трублаини, из Харькова, перед войной он успел издать несколько фантастических романов, и погиб в ополчении осенью сорок первого — его называли автором сценария "Индианы", ну а режиссер, операторы, художники, актеры? Никто из моих ленинградских и московских знакомых не знал абсолютно ничего. И что общего может быть у военных моряков с севера и поэтов, не известных никому? При том, что я слышала и такие вещи, которые еще не исполнялись и не публиковались, а стиль их был не похож ни на одного из известных мне авторов — поверьте, что у каждой знаменитости в стихосложении есть свой "почерк", который можно узнать!
Я искала ответы на эти вопросы — и не могла найти. А вот Анна Лазарева явно знает больше, чем говорит. И вспоминая наш разговор тем июньским вечером, я находила ее голос, ее мысли "в симфонии" с тем, что я слышала на корабле. Хотя она никогда не выходила на нем в море — но наверное, была знакома с его экипажем, раз ее муж был здесь командиром? Если мне суждено будет вернуться, я хотела бы продолжить наше знакомство — тем более что Анна, это очень незаурядная особа. А что скажет на это Лида, мне глубоко плевать!
Приказ идти в последний и решительный бой нам так не поступил — и мы вернулись в Полярный в начале октября. После того, как мы вошли в базу, и Иван Петрович рапортовал лично встречавшему нас адмиралу Головко, вся команда К-25 была выстроена на палубе, и командир лично вручал членам экипажа — и мне, и Ефремову — значки с изображением белой акулы, положенные всем, кто совершил на "моржихе" боевой поход, и почитаемые у подводников Советского Союза не меньше любой медали. Такие значки уже были на парадной форме всех старослужащих с К-25 — у одного Ивана Петровича знак был крупнее и другой, на синем щите белая акула перечеркивала красный силуэт корабля. Когда я после спросила, он ответил — а это командирский, такие лишь сам адмирал Лазарев вручал тем, кто у него сдаст экзамен.
Впрочем, медали нам тоже достались — "Нахимова", из рук самого адмирала Головко. Еще в финчасти нам выписали не только командировочные, но и "боевые", по офицерской ставке, за весь срок похода. И вдобавок, отправили до Ленинграда самолетом, за казенный счет — и вот, я дома, а Ефремову пришлось еще получать билет на "Красную стрелу".
Так я сделала выбор — с кем я. Ведь истинная свобода, это не абсолютная вольность, делать все что хочу! А право выбирать, кому служить. Как было заведено с древних времен — "пусть умру я, но будет жить мое племя", в доисторические времена, "мой полис" в Древней Греции, "моя страна, моя нация", сейчас. В том крайнем, последнем случае, когда речь идет о жизни всех, как в эту войну — если погибнет "мой полис, моя страна", то моя собственная жизнь не имеет смысла и цены. И не хочется, но надо идти, сражаться и умирать — за ту самую победу, которая "одна на всех, мы за ценой не постоим".
Высока ковыль-трава поля Куликова —
Будто нам для вечных снов выстелен ковёр...
Покидая отчий дом, мы давали слово:
Лучше встретить смерть в бою, чем нести позор.
Скоро поле тишины станет полем брани,
Скоро ночь уйдёт домой, унося туман,
Скоро копья зазвенят в чужеземном стане,
И взовьётся в синеву знамя у славян! (Н.Мельников. Поле Куликово)
Нет, это вовсе не значит, что все, мыслящие так, это идеалисты-альтруисты, готовые кусок последний отдать ближнему. Всего лишь, для них порядок, когда каждому обеспечен кров, пища, и конечно, безопасность, важнее абстрактной свободы. И неважно, кто гарантирует порядок — "справедливый добрый царь", сильное государство, или Партия и Советская Власть. Такие как Лида Ч. сравнивают это со спокойной жизнью скотины в стойле — принимая за основу, "пусть погибнет мир — но будет обеспечена моя свобода". Это и прежде бывало в среде интеллегенции и даже части дворянства — когда известный ученый, художник, архитектор, да просто высокообразованный человек, или личность вроде князя Курбского, легко мог пойти на службу к соседнему государю, не считая это изменой и не видя особых обязательств перед местом своего рождения; в последнее же время, с развитием промышленности и науки, это стало распространено среди образованных людей — которым все прочее: безопасность, кров, пища, подразумевались сами собой! Потому — свобода выходит лишь для узкого круга интеллегентов, ну а "быдло", обеспечивающее им жизнь, должно знать свое место и быть этим счастливо!
